From YourSITE.com
Политическая риторика: Часть 1. Аппарат риторики
By Г.Хазагеров.
Nov 20, 2005, 01:44
http://evartist.narod.ru/text7/06.htm
ГЛАВА 1.
ИНВЕНЦИЯ
§ 1.
Система доказательств в риторике
§ 2.
Естественные доказательства
§ 3.
Логические доказательства
§ 4.
Доводы к пафосу
§ 5.
Доводы к этосу
§ 6.
Ссылка на авторитеты
§ 7.
Общие места
ГЛАВА 2.
ДИСПОЗИЦИЯ
§ 1. Три
подхода к композиции речи
§ 2.
Принцип выдвижения. Отмеченные позиции
§ 3.
Принцип выдвижения. Схемы выдвижения
§ 4.
Композиция с точки зрения последовательности доводов
§ 5.
Композиция с точки зрения инвариантных частей ораторской речи
ГЛАВА 3.
ЭЛОКУЦИЯ
§ 1.
Принцип усиления выразительности и изобразительности
§ 2.
Фигуры речи. Общие представления. Фигуры прибавления
§ 3.
Фигуры прибавления. Неупорядоченный повтор
§ 4.
Фигуры прибавления. Упорядоченный повтор
§ 5.
Фигуры убавления
§ 6.
Фигуры размещения
§ 7.
Тропы речи. Тропы сходства
§ 8.
Тропы смежности, контраста и тождества
§ 9.
Грамматические тропы
§ 10.
Фигуры мысли. Избыточность выражения
§ 11.
Фигуры мысли. Контраст
§ 12.
Звуковая сторона речи
ГЛАВА 1. ИНВЕНЦИЯ
§ 1. Система доказательств в риторике
Риторика давно исчислила систему доводов, которыми может пользоваться оратор.
Говорящий может опираться либо на эмпирические данные, либо на логику, либо на
психологию. На эмпирических данных основаны естественные доказательства, на
логике – логические доказательства, на психологии – доводы «к человеку»
(argumentum ad hominem). Подкрепляя доводы, говорящий может ссылаться и на
авторитеты других людей, а, ослабляя доводы оппонента, может подвергать чьи-либо
авторитеты сомнению. Это еще один вспомогательный источник доказательства,
называемый также доводами к доверию или недоверию.
В целом система аргументации выглядит следующим образом. Различают доводы «к
вещи» (argumetum ad rem), куда входят естественные и логические доказательства,
и доводы «к человеку» (argumentum ad hominem). Последние подразделяются на
доводы к пафосу, т.е. к чувству, к эмоциональной памяти, и доводы к этосу, т.е.
к обычаю, к морали, к коллективной памяти. Кроме того, все эти доводы могут быть
подкреплены ссылкой на авторитеты, т.е. на показания людей. Либо это
сочувственная ссылка на авторитет, поддерживающий доводы, либо это
доказательство от противного, отталкивание от ложного авторитета, казалось бы,
опровергающего выдвинутые говорящим доводы.
В естественных доказательствах ссылка на авторитет – это просто-напросто
свидетельские показания, которые обычно рассматриваются как сами естественные
доказательства. Тогда довод к доверию – это обоснование весомости свидетельского
показания или экспертного заключения, а довод к недоверию – напротив,
обоснование их ненадежности по тем или иным причинам.
Логические доказательства могут подкрепляться мнением какого-либо
авторитетного ученого или мыслителя. Еще чаще ссылкой на авторитет подкрепляются
доводы к пафосу и этосу.
Такова самая общая классификация риторических доказательств. В политической
риторике, как и в каждой частной риторике, она имеет свою специфику.
§ 2. Естественные доказательства
Виды естественных доказательств и их источники Требования, предъявляемые к
фактическим доказательствам
Естественные доказательства, или доводы к очевидному, особенно существенны
для судебного красноречия, когда показания свидетелей или вещественные
доказательства помогают восстановить ход событий уже свершившихся. В речах
совещательных, обращенных в будущее, естественные доказательства играют не такую
решающую роль, но применяются тем не менее достаточно часто. Они надежно
«привязывают» обещания и опасения говорящего к актуальной действительности. Их
доказательная сила в их объективности. Обладая ими, оратор часто подчеркивает,
что «это уже не слова, а реальное дело, настоящие факты».
