Глава 1

Основные линии в развитии сравнительного языкознания и его
современное состояние

<…> Современное состояние индоевропейского сравнительного языкознания —
это период утраченных иллюзий и больших ожиданий. В начале XX в. была завершена
кодификация сравнительной грамматики индоевропейских языков на
младограмматической основе, нашедшая выражение    в классическом «Грундриссе» К.
Бругмана и Б.   Дельбрюка [2] .   В
этом труде систематизировался материал всех к тому времени известных
индоевропейских языков   и   подводились   итоги   многочисленным   разысканиям
компаративистов первой и второй половины XIX в. Отличительной    чертой     этой
   подлинной     энциклопедии сравнительного    языкознания,    изобиловавшей   
огромным количеством точных и проверенных фактов из всех древних индоевропейских
языков, филологически безукоризненно обработанных, и содержавшей множество
тонких и правильных наблюдений в области фонетики, морфологии и синтаксиса, было
отсутствие общей концепции статуса и эволюции общеиндоевропейского языкового
типа и его сложного и противоречивого,   далеко   не   всегда  
однонаправленного соотношения с отдельными индоевропейскими языками в терминах
пространственной и хронологической    соотнесенности    отдельных    явлений,   
что    имело следствием    прямолинейное    и    рядоположное    возведение всех
или большинства явлений индоевропейских языков к    общеиндоевропейскому   
состоянию.     Индоевропейский праязык оказывался при подобной процедуре
своеобразным складочным местом для многочисленных регулярных образований и
аномалий отдельных индоевропейских языков, благодаря   чему праязыковая
историческая   перспектива по сути дела была сведена к нулю.

Естественно, что при таком подходе не мог быть со всей серьезностью поставлен
вопрос о критериях архаизмов и инноваций как в самом праязыке, так и в
засвидетельствованных индоевропейских языках. Адекватному описанию
общеиндоевропейского состояния мешало также сознательное изъятие
глоттогонической проблематики как не внушающей доверия лингвистической
процедуры. К этому следует добавить, что кодификация сравнительной грамматики
индоевропейских языков была достигнута лишь в области фонетики и морфологии;
сравнительный синтаксис индоевропейских языков Дельбрюка ни в какой мере не
являлся сравнительным синтаксисом: это было скорее собрание и сопоставление
подчас совершенно гетерогенных структур отдельных индоевропейских языков без
попытки соотнести их с праязыковым состоянием.

Уточнения, дополнения, а также частичная ревизия «Грундрисса» были
предприняты еще в начале XX в. Они шли в следующих направлениях.

В   своем   «Введении   в   сравнительное   изучение   индоевропейских
языков» Мейе еще в 1903 г . пытался ввести в    обиход    сравнительной   
грамматики    индоевропейских языков некоторые идеи своего   учителя Ф.   де
Соссюра. Именно последним было продиктовано рассмотрение индоевропейского
праязыка как системы соответствий между    отдельными    индоевропейскими   
языками.     Элементы системного анализа языка, в то время только
прокладывавшего себе дорогу, явственно ощущаются в замечательном руководстве
Мейе. При всей новизне и плодотворности целого ряда весьма важных положений,
мощно повлиявших на дальнейшее развитие сравнительного языкознания, «Введение»
Мейе не порывало с традиционными представлениями сравнительного индоевропейского
языкознания; достаточно указать на то, что в превосходном разделе о сонантах
Мейе даже в последнем издании своего «Введения» [3]   не   счел    возможным использовать   учение   Ф.    де
Соссюра    о    сонантических    коэффициентах.

В работах и курсах Богородицкого [4]
, хотя и в робкой, но определенной форме была сделана попытка ввести принцип
относительной хронологии в сравнительную грамматику индоевропейских языков,

<…> При всех дополнениях и уточнениях контуры сравнительной грамматики
индоевропейских языков оставались непоколебленными вплоть до открытия и
расшифровки тохарских и анатолийских индоевропейских языков. Подобно тому, как
открытие санскрита привело к созданию сравнительной грамматики индоевропейских
языков в начале XIX в., расшифровка клинописного хеттского языка, а впоследствии
и других анатолийских языков индоевропейского происхождения, привела к полному
преобразованию сравнительной грамматики индоевропейских языков, к радикальному
пересмотру концепций об архаизмах и инновациях в отдельных индоевропейских
языках, а тем самым и к вопросу о самом праязыке и его членении. Помимо
хетто-лувийских языков преобразованию сравнительной грамматики индоевропейских
языков способствовали следующие факторы.

Внедрение принципов системного анализа в сравнительно-историческую
методику исследования. Благодаря этому оказалась возможной не только
фонологическая интерпретация сравнительной фонетики ин­доевропейских языков, но
также эффективное изоморфное описание фонемного, морфемного и синтагматического
уровней языка при строгом соблюдении принципа иерар­хичности языковых явлений и
процессов, что позволяет в свою очередь значительно расширить возможности
срав­нительной и внутренней реконструкции и тем самым более объективно поставить
вопрос о восстановлении текста на индоевропейском праязыке. Именно принципы
систем­ного анализа дают возможность очертить контуры срав­нительного синтаксиса
индоевропейских языков и тем самым решить вопрос о том, какие синтаксические
струк­туры можно приписать индоевропейскому праязыку и каким образом, на основе
трансформационного анализа, из общеиндоевропейских ядерных конструкций можно
получить синтаксические модели отдельных индоевропей­ских языков. В качестве
образца описания индоевропей­ской морфологии на основе принципа иерархичности
можно указать па книгу Куриловича «Морфологические категории индоевропейских
языков» [5] .