В политической риторике роль естественных доказательств выполняют цифры,
фактические данные, письменные свидетельства, в том числе и высказывания
оппонентов, рассказы очевидцев.
Самый сильный из доводов к очевидному – приглашение в свидетели самих
слушающих: «Вы сами видите...».
Вот как это, в пересказе Фукидида, делали коринфяне во времена Пелопоннесской
войны:
«Вам, как неосведомленным людям, нужны были бы дополнительные сведения об
этом в том случае, если бы афиняне обижали эллинов как-нибудь скрытно. Но теперь
разве нужно долго распространяться, коль скоро вы видите, что одних афиняне
поработили, против других, особенно против ваших союзников, замышляют
козни, и что они заранее, с давних пор, приготовлялись на случай возможной войны
в будущем?»
Подобным образом действуют и современные ораторы. Однако это не всегда
возможно, и для естественных доказательств, особенно в политической риторике,
где нет такого установленного регламента, как в судоговорении, решающую роль
играют характеристики источника доказательств.
Прежде всего, этот источник должен быть назван. Если в суде свидетель обязан
назвать себя, то в практике политической риторики постоянно встречаются такие
словосочетания, как «авторитетные аналитики полагают», «многие сходятся во
мнении», «источник, близкий к тому-то полагает» и прочее. Следует помнить, что
подобные расплывчатые указания хотя и могут служить доводом в споре, но не
обладают неопровержимой силой естественного доказательства. Объективирующая роль
таких анонимных свидетельств сильно снижена. Это особенно очевидно, когда речь
идет не об оценках («аналитики полагают»), а о непосредственно увиденном
(«очевидцы рассказывают»). Чем точнее назван свидетель, тем убедительнее
получается ссылка. Скажем, «очевидцы из окрестных сел» звучит лучше, чем просто
«очевидцы», а «очевидцы из села Горохово» лучше, чем «очевидцы из окрестных
сел». Всего же лучше: «Мария Николаевна Егорова, агроном из села Горохово».
Анонимность источника – один из распространенных способов манипулирования.
Оппонент может отреагировать на нее иронией: «Нам эти очевидцы что-то не
встретились, зато встретились Матвей Иванович Башкин, учитель из села Горохово,
и Мария Николаевна Егорова, агроном того же села, которые утверждали нечто
совсем не похожее на слова пресловутых очевидцев».
Из предъявляемых к источникам обязательных требований, которые оратору
следует соблюдать самому и несоблюдение которых дает в руки оппонентов важный
козырь, назовем также независимость источников, их компетентность и
добросовестность.
Первое требование состоит в следующем. Если один человек был очевидцем
какого-либо события, а другие свидетельствуют о нем со слов этого единственного
очевидца, нельзя утверждать, что о происшедшем единодушно свидетельствуют
несколько человек. Это утверждение будет наивной уловкой, на которую непременно
обратит внимание умный оппонент. Источники должны быть независимыми.
Второе требование можно сформулировать так: вынося суждение о чем-либо
требующем специальных знаний нельзя опираться на показания некомпетентных людей.
«Простой человек» не может с полным пониманием дела рассказать об устройстве
ядерного реактора. В годы, когда этот «простой человек» был общим местом
пропаганды, подобные ситуации возникали довольно часто. Сегодня это должно быть
исключено.
Наконец, источник должен быть непредвзят и правдив. Требование достаточно
очевидное.
Относительно естественных доказательств следует сделать еще одно существенное
замечание: безупречные в отношении фактическом, доводы могут быть недостаточно
представительными и даже невыигрышными в психологическом плане.
В 1999 после одной из публикаций в газете «Коммерсантъ» в ряде периодических
изданий разгорелась дискуссия о том, состоялись ли в России либеральные реформы.