Углубление методики общеиндоевропейской рекон­струкции на основе разработки и
применения внут­ренней реконструкции. Именно последняя позволяет более
строго и объективно разграничить архаизмы и инно­вации и тем самым определить,
какие категории можно приписать исходному состоянию отдельных индоевропей­ских
языков и, путем последовательного и ступенчатого нисхождения, индоевропейскому
праязыку. Внутренняя реконструкция обеспечивает также реальную постановку
вопроса о периодизации общеиндоевропейского языкового состояния. Современное
состояние общелингвистической теории позволяет рассматривать внутреннюю
реконструк­цию как неотъемлемую часть системного описания срав­нительной
грамматики индоевропейских языков.

Внедрение принципов пространственной лингвистики в
сравнительно-историческое языкознание. Преимущества данной методики <…>
заключаются в том, что она обеспечивает возможность вычленения на основе ряда
структурных при­знаков определенных ареалов индоевропейской языковой общности,
выяснение условий или возможности контак­тирования данных ареалов, установление
соотношения моделей различных уровней с общеиндоевропейскими мо­делями и
определение архаизмов и инноваций в отдельных ареалах на основе соположения
ареальных и общеиндоев­ропейских моделей. Можно полагать, что на современном
уровне сравнительно-исторического языкознания постро­ение индоевропейской
диалектологии лишь на основе генеалогической классификации и генетического
родства оказывается недостаточным и малоэффективным и оно должно быть дополнено
и модифицировано при примене­нии и широком использовании теории языковых союзов.
<…>

Глава 2

О соотношении генетических и типологических критериев при
установлении языкового родства.

  Понятие языкового родства и методы его установления относятся к тем
«вечным» вопросам общего и сравнитель­ного языкознания, к которым постоянно
возвращаются исследователи, особенно в связи с вновь открытыми языка­ми,
языковая принадлежность которых остается невыяснен­ной, а также в связи с
неоднократно имевшим место пере­смотром исходных положений лингвистики во второй
половине XIX и в первой половине ХХ века. При этом не может не броситься в глаза
известная двойственность в решении вопроса о языковом родстве и принципах
генеало­гической классификации языков разных систем, отчетли­во сказавшаяся в
исследованиях, относящихся к 30—60-м годам XX в.

С одной стороны, в работах, посвященных новооткры­тым индоевропейским
языкам, особенно хетто-лувийским и тохарским, а также в работах, где ставится
вопрос о генеалогической классификации ряда африканских, полинезийских и других
языковых семей, находят отра­жение классические (или, что — одно и то же —
традици­онные) приемы установления языкового родства, принятые в сравнительном
языкознании, когда ведущей оказывает­ся процедура реконструкции исходного
состояния ряда языков, входящих в определенную языковую семью, и когда
выясняются причины эволюции того или иного язы­ка и степень его расхождения по
сравнению с исходным состоянием или праязыком в пределах, дозволяемых
сравнительной или внутренней реконструкцией.

С другой стороны, в ряде работ, посвященных тому же кругу проблем,
предлагается пересмотреть основа­ния, на коих покоится генеалогическая
классификация языков, отказаться от реконструкции праязыка, а также от самого
понятия генетического родства языков, причем последнее заменяется понятием
языкового союза и конвергентности языкового развития группы первоначально
различных и вовсе не родственных языков. В этой двойст­венности решения вопроса
об установлении генетическо­го родства языков нельзя не усматривать известную
реакцию на теорию родословного древа, нашедшую свое классическое выражение в
работах А. Шлейхера и его многочисленных последователей. В то же время в этой
двойственности сказалась попытка компромиссного реше­ния вопроса, стремление
ряда исследователей сохранить традиционные приемы установления языкового
родства, согласовав их с новыми методами лингвистического анализа, все более
интенсивно внедряемыми в индо­европейское сравнительное языкознание.

<…> Генетическое родство <…>   обязательно предполагает наличие
известной совокупности конститутивных единиц разных уровней языка, тождественных
(или модифицированных строго в соответствии с действующими в данной языковой
семье законами) как в плане выражения, так и в плане содержа­ния у всех или
большинства членов данной языковой семьи, могущих быть возведенными к исходному
или праязыковому состоянию. Что касается языкового срод­ства, то здесь речь
может идти о наличии известной совокупности общих структурных черт у языков
опре­деленного ареала, общих лишь в плане содержания, что делает невозможным и
просто бессмысленным возведение этих общих структурных признаков к какому-либо
исход­ному состоянию.

Следовательно, так называемое языковое сродство не имеет ничего общего с
языковым родством, основанном на критериях генетического порядка, и поэтому
логически неоправдано определение языкового сродства как языко­вого родства
типологического или культурного харак­тера. <…> При типологическом
сопоставлении языков разных систем исследователь имеет дело с установлением и
определением наличия/отсутствия однотипной структуры или типологического
тождества в языках, подлежащих сравнению. Таким образом, по­нятие языкового
родства, основанное на критериях гене­тического порядка, противополагается
типологической характеристике языков или языковой типологии.

Поскольку генетические критерии противополагаются типологическим критериям,
возникает вопрос об их соот­ношении, об их удельном весе в решении комплекса
проб­лем, связанных с генеалогической классификацией язы­ков. Как уже
отмечалось, в работах ряда исследователей обозначилась более или менее явно
выраженная тенден­ция генетические критерии определения языкового род­ства
дополнять типологическими критериями, а иные из исследователей идут так далеко,
что предлагают вообще отказаться от понятия генетического родства языков, от
понятия исходного для группы родственных языков состо­яния или праязыка, вводя
вместо этих понятий учение о языковых контактах и языковых союзах. <…> В
свете этих контроверз представляется вполне уместным более деталь­ное
рассмотрение данного комплекса проблем.