Один из участников дискуссии, доказывая, что реформы вполне состоялись,
ссылается на успехи пивоваренной промышленности, рост ассортимента конфет и
качества сигарет. Будучи фактически верными, эти доводы выглядят как гол,
забитый в свои же ворота, поскольку создают впечатление «несерьезности»
подобного экономического процветания.
Итак, естественные доказательства – это ссылки на цифры, факты, показания
очевидцев. Решающую роль и для самого говорящего и для слушающего, собирающегося
возражать, играют характеристики источника. Неуязвимы для критики источники,
обладающие такими свойствами, как открытость, независимость, компетентность и
добросовестность.
§ 3. Логические доказательства
Силлогизмы. Индуктивные доказательства. Требования к логическим
доказательствам. Представление о логических уловках.
Логические доказательства строятся либо на дедукции – переходе от общих
рассуждений к частным, либо на индукции – переходе от частных рассуждений к
общим. Особый случай – рассуждения с дефиницией, когда связь между общим и
частным подвергается пересмотру.
Дедуктивные рассуждения наиболее убедительны и наиболее тривиальны. В
классическом виде они представляют собой полный силлогизм, т.е. рассуждение,
включающее две посылки (большую и малую) и вывод.
Например: «Все присутствующие поставили свою подпись (большая посылка). Иван
был в числе присутствующих (малая посылка). Значит, под бумагой стояла и его
подпись (вывод)».
Нет нужды перечислять виды силлогизмов. Все дедуктивные рассуждения построены
на одном: на подведении данного случая под общий, о свойствах которого
слушателям уже известно.
«Как известно, тяжесть чужого дурного мнения тем сильнее, чем достойнее и
уважаемее то лицо, от которого исходит это мнение, чем выше стоит оно в наших
глазах. То же самое было и здесь», – рассуждает известный
судебный оратор А.Ф. Кони в одной из своих речей. Суть дедукции именно в этом
«то же самое было и здесь».
Точно так же французский консервативный мыслитель XVIII в. Жан де Местр,
утверждая, что народ прогадал от Великой французской революции, приводит сначала
общее положение:
«Народ редко выигрывает что-нибудь от революций, меняющих форму правления, по
той простой причине, что каждому устройству по необходимости ревнивому и
подозрительному, ради своего сохранения необходимы большие защита и суровость,
нежели прежнему.
Никогда еще справедливость этого суждения не ощущалась столь живо, как в этом
случае».
Цепь силлогизмов здесь такова. Всякому новому общественному устройству
приходится быть более жестким по отношению к народу, чем прежнему. Революция
воплощает в жизнь новое общественное устройство, следовательно, после революции
народ сталкивается с более суровым политическим режимом. Французская революция –
одна из революций, следовательно, это верно и для нее.
Если верхнее платье человека забрызгано грязью, он не мог ехать в кебе. У
интересующего нас человека грязное пальто, значит, он шел пешком. Такими и
подобными им рассуждениями Шерлок Холмс постоянно поражает доктора Ватсона. Как
видно из приведенных примеров, особенно из последнего, исходная посылка должна
быть безупречно верной, тогда безупречно верным будет и все рассуждение.
Поскольку забрызганный грязью человек все-таки мог ехать в кебе, вывод Холмса
неоднозначен.
Индуктивное умозаключение, напротив, построено на обобщении частных суждений.
Стопроцентной доказательной силой оно может и не обладать. Вспомним пример
Бертрана Рассела о человеке, ведущем перепись населения и встретившем энное
количество людей с одинаковой фамилией. Вывод о том, что в обследованной деревне
эту фамилию носят все жители, правдоподобен, но стопроцентной гарантии не дает.
Не дает этой гарантии и следующее утверждение: «Под этой бумагой подписались и
мистер Смит, и мистер Бауэр, и мистер Томсон. Очевидно, и Джонсон поставил свою
подпись».
Вот пример реального индуктивного рассуждения из судебной практики:
«Тенденциозность определилась во всем объеме следствия. Конечно, в большей
части случаев доказать этой тенденциозности нельзя; она сказалась в том, что
оправдывающие обстоятельства только намечены вскользь, но есть два рода показа
ний, в которых ясно, как на ладони, обнаруживается неправильный
процесс подтягивания и прилаживания их к предвзятой идее, а именно показания
подсудимых Мгеладзе и Коридзе и показания В. Андреевской; в обоих случаях
допрашивали несметное число раз и добывали данные, совсем противные прежде
добытым, но прямо соответствующие изменившимся представлениям и взглядам
следователя».
Знаменитый адвокат В. Д. Спасович не может доказать, что следствие было
тенденциозным, прибегая к неопровержимости силлогизма, и поэтому использует
индуктивное рассуждение, анализируя и обобщая разрозненные факты.
Чаще всего индуктивные рассуждения подкрепляются вводными словами,
оценивающими достоверность сообщения: «совершенно очевидно», «наверняка»,
«ясно», «не вызывает сомнения» и т.п. Эффектной бывает и апелляция к слушающему:
«Как вы сами понимаете», «Нетрудно догадаться», «Читатель, верно, уже и сам
сделал вывод» и т.п. в том числе и знаменитое «Суду все ясно».
Более интересно рассуждение с дефиницией.
Строится оно следующим образом. Вначале дается неправильное определение
разбираемого казуса или неправильная квалификация лица, соответствующие тем
представлениям, которые надлежит опровергнуть. Часто эти представления разделяет
и аудитория. Затем это определение подвергается сомнению и дается новая,
подлинная дефиниция.
Например: «Вы полагаете, что капитализм – это общество, где есть бедные и
богатые? Но это не так! Бедные и богатые есть всюду. Капитализм – это общество,
в котором признается частная инициатива и частная собственность».
Идея рассуждения с дефиницией состоит в том, что в основе противоположного
мнения лежит неправильная концептуализация действительности. На ее базе строятся
неправильные силлогизмы. Оппонент рассуждает о вреде капитализма, исходя из
своего о нем представления. Это представление суммировано в ложном определении,
а затем предлагается другое определение. То же и относительно лица. «Вы считаете
Иванова вором, потому что у него оказалась ваша вещь. Следовательно, вор – это
человек, у которого найдена чужая вещь. Но это не так. Вор – это тот, кто
присвоил чужое тайно, сознательно, помимо воли владельца».
Обратимся к уже процитированной речи В. Д. Спасовича по делу Нины
Андреевской:
«У средневековых юристов для доказательства убийства требовалось тело
убитого, corpus delicti . Здесь есть corpus
, но весьма сомнительно есть ли здесь corpus delicti
. Может быть, утоплена, может быть, задушена, но без давления на горло, а
одним из способов в романах только встречающихся, например, приложением пластыря
и преграждением дыхания, а может быть, и утонула. Чтобы обличить убийство,
необходимо доказать, что ее известные люди убивали, поймать их на самом деянии
убийства, а затем, так как нет действия без причины и злодеяния без мотива,
доискаться личных целей убийства; необходимы доказательства не самого дела, а
преступного влияния подсудимых. Таких доказательств нет, акт деяния покрыт
совершенным мраком».
Смысл этого рассуждения состоит в том, что не всякая смерть вызвана
преднамеренным убийством. Речь идет лишь о несчастном случае. На этом строится
вся защита Спасовича.
Итак, логические рассуждения не самая сложная часть риторики. В основе своей
они просты, и нет нужды в их подробной дифференциации. Однако параграф о
логических доказательствах будет неполон, если мы не рассмотрим феномена
логической уловки.
Логическими уловками называются неверные рассуждения, которым внешне придана
логическая форма. Это рассуждения со скрытым изъяном.