Так как идея языкового союза была впервые выдвину­та Н. С. Трубецким, а
понятие балканского языкового союза было обосновано К. Сандфельдом, то прежде
всего рассмотрим концепцию данных исследователей.   Н. С. Тру­бецкой в своей
работе «Мысли об индоевропейской пробле­ме», как известно, исходил из того, что
«предположение, что индоевропейское семейство получилось благодаря
кон­вергентному развитию первоначально неродственных друг другу языков (предков
позднейших «ветвей» индоевропей­ского семейства), отнюдь не менее правдоподобно,
чем обратное предположение, будто все индоевропейские язы­ки развились из
единого индоевропейского праязыка пу­тем чисто дивергентной эволюции» [6] . В другом месте той же работы автор
подчеркивал, что «понятие «языкового семейства» отнюдь не предполагает общего
происхождения ряда языков от одного и того же праязыка» [7] .

Большой    теоретический    и    познавательный    интерес представляют
соображения, заставляющие Н. С. Трубец­кого отказаться от понятия праязыка и
заменить учение о семье индоевропейских языков, образовавшейся в резуль­тате    
распада общеиндоевропейского языка или праязы­ка,     учением      об     
индоевропейском      языковом      союзе. Н. С. Трубецкой полагает, что
презумпция индоевропей­ского праязыка противоречит тому факту, что «мы всегда
находим    в    древности    множество    индоевропейских    язы­ков» [8] .    Аргументация   поразительно   
беспомощная!    Бес­спорно, что, опускаясь в глубь веков, мы находим множе­ство
индоевропейских языков.   Но   разве нужно доказы­вать, что индоевропеист может
дойти лишь до сравнитель­но небольшой временной глубины ( II тыс. до н. э.), в
то время как между существованием индоевропейского пра­языка и древнейшими
памятниками на отдельных индо­европейских языках лежит ничем не заполнимая
пропасть в несколько тысячелетий. Нужно доказать не наличие мно­жества
индоевропейских языков в древности, а необходи­мо объяснить, почему при
углублении хронологического среза    индоевропейские    языки    бесспорно   
обнаруживают все большее и большее материальное и формальное сход­ство (т. е.
лингвистическое расстояние от древнеперсидского до древнеиндийского меньше,  
чем расстояние от совре­менного персидского до хинди или маратхи), в то время
как по отношению к современному состоянию индоевропей­ских языков их различия
все более возрастают.

Этот бесспорный факт, мимо которого не может пройти ни один исследователь,
находит свое логически единствен­но оправданное объяснение только в гипотезе
индоевропей­ского    праязыка или общего исходного состояния. Ника­кое другое
объяснение, помимо праязыка, не может рас­сматриваться как удовлетворительное,  
ибо соображения географического и культурного контактирования, на ко­торые в
данном случае обычно    ссылаются    В.    Пизани, Дж. Девото и некоторые другие
итальянские языковеды, оказываются совершенно беспочвенными перед тем
обсто­ятельством, что возрастание материального и формального сходства у группы
родственных языков по мере углубле­ния хронологического среза наблюдается не
только в ис­тории индоевропейских, но и в истории семитских, финно-угорских,
тюркских и других языков. Данную закономерность следует вообще рассматривать как
одну из универ­салий диахронической лингвистики.

Касаясь проблемы материальных и формальных соот­ветствий в группе родственных
языков,   Трубецкой    и в данном случае полагает, что «для объяснения
закономер­ности звуковых    соответствий    вовсе    не    надо    прибегать к
предположению общего происхождения языков данной группы, так как такая
закономерность существует и при массовых   заимствованиях одним неродственным
языком у другого» [9] . При этом
Трубецкой указывает на наблю­даемые звуковые соответствия в славянских
заимствова­ниях в западнофинских языках. <…> Следует признать и данную  
аргу­ментацию совершенно неудовлетворительной. Прежде все­го приходится со всей
определенностью подчеркнуть, что наблюдаемые звуковые соответствия в славянских
заим­ствованиях в западнофинских языках говорят о том, что исследователь имеет
дело в западнофинских языках имен­но с заимствованиями, а не исконными словами:
те и дру­гие четко противопоставлены друг другу.

Консонантизм и вокализм славянских   заимствований в западнофинских языках
может пролить свет на древнейшую историю как финно-угорского, так и славянского
фонологического строя; эти данные используются для по­строения относительной
хронологии ряда фонологических процессов в славянских и в западнофинских языках,
но эти звуковые соответствия возможны, и они получают ос­мысленную интерпретацию
лишь при допущении как сла­вянского, так и западнофинского исходного состояния,
т. е. они доказывают противоположное тому, что выдвигал и на чем настаивал
Трубецкой. Сам автор подчеркивал, что «слова, проникшие из одного
индоевропейского язы­ка в другой после известного звукового изменения, мы узнаем
как заимствованные, потому что закономерность звуковых соответствий оказывается
нарушенной» [10] . Это бесспорно
правильно, но это положение лучше всего сви­детельствует о том, что при
установлении звуковых кор­респонденций между отдельными        индоевропейскими
язы­ками проводится всякий раз жесткое различие между ис­конным корнесловом и
заимствованиями, а это оказывает­ся возможным лишь при допущении
индоевропейского ис­ходного состояния или праязыка.