Наиболее известная логическая уловка называется «После этого – значит
поэтому» ( Post hoc ergo propter hoc ). Ее суть в том, что отношения следования
во времени подаются в рассуждении как причинно-следственные. Имеются в виду
рассуждения вроде следующего: «Если лампочка перегорела, когда я читал фельетон,
значит, она перегорела оттого, что я читал фельетон». Как ни стара эта уловка,
люди попадаются на нее до сих пор. Особенно хорошо она маскируется
статистическими данными: «Телефон – одна из причин, вызывающих близорукость.
Известно, что девяносто семь с половиной процентов близоруких людей пользуются
телефоном». Чаще всего в таких случаях вывод даже не формулируется. Пусть
читатель или слушатель «догадывается» сам. Если наше мнимое рассуждение
сформулировать с соблюдением обычной последовательности, то изъян был бы
заметнее: «Известно, что девяносто семь с половиной процентов близоруких людей
пользуются телефоном. Отсюда следует, что телефон – одна из причин, вызывающих
близорукость».
Другой распространенной уловкой является некорректно сформулированный вопрос
(квезиция). При любом ответе на такой вопрос вопрошаемый так или иначе
дискредитирует себя. Например: «Давно ли вы перестали заниматься
антигосударственной деятельностью?» Тем самым навязывается либо ответ «давно»,
либо «недавно». В обоих случаях вопрошаемый признает, что он занимался
антигосударственной деятельностью. Этот прием срабатывает особенно хорошо, когда
обвиняемого засыпают серией подобных вопросов. Тогда у стороннего наблюдателя,
если он воспринимает речь обвинителя некритически, складывается впечатление, что
вопрошаемый виноват и вина его доказана.
Эта логическая уловка настолько известна, что сама может быть использована в
публицистических целях:
«Если местоимение «я» употреблено A.A. Калягиным применительно лично к
себе, прокламированный им отказ от драки с новым русским приводит на память
софистический вопрос «Перестал ли ты опохмеляться по утрам?» (М. Соколов).
Самой простой логической уловкой (у древних она называлась peticio princpii )
является вывод основанный ни на чем, как бы на самом себе, как в чеховском:
«Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Убедительный вид
такая уловка приобретает в том случае, когда отсутствие доказательства тонет в
многословии.
Вернемся к речи Спасовича по делу Нины Андреевской:
«Что бы вы сказали, господа судьи, если бы родственник и ближайший
наследник завещателя по закону стал доказывать недействительность завещания
сумасшествием, а сумасшествие стал доказывать невозможностью, чтобы по духовному
завещанию он, наследник по закону, был бы устранен. Ясно, что здесь будет
peticio principii , верченье в беличьем колесе. Не
то ли самое и здесь?
Вопрос о притворстве есть вопрос чисто психологический о том, что А знал,
что чего-то нет, и несмотря на то, его искал. Если бы мы не знали по обстановке
театрального представления, что мы присутствуем при воображаемых и симулируемых
действиях, то мы никак не могли бы решить, правду мы созерцаем или ложь;
следовательно, и для решения вопроса притворился ли Давид Чхотуа, необходимо
решить, что Нина не утонула и что о неутонутии ее знал Д. Чхотуа и, несмотря на
то, ее искал. Но ведь и А и В суть факты искомые, еще неизвестные. Обыкновенно и
в логике идут от величин известных, чтобы определить неизвестные. Здесь же от
неизвестных идем к исследованию неизвестных. Вот почему и получаются нелепые
результаты».
Защитник обличает обвинение в логической ошибке: Д. Чхотуа обвиняют в том,
что он притворно искал тело убитой им Андреевской. Но если он не убивал, почему
поиски тела притворны?
Одной из уловок, выделенных еще в античности, является двусмысленность, или
амбегю. Это не собственно логическая уловка, так как построена она на явлении
омонимии, т.е. на совпадении формальных элементов при несовпадении содержания.
Древние рассматривали два случая амбегю: эквилокацию и амфиболию.
Эквилокация основана на использовании разных значений одного слова. Этот
прием не раз обыгрывался в художественной литературе. Садовник в басне Козьмы
Пруткова понимает слово «прозябать» не в значении «существовать», а в значении
«долго находиться на холоде».
Гораздо реже такое происходит в действительности. Так, имела место следующая
история: «Некий лысеющий господин обратился в фирму с просьбой посоветовать, как
ему лучше сохранить волосы. Заплатив за консультацию, он получил ответ:
сохраняйте их в полиэтиленовом мешочке». Эквилокация построена на разных
значениях слова «сохранить»: «оставить без ущерба» и «держать, содержать».
Амфиболия основана на двусмысленном истолковании синтаксической конструкции.
Выражение «Ели пирог с тайным советником» можно понять и как сообщение об
обычном обеде в обществе тайного советника, и как страшную историю о людоедстве,
когда тайный советник послужил начинкой для пирога (ситуация, обыгранная в
литературе). Предложение «Мать любит дочь» можно понять и как то, что мать любит
свою дочку, и как то, что, напротив, дочка любит свою мать.
Видом амфиболии является акцентуация, когда все решает расстановка
логического ударения. Этот случай в «народной риторике» обычно обозначается не
термином, а указанием на пример: «Казнить нельзя помиловать», где все зависит от
интонации (на письме – от знаков препинания): «Казнить. Нельзя помиловать»,
«Казнить нельзя. Помиловать». На акцентуации построен следующий анекдот. В
Политбюро поступила телеграмма от Троцкого. Сначала текст телеграммы прочитали
так: «Я не прав. Вы правы. Извините!» Все обрадовались: раскол в партийных рядах
преодолен. Один Каганович опечалился. Когда его спросили, в чем дело, он
прочитал телеграмму по-другому: «Я не прав?! Вы правы?! Извините!»
Частой логической уловкой является игнорация ( argumentum ad ignoratium),
состоящая в том, что довод игнорируется потому, что «никто никогда такого не
видел». Если говорящий или даже большая группа лиц не сталкивались с каким-то
прецедентом, то это, разумеется, не означает, что подобные факты не могут иметь
места. В конце концов, все происходит когда-то в первый раз, а главное, опыт
отдельного человека всегда ограничен. Но опора на «прецедентное» мышление
срабатывает очень эффективно. Вспомним, сколь многие рассуждения начинаются со
слов «Где это видано, чтобы...» или «До сих пор никто не видел, чтобы...».
В «Беге» М. Булгакова владелец тараканьих бегов Артур опровергает обвинение в
том, что он напоил пивом фаворита состязаний Янычара, прибегая именно к
игнорации: «Где вы видели пьяного таракана?» На игнорации построена также
тактика отвержения аргументов противника – антирезис (см. ниже).
Подведем итог. Логические доказательства достаточно тривиальны, зато
убедительны. Прибегающий к ним пользуется либо дедукцией (наиболее убедительные
доказательства), либо индукцией, либо рассуждениями с дефиницией. От логических
доказательств следует отличать логические уловки. Ими не стоит злоупотреблять,
но обнаружение их в речи оппонента – очень сильный аргумент. В этой связи мы и
дали представление о наиболее распространенных видах уловок. Разоблачение
уловки, а тем более называние ее имени (в частности – латинского термина)
выглядит в словесном поединке особенно весомым.
§ 4. Доводы к пафосу
Угрозы и обещания. Опора на эмоциональную память. Соответствие
декларируемой установки языку.
Доводы к пафосу (буквально к "страстям", греч. παθοζ) апеллируют к чувствам
человека. Традиционно их подразделяют на угрозы и обещания. Угроза заключается в
том, что оратор пока зывает, какими неприятными последствиями чревато принятие
того или иного решения.