Все вышесказанное заставляет исследователя при по­строении сравнительной
грамматики группы родственных языков исходить именно из общего для данной группы
языков состояния или праязыка. Трубецкой на основании рассмотренных выше
аргументов приходит к противопо­ложному выводу: «Таким образом, нет собственно
ника­кого основания, заставляющего предполагать единый ин­доевропейский праязык,
из которого якобы развились все индоевропейские языки» [11] . Далее Трубецкой набра­сывает картину становления
индоевропейской семьи язы­ков: «С таким же основанием можно предполагать и
обрат­ную картину развития, т. е. предполагать, что предки индоевропейских
ветвей первоначально были непохожи друг на друга и только с течением времени
благодаря по­стоянному контакту, взаимным влияниям и заимствовани­ям значительно
сблизились друг с другом, однако без то­го, чтобы вполне совпасть друг с другом.
История языков знает и дивергентное и конвергентное развитие» [12] . <…>

Таким образом, Трубецкой <…> противопоставля­ет праязыковым
реконструкциям, утвержденным в индо­европейском сравнительном языкознании,
основанным на обязательном допущении генетического родства сравни­ваемых языков,
концепцию языковых союзов с характер­ным для них конвергентным путем развития,
следствием чего является постулат, что черты общности индоевропей­ских языков —
явление вторичное, позднейшее, а черты различия индоевропейских языков — явление
древнее и исконное. Остается доказать, что индоевропейские язы­ки,
индоевропейский структурный тип образовались вслед­ствие вхождения неродственных
различных языков в опре­деленный языковый союз, в котором постепенно
сплавля­лись, благодаря постоянным контактам и взаимным влияниям, гетерогенные
элементы, приводя в результате к их нивелировке и унификации. Существуют ли
основания для подобного предположения? Для ответа на данный воп­рос обратимся к
балканскому языковому союзу, как это было описано Кр. Сандфельдом [13] .

Указывая на языковую общность ряда языков, входя­щих в балканский языковой
союз, Кр. Сандфельд прежде всего расчленяет весь относящийся сюда материал на
три группы:

I.                     Заимствования;

II.                  He -лексические соответ­ствия между отдельными
балканскими языками;

III.                Не-­лексические соответствия, охватывающие все балканские
языки.

Именно явления этой последней группы следует рассматривать как характерные
признаки балканского языкового союза. Сюда относятся: 1) постпозитивный член; 2)
элиминирование инфинитива; 3) образование ка­тегории будущего времени; 4)
синкретизм родительного и дательного падежей; 5) антиципация личного
местоиме­ния; 6) плеонастическое употребление винительного паде­жа; 7) некоторые
особенности образования числительных; 8) синтаксические и фразеологические
особенности. Как полагает Кр. Сандфельд, весьма существенным для формирования
балканского языкового союза было то, что одному из языков, входящих в данный
союз, именно гре­ческому языку, принадлежала доминирующая роль, или, в иных
терминах, в балканском языковом союзе греческий язык являлся языком-эталоном.

В последнее время в работах балканистов замечается постепенный отход от этой
точки зрения Кр. Сандфельда, причем обычно подчеркивается, что в формировании
балканского языкового союза ведущая роль принадлежала не греческому языку, а
прежде всего языковой интерферен­ции и языковому смешению, а также мощным
влияниям, исходившим от греческого койне, народной латыни и сла­вянских языков.
Последнее обстоятельство в известной мере предопределяет решение вопроса о
terminus post qu ­ em в формировании балканского языкового союза. Кр. Сандфельд
оставлял в принципе данный вопрос открытым, подчеркивая: «Трудно высказать
определенное суждение по вопросу о том, к какой эпохе восходит балканская
язы­ковая общность», однако он все же указывал на то, что многие из балканизмов
относятся к эпохе не ранее X в. н. э., а некоторые из них возникли, возможно, и
несколь­ко раньше. [14] Во всяком
случае, возникновение балкан­ского языкового союза относится самое раннее к
первым векам н. э., ибо до этого времени вообще не могла идти речь об
интерференции со стороны народной латыни и сла­вянских языков.

Данное соображение хронологического порядка застав­ляет усомниться в
справедливости положения, высказы­ваемого в коллективной монографии «Общее
языкознание»: «Любопытно, что перечисленные черты в той или иной ме­ре разделяет
и армянский язык, что как будто говорит в пользу фригийской гипотезы его
происхождения, указы­вающей в конечном счете на Балканы». [15] Не говоря уже о том, что гипотеза о
фригийском происхождении армян­ского языка является весьма спорной, не может
подлежать сомнению, что в III — I вв. до н. э. армяне уже находились на Кавказе;
следовательно, если признать, что армянский язык разделяет некоторые черты
балканского языкового союза, то в таком случае придется принять его
формиро­вание еще в первом тысячелетии до н. э., что совершенно невероятно.

Кроме того, ряд особенностей балканской языковой общности, как отмечал Кр.
Сандфельд, к эпохе появления первых памятников на славянских языках, т. е. в IX
— X вв. н. э., еще находился в состоянии формирования; то же замечание относится
и к румынскому языку. В то же время вышеуказанные особенности находят отражение
в армянском языке, начиная с древнейших текстов V в. н. э., такие как
постпозитивный член, синкретизм датель­ного и винительного падежей и др., что
заставляет гово­рить о том, что они существовали в армянском языке по крайней
мере несколько столетий и что, как уже отме­чалось выше, заставляет отнести
формирование балкан­ского языкового союза к первому тысячелетию до н.
э.<…>

Взгляды Кр. Сандфельда на балканский языковой со­юз весьма поучительны,
поскольку они позволяют отве­тить на поставленный выше вопрос, именно: в какой
мере формирование языкового союза приводит или может при­вести к возникновению
новых языков? Материал, собран­ный и проанализированный Кр. Сандфельдом, со всей
определенностью свидетельствует о том, что языки, входя­щие в балканский
языковой союз (а при прочих равных условиях и в любой другой языковой союз),
приобретают некоторые черты, характерные для структурного облика данного союза,
сохраняя при этом свой статус самостоя­тельного языка, генетические узы которого
продолжают сохраняться и при вхождении данного языка в определен­ный языковой
союз; так, румынский язык, входящий в бал­канский языковой союз, по-прежнему
остается романским языком, а болгарский язык, входящий в тот же союз, ос­тается
славянским языком.

На протяжении более чем тысячелетнего существова­ния балканского языкового
союза входящие в него языки отнюдь не утратили генетических связей со своими
пред­ками, в результате функционирования данного союза   не образовался новый
языковой тип, не был создан иной грамматический строй, генетически отличный от
пред­шествующих этапов развития каждого из входящих в дан­ный языковой союз
языков. Еще более важным представ­ляется то, что в результате не получился сплав
всех язы­ков в некий унифицированный структурный тип, что поз­волило бы говорить
о балканской группе языков. Как из­вестно, такой группы языков не существует по
совершен­но понятным причинам, ибо балканский языковой союз не был в состоянии
обеспечить то, что единственно гаран­тировала генетическая характеристика
балканских язы­ков — возведение их к определенной генетической семье и
возможность реконструкции их исходного состояния.

  Различие между индоевропейской семьей языков и бал­канским языковым союзом
поразительно и одновременно весьма поучительно. При всем огромном различии между
отдельными индоевропейскими языками бесспорным остает­ся их единство, поскольку
реконструкция каждого из индо­европейских языков всегда приводит к единому для
всех языков данного семейства исходному состоянию или пра­языку. Определять
исходное состояние для языков балкан­ского или какого-либо иного языкового союза
невозможно и даже бессмысленно. Весьма характерно, что входящие в балканский
союз языки смогли в условиях тесней­шего географического, культурного и
языкового контак­тирования их носителей на протяжении многих веков приобрести
лишь некоторые структурные черты, не про­тиворечащие структурному облику каждого
из языков данного союза.

Следует со всей определенностью подчеркнуть одно весьма существенное
обстоятельство, на которое до сих пор вовсе не обращалось внимания, именно то,
что мно­гие из балканизмов, которые были перечислены выше, как бы имплицитно
содержались в древнейшем состоянии ин­доевропейских языков; так, индоевропейским
языкам, на­чиная с ведических текстов, Гомера и древнейших хеттских ритуальных
текстов, хорошо известны явления энклизы и постпозиции некоторых служебных слов;
постпозитивный член в языках балканского союза — это структурное завер­шение еще
общеиндоевропейских тенденций, принявших парадигматический характер; появление в
балканских язы­ках аналитической формы будущего времени с глаголом «хотеть»
также известно древним индоевропейским языкам, поскольку в общеиндоевропейском
не существовало единой категории будущего времени; синкретизм родительного и
дательного падежей прослеживается в ряде типов скло­нения уже в древнейших
индоевропейских языках.

Это все говорит о том, что в языковом союзе не проис­ходит амальгамирования
всех входящих в него языков в новый структурный тип, а наблюдается или 1)
элиминирование некоторых структурных черт или категориальных признаков, или 2)
появление ряда инноваций, распространяющихся на все или на большинство языков
данного союза и объяснимых, а нередко просто подготовленных кон­кретной историей
одного из входящих в данный союз язы­ков. Справедливость этих положений
становится еще более очевидной, если мы рассмотрим еще один пример язы­кового
союза, как это было продемонстрировано В. Пизани. Пытаясь доказать, что языковой
союз может явиться основанием для появления нового языка, В. Пизани обра­щается
к истории английского языка, указывая на то, что в конце XI в, в Англии
господствовали три языка: древне­английский, датский и французский.

Автор подчеркивает также, что в то время на северо-западе Европы, во
франкском государстве был образован, хотя и в зачаточном состоянии, языковой
союз и продол­жает: «Спустя два-три века мы застаем совершенно иную картину:
среднеанглийский язык, распространяющийся из Лондона, не только словарь, но
морфология и структу­ра которого совершенно отличны от трех, вышеназванных
языков: хотя удельный вес датского языка незначителен, но элементы
англосаксонского и французского происхож­дения уравновешивают друг друга. Смешно
рассматривать английский язык как германский язык: структура языка в основном
романская (следует лишь вспомнить об исчез­новении, за исключением небольшого
количества архаиз­мов, внутренней флексии, именно аблаута и умлаута, о распаде
склонения, об образовании множественного чис­ла у существительных, которые
обобщают по французско­му образцу- s мужских а-основ, об артикле, об
описатель­ных временах в системе глагола, о модели twenty five вместо five and
twenty ), романскими являются также зна­чительная часть словаря и именные и
глагольные суф­фиксы».

Автор далее продолжает: «В данном случае речь идет о дву- и многоязычных
связях между соседствующими и от­части смешанными народностями, между господами
и угне­тенными, т. е. о горизонтальных и вертикальных связях, что имело
следствием возникновение нового языка, четко отличающегося от тех трех языков,
элементы которых он вобрал в себя».
[16]

Весь ход рассуждений В. Пизани представляется глу­боко ошибочным. Английский
язык был и бесспорно ос­тается германским языком именно потому, что продолжа­ет
сохраняться его лингвистическая традиция, именно по­тому, что возможно
установить тождество его элементов в древнеанглийском и в современном английском
языке, потому что продолжает поддерживаться непрерывность его развития. Именно
это дает исследователю возможность отождествить тексты английского языка,
относящиеся к разным периодам его истории, и признать в них отраже­ние одного и
того же языка. Можно доказать принадлеж­ность английского языка к германским
языкам и другим способом: реконструкция любого текста из средне- или
новоанглийского периода всегда приведет по меньшей мере к древнеанглийскому
состоянию, что по определению отно­сится к германским языкам, в то время как
данная рекон­струкция никогда не приведет к исходному романскому состоянию.