«Наперед сообразите, сколь велики неожиданности войны, прежде чем она вас
застигнет. Надолго затянувшаяся воина ведет обыкновенно к таким случайностям, от
которых мы, как и вы одинаково не застрахованы, и каким будет результат ее,
остается неизвестным. Когда люди предпринимают войну, то начинают прямо с
действий, какие должны были бы следовать позже, а рассуждать начинают тогда уже,
когда потерпят неудачи. Мы еще не сделали никакой подобной ошибки, не видим ее и
с вашей стороны. Пока правильное решение зависит вполне от вашей и нашей воли,
мы советуем не нарушать договора и не преступать клятв, разногласия же между
нами решить судом, согласно условию. В противном случае, если вы начнете войну,
мы, призывая в свидетели богов, охранителей клятв, попытаемся защититься так,
как подскажет нам ваш образ действия».
Как видно из примера (он позаимствован из Фукидида) угроза может выглядеть
достаточно взвешенно. Сильный момент этой речи – «мы еще не сделали никакой
подобной ошибки», т.е. война опасна, но мы до сих пор были достаточно
благоразумны, и еще не поздно остановиться.
Обещание, напротив, состоит в том, что с принятием того или иного решения
связываются какие-то улучшения. Например, оратор может утверждать, что,
проголосовав за коммуниста, мы обеспечим себе социальное страхование. Это будет
обещанием. Соответственно, угрозой будет рассуждение о том, что, проголосовав за
коммуниста, мы обрекаем себя на дефицит, а то и на репрессии.
Такова общая схема. Практика предоставляет огромный простор для творчества,
которое, естественно, чревато и удачными риторическими находками, и промахами.
Законы логики сегодня те же, что и в античной Греции, а вот страсти человеческие
и те же, и не те же. Те же они в том смысле, что направления их векторов
остались неизменными. Людьми движет чувство самосохранения, желание «расширения»
(продления рода), понятие о справедливости (что я обязан дать и что мне
причитается), познавательное и эстетическое любопытство (в том числе и
безотносительно к практическому результату). Так было всегда. Однако чувства эти
и не те, потому, что аргументы к пафосу опираются на эмоциональную память. А
эмоциональная память человека определяется его жизненным опытом. Поэтому довод к
пафосу не следует формулировать так: «Вот вы проголосуете за Зюганова, и
возникнет дефицит». Слово «дефицит» слишком абстрактно, чтобы глубоко задеть
эмоциональную память. Аргумент к пафосу даже в самом схематичном виде может
звучать только так: «Вот вы проголосуете за Зюганова, и получите пустые полки»,
а еще лучше: «...и на полках будет только «Завтрак туриста». Это уже обращение к
эмоциональной памяти конкретного поколения людей. Картину можно развить и
дополнить: «На полках вы обнаружите только «Завтрак туриста» и «зельц русский»,
а продавщица не захочет с вами разговаривать».
Аргументируя к пафосу, оратор использует только две крайние точки шкалы
эмоциональной памяти: то, что заведомо неприятно, и то, что заведомо приятно.
Первое приурочено к угрозе, второе – к обещанию. Но каковы единицы этой шкалы?
Во-первых, это попросту эмоционально окрашенная лексика: слова, вызывающие
приятные и неприятные ассоциации. Такой «точечный» жанр, как коммерческая
реклама, пользуется этой лексикой весьма охотно: на одном полюсе «свежесть»,
«чистота», «здоровье», на другом – «перхоть», «морщины», «болезнь».
Следует, однако, заметить, что использование крайних точек шкалы не
подразумевает чрезмерной интенсификации речи. Подобно тому, как слова
«исключительный», «эксклюзивный» не красят товарную рекламу, так и
интенсификаторы в виде превосходных степеней прилагательных («наикраснейший из
краснейших») не красят рекламу политическую. Удержать крайние точки шкалы без
интенсификатора – означает искусно построить рекламу. Это помогают сделать
конкретизаторы. Например, вместо «исключительное ощущение свежести» в торговой
рекламе можно употребить выражение «свежесть, напоминающая запах сена» или
«свежий запах сосновых иголок». Точно так же и в политическом красноречии такие
слова, как «знающий», «компетентный», лучше конкретизировать: «знаток
юридических тонкостей», «хорошо знает производство». Всякая конкретизация
заставляет говорящего остановить на чем-то свой выбор и предполагает
ответственность за этот выбор. Сказать «исключительная свежесть» – все равно,
что не сказать ничего. Но пообещать запах сосновых иголок – это уже значит
обязать себя. Употребление интенсификатора ни к чему не обязывает, говорящий
неуловим. Используя конкретизатор, говорящий за отказ от этой безответственности
и неуловимости получает доверие случающего, ибо и слушающий понимает, что чем
больше интенсификации и меньше конкретики, тем меньше стоит само сообщение.