Неверно утверждение В. Пизани, что структура ан­глийского языка романская, а
не германская: все приво­димые автором явления <…> в равной степени
относятся и к таким германским языкам, как шведский и норвежский, в
принадлежности которых к германским языкам не сомневается и сам В. Пизани; все
эти явления объясняются (и это уже давно сделано!) на основе внутреннего
развития самих германских языков, что избавляет от необходимости обращаться за
их объяснением к роман­ским языкам. Насколько беспочвенна аргументация В. Пизани
можно видеть хотя бы на примере английской модели числительного twenty five
вместо five and twenty , которую o н объясняет как возникшую под влиянием
ро­манского образца. В современном исландском языке мы находим ту же модель, что
и в английском: tuttugu og fimm , та же модель представлена и в шведском языке,
однако ни один серьезный исследователь не будет объяс­нять исландскую или
шведскую модель числительного как романскую модель, перенесенную на германскую
поч­ву. Дальнейший разбор примеров В. Пизани представляет­ся излишним.

Таким образом, мы приходим к выводу о том, что ста­билизация определенного
языкового союза не приводит и не может привести к возникновению новых языков с
но­вым структурным обликом, совершенно отличным от пред­шествующих этапов
развития языков, втянутых в данный языковой союз. Теперь еще раз обратимся к
цитированно­му выше положению Н. С. Трубецкого о том, что индо­европейская
языковая общность, следовательно, новый языковой тип образовались в результате
вхождения раз­личных   неродственных языков в определенный языковой союз, где
они благодаря контактам и взаимовлияниям постепенно настолько сблизились, что
образовали языко­вое единство.

Вышеизложенные соображения заставляют отвергнуть это объяснение. Единство
индоевропейских языков поко­ится только на их происхождении из общего источника
  общеиндоевропейского языка или праязыка. Ни концеп­ция языковых союзов, ни
соображения, почерпнутые из общей типологии языка, не смогут поколебать это
фунда­ментальное положение. <…>

Говоря о контактах и взаимовлияниях как своего рода ферменте для образования
нового языкового единства, Трубецкой совершенно не касается вопроса, имеющего
решающее значение для проблемы формирования индо­европейской языковой общности,
именно того, возможно ли вообще даже   при самых длительных и интенсивных
контактах и взаимовлияниях без обращения к общему ис­точнику или праязыку,
создание весьма значительной со­вокупности общих всем или большинству
индоевропей­ских языков формативов.

На примере балканского языкового союза можно было убедиться в том, что
стабилизация определенного языко­вого союза может привести к появлению
некоторого коли­чества общих структурных признаков, уже заложенных в одном из
языков, входящих в данный союз и затем рас­пространяющихся и на другие языки, но
это не приводит к созданию определенной совокупности формативов или к созданию
особой парадигматики.   Как раз это имеет мес­то в истории индоевропейских
языков.

Помимо обязательного наличия строгих фонетических корреспонденции между
отдельными индоевропейскими языками, носящими глобальный характер, ибо они
охва­тывают все подсистемы: гласных, согласных и сонантов, что не имеет и не
может иметь места при стабилизации языкового союза, индоевропейская языковая
общность характеризуется наличием не менее жестких парадигма­тических
корреспонденции, что может быть объяснено лишь на основе возведения данных
корреспонденции к об­щему источнику или праязыку. <…>

Все эти соображения позволяют со всей определенно­стью утверждать, что
единство индоевропейских язы­ков является следствием их общего происхождения из
индоевропейского праязыка и концепция языковых сою­зов не снимает и не в
состоянии элиминировать эту общ­ность, основанную на критериях генетического
порядка. В таком случае, вполне уместно поставить вопрос о том, какой удельный
вес имеют типологические критерии при решении вопроса о языковом родстве.
<…>

В одном отношении типологические критерии могут внести существенный корректив
в решение вопроса о сте­пени родства между отдельными языками, принадлежащи­ми к
одному языковому семейству, а также в решение во­проса о путях вычленения из
первоначального языкового единства отдельных ареалов и самостоятельных языков,
именно в том случае, когда речь может идти о конвергентности языкового развития,
что имеет принципиальное зна­чение для определения архаизмов и инноваций, а
также для установления относительной хронологии различных про­цессов,
протекавших неравномерно в различных языках одного семейства.

Именно типологические критерии помогают прояснить вопрос, в какой мере
явления разных уровней языка, представленные в языках одной семьи, возможно
возвести к исходному состоянию, т. е. в какой мере их возможно приписать
праязыку, и что в этих явлениях отложилось как результат контактирования того
или иного языка с другими языками — родственными и неродственными благодаря
возможности быть втянутыми в различные язы­ковые союзы, ибо стабилизация данных
союзов могла од­новременно иметь следствием установление резких гра­ниц между
близкородственными языками, которые втяги­вались в различные языковые союзы
(что, по всей вероят­ности, имело место в истории индийских и иранских язы­ков),
и нивелирование структурных различий между родственными и неродственными языками
(ср., например, некоторые фонетические тенденции в развитии скандинавских и
финно-угорских языков).

Не приходится и нет нужды преувеличивать роль ти­пологических критериев при
установлении языкового род­ства, но в такой же степени было бы неверным
преумень­шать их значение или вообще элиминировать их в
сравни­тельно-исторических исследованиях. Нет особой необхо­димости специально
обосновывать положение, что роль именно типологических критериев при определении
язы­кового родства заметно возрастает, когда исследователь переходит от языков с
многовековой письменной тради­цией к младописьменным и, тем более, к
бесписьменным языкам. Но одно положение остается бесспорным: типоло­гические
критерии не в состоянии ни заменить, ни отме­нить генетические критерии при
установлении языкового родства; в данном вопросе им всегда принадлежал и будет
принадлежать решающее слово. <…>

Глава 3

Проблемы реконструкции

Общие замечания

Современный этап развития сравнительного индоевро­пейского языкознания
характеризуется углубленным ин­тересом к проблемам, связанным с изучением
отдельных этапов развития индоевропейского праязыка. Естествен­но, что в связи с
обостренным интересом современных ком­паративистов к данному кругу проблем в
настоящее время значительно возрос и интерес к вопросам реконструкции, ее
задачам, методике и ее границам. С другой стороны, интенсивное внедрение
принципов исторической фоноло­гии в сравнительную грамматику индоевропейских
язы­ков, уже сейчас давшее ряд весьма ценных результатов, позволило во весь рост
поставить вопрос о приемах внут­ренней реконструкции, о ее соотношении со
сравнительной конструкцией и о ее месте в общей системе восстанов­ления
праязыкового состояния. Нет сомнения, что в на­стоящее время   во многих работах
по сравнительной грам­матике индоевропейских языков реконструкция пони­мается в
более широком смысле, т. е. в нее включаются, являясь ее интегральной частью,
приемы внутренней ре­конструкции. Тем самым реконструкция оказывается про­екцией
в отдаленное прошлое истории отдельного языка (его доисторией) или группы
родственных языков (восста­новление праязыка). Методика сравнительной и
внутрен ней реконструкции является самой существенной частью сравнительного
языкознания. Естественно, что прежде всего должен быть поставлен вопрос о
границах сравни­тельной   и внутренней реконструкции, о дозволенном по­роге ее
гипотетичности, о степени ее обоснованности и ее опоре на данные родственных и
иносистемных языков.

Так, подлежит выяснению и верификации вопрос о том, в какой мере
сравнительная и внутренняя рекон­струкция общеиндоевропейского языка, его
морфонологических особенностей, его именного и глагольного строя, а также логика
языковой трансформации индоевропей­ского структурного типа позволяют дойти до
такой хро­нологической глубины, до такого протоиндоевропейского состояния, когда
оказывается возможным приписать ему структурный тип, характеризующийся наличием
лишь силлабем, структуры открытых слогов, недифференциро­ванной именной и
глагольной основы, наличием таких морфосинтаксических особенностей, которые
позволяют го­ворить об элементах эргативного строя в протоиндоевро­пейском. И
здесь следует еще раз напомнить слова Е. Куриловича <…>: «Невозможно
реконструировать ad infinitum . Мы должны удоволь­ствоваться реконструкцией
этапов, граничащих с истори­ческой действительностью». [17]

Ведь смысл любой реконструкции заключается в том, что она дает возможность
наиболее полным и непротиво­речивым образом объяснить последовательные
трансфор­мации частных подсистем, а идеально и системы в целом, в последующие
этапы развития уже исторически засви­детельствованных отдельных языков. Одна из
характер­ных черт реконструкции общеиндоевропейского языка (а при прочих равных
условиях и любого другого праязы­ка) это — множественность решений, а не их
единствен­ность. Хорошо известно, что в зависимости от того, ка­кой из
индоевропейских языков будет взят в качестве эталона при восстановлении
общеиндоевропейского состоя­ния, картина праязыка всякий раз будет иной. В то же
время известно, что опора на все индоевропейские языки при реконструкции
исходного состояния всегда приводила к эклектичности решения и
бессодержательности самого понятия праязыка. <…>

Следует полагать, что одной из неотложных задач срав­нительного языкознания
является не только уточнение приемов реконструкции, но прежде всего определение
ее места и ее конечных целей. В настоящее время уже остав­лена мысль о том, что
целью реконструкции является восстановление праязыка или одного из праязыковых
состояний, ибо она получает свое оправдание и находит свое истинное назначение
лишь тогда, когда она помогает осмыслить процессы дивергенции и конвергенции в
исто­рическом развитии отдельных языков, восходящих к од­ному источнику,
помогает отделить архаизмы от иннова­ций и естественно поэтому, что надежность
реконструкции обеспечивается не только объемом находящегося в распо­ряжении
исследователя материала, но прежде всего, при доминанте принципа относительной
хронологии, соблюде­нием жестких правил верификации исходных постулатов, лежащих
в основе всей процедуры реконструкции.

Именно здесь особенно ощутительным становится мощ­ное влияние принципов и
постулатов общего языкознания на процедуру реконструкции в сравнительном
языкозна­нии. Как это не парадоксально, но подлинная реконструкция по сути дела
всегда   ориентирована не столько на отда­ленное прошлое, на индоевропейский
праязык, сколько на последующие этапы развития индоевропейских языков.
Естественно поэтому, что индуктивные принципы в рекон­струкции превалируют над
дедуктивными.

В свете всего изложенного становится ясным, что са­мой существенной частью
сравнительного языкознания яв­ляется методика и процедура сравнительной и
внутренней реконструкции. Следует признать несостоятельными вся­кие попытки
детронизации реконструкции в сравнитель­но-исторических исследованиях,
низведения ее до положе­ния второстепенного, подсобного средства. При таком
по­ложении вещей сравнительная грамматика определенной семьи языков (будь то
романские, иранские, тюркские, кавказские или какие-либо другие языки)
подменяется обычной сопоставительной грамматикой, что имело и име­ет место в
истории нашей науки.

Необходимо также подчеркнуть, что реконструкция не является лишь
алгебраическим выражением условных формул соответствий (А. Мейе) или выражением
меняю­щихся взглядов языковедов на праязык (Б. Дельбрюк); реконструкция — это
выражение и отражение (с боль­шим или меньшим приближением в зависимости от
состоя­ния науки) различных фрагментов языковой действитель­ности. Каких именно
фрагментов? Ответ на поставленный вопрос теснейшим образом связан с проблемой
реконструк­ции различных уровней языка. Допускают ли реконструк­цию в равной
мере все уровни языка? Можно полагать, что только те уровни, которые содержат
единицы, данные закрытым списком, допускают реконструкцию глобаль­ную; к таким
уровням относятся фонетический (фонем­ный) и морфологический (морфемный) уровни;
синтаксиче­ский и лексико-семантический содержат единицы или кон­ститутивные
элементы, данные открытым списком; тем самым, можно было бы полагать, что эти
уровни не допускают реконструкции. Данная проблема, однако, гораздо сложнее.

Синтаксический уровень представлен конститутивны­ми единицами:
словосочетаниями и предложениями, кото­рые одновременно (особенно предложения)
производятся в речи, что, как известно, неоднократно давало повод многим
исследователям считать, что предложение — это основная единица речи, в отличии
от слова, которое рассматрива лось как основная единица языка [18] , но в то же время все приемы
моделирования и структурирования предложений и словосочетаний не производятся, а
лишь воспроизводят­ся в речи и тем самым этой своей стороной они относятся и к
языку, и к речи. В отношении интересующей нас проб­лемы можно указать на то, что
общие приемы моделиро­вания и структурирования словосочетаний и предложений
допускают реконструкцию, в то время как производство предложений и их актуальное
членение недоступны для реконструкции, что сразу налагает запрет на
реконструк­цию текста на праязыке.

Лексико-семантический уровень представлен основ­ной конститутивной единицей —
словом, в отношении реконструкции которого следует заметить, что слово как
репрезентант лексической системы языка, приемы его структурирования: акцентная
организация слова, его гра­ницы, его пограничные сигналы, его место в
определенном семантическом поле, его понятийное содержание — все это вместе
взятое допускает его праязыковую реконструк­цию; в то же время
функционально-стилистическая ха­рактеристика слова, его многообразные
семантические по­тенции, его семантическая игра, обусловленная вхожде­нием слова
в различные синонимические и омонимические парадигмы, всякий раз регенерирующие
в новой конфи­гурации на каждом этапе развития любого языка — не допускают
праязыковую реконструкцию.

Таким образом, синтаксический и лексико-семантический уровень в отличие от
фонемного и морфемного уров­ней, единицы которых даны закрытым списком и тем
самым допускают   глобальную   реконструкцию, до­пускают лишь  
парциальную или частичную ре­конструкцию. Тем самым определяются
возможности и границы реконструкции. На реконструкцию налагаются ограничения
временного и внутрисистемного характера: во времени сравнительная и внутренняя
реконструкция ограничена определенным порогом, переступать который она не в
силах; в противном случае она теряет всякий смысл, ибо определенный этап
развития языка, подлежа­щий реконструкции, утрачивает свой структурный облик,
постепенно трансформируясь в другой языковой тип, так, выше   <…> уже
указывалось на то, что бессмысленно производить реконструкцию
общеиндоевропейского состояния до такого хронологического среза или временной
глубины, когда этому состоянию приписы­вается наличие не фонем, а силлабем, что
ведет к подмене индоевропейского морфологического типа языковой струк­турой
наподобие моносиллабических языков.

Внутрисистемные ограничения реконструкции сказы­ваются в том, что лишь
фонемный и морфемный уровни допускают глобальную реконструкцию, в то время как
синтаксический и лексико-семантический уровни допуска­ют лишь частичную
реконструкцию. В соответствии с эти­ми постулатами должна строится методика
реконструкции в сравнительной грамматике любой семьи языков. <…>

---

[1] Макаев Э.А. Общая теория
сравнительного языкознания. Изд-во «Наука», М., 1977, с. 14-18, 67-91.

[2]   К . Brugmann,
В . Delbruck.   Grundriss der vergleichenden Grammatik der
indogermanischen Sprachen.   Strassburg,   1897—1916 .

[3] A. Meillet.
Introduction à l’ é tude comparative des langues indo-europ é enes.    Paris
,    1934.

[4] В. А. Богородицкий.  
Краткий очерк сравнительной грамматики арио-европейских    языков.   
Казань,    1917.

[5] J .    
Kurylowicz .    The    inflectional    categories    of   
Indo-European. Heidelberg,   1964.

[6]   Н . С
.    Трубецкой.   Мысли об   индоевропейской проблеме.— ВЯ,
1958,    №    1,    стр.    68.

[7]   Н. С.    Трубецкой.  
Указ,    соч.,   стр.    66.

[8] Н. С.   Трубецкой.  
Указ, соч., стр. 66.

[9]   Н. С.   Трубецкой.  
Указ, соч., стр. 66.

[10] Н. С.   Трубецкой.  
Указ, соч., стр. 66.

[11] Там же, стр. 67.

[12] Там же, стр. 67.

[13]   К r.
Sandfeld. Linguistique balkanique. Probl è mes et r é
sultats. Paris , 1930.— Дискуссионным является вопрос, какие языки следует
причислить к балканскому языковому союзу. Кр. Санд­фельд включал в данный союз в
первую очередь греческий, ал­банский, болгарский, румынский, а также во многом и
сербско­хорватский (Кг. Sandfeld . Указ, соч., стр. 163)

[14] Там же, стр.   214—216.

[15]   «Общее языкознание».  
М.,   1970, стр.   290.

[16]   V. Pisani,
Entsteliung von Einzelsprachen atis Sprachbunden, стр . 131—132.

[17] Kurylowicz. The
inflectional categories of Indo-Eu ropean. Heidelberg , 1964, стр. 58.

[18] Впервые эта концепция была
обоснована: A . Gardiner . The theory of speech and
language. Oxford , 1932 (1951 — второе издание); эта концепция нашла многих
приверженцев и среди советских языковедов (см., например, работы А. И.
Смирницкого).