Во-вторых, на шкале эмоциональной памяти располагаются и более крупные, чем
слова, единицы: это описания неких известных ситуаций, образов. Выше мы говорили
об изображении пустого магазина как о доводе к пафосу. Пустой магазин – это
некая трафаретная картинка – фрейм, который может быть эмоционально «раскрашен»
говорящим. Вот почему мы припомнили «пустые полки», «Завтрак туриста», «зельц
русский», «грубую продавщицу»; все это психологически значимые элементы картинки
«пустой магазин при дефицитной экономике».
Слово фрейм, столь широко применяемое сегодня в когнитивной науке, буквально
означает «рамка». «Магазин» это рамка с готовыми позициями: продавец,
покупатель, ассортимент, цены. Оратор заполняет эти позиции, опираясь на
эмоциональную память аудитории: «невнимательный (предупредительный) продавец»,
«вальяжный (стиснутый очередью) покупатель», «скудный (богатый) ассортимент»,
«низкие (недоступные) цены». Заполнение фрейма похоже на подбор цветных
карандашей для детской книжки-раскраски. От оратора требуется подобрать
правильный фрейм и умело его раскрасить.
При апелляции к пафосу автор должен быть очень внимателен к своему языку.
Очень часто, постулируя высокий пафос, взволнованность, стараясь зажечь
аудиторию, говорящий пользуется вялым языком, красноречиво свидетельствующим о
полном равнодушии к предмету речи. В «Теркине на том свете» А. Твардовского есть
такие строчки:
Надпись: «Пламенный оратор» –
И мочалка изо рта.
Этот загробный оратор – пример самой грубой риторической ошибки. Более тонкие
состоят в том, что языковые средства оказываются неуместными в данной «пафосной»
ситуации и гораздо больше соответствуют другой ситуации.
Излагая теорию риторических фигур, мы специально уделим внимание наиболее
уместному их употреблению. Предваряя же эти сведения, рассмотрим следующий
искусственно построенный сюжет. Вообразим себе, что некто, заверяя нас, что
непременно сдержит свое слово, высказывается так: «Обещания я, конечно, сдержу.
Свои. Да, обещания – ну те, которые я (помните) давал (и в прошлый раз тоже)
вам». Вряд ли, по этой речи вы составите впечатление о человеке, уверенном в
себе, хотя это речь, призванная продемонстрировать именно это качество
говорящего. Здесь употреблены риторические фигуры, не подтверждающие данного
пафоса, пафоса уверенности. А как может быть воспринята речь человека,
выражающего свои колебания в таких словах: «Я растерян и каждую минуту меняю
свои решения. Я растерян и каждую минуту не знаю, что предпринять. Я растерян и
поэтому пребываю в большом смущении»? Поверим ли мы в такую растерянность?
Итак, использование доводов к пафосу – это апелляция к чувствам слушателя с
опорой на его эмоциональную память. Сами доводы к пафосу состоят в обещании или
в угрозе. Стремясь активизировать эмоциональную память, заразить слушателя тем
или иным чувством, заставить поверить в обещание и почувствовать угрозу,
говорящий должен тщательно выбирать узнаваемые ситуации – фреймы, должен уметь
«попасть в струю», разбудить знакомые воспоминания. Ему необходимо с
осторожностью относиться к абстрактным интенсификаторам речи и следить за тем,
чтобы языковое выражение аргументов соответствовало пафосу его речи.
§ 5. Доводы к этосу
Отвержение и сопереживание. Опора на коллективный опыт. Системный характер
этической аргументации.
Доводы к этосу (буквально "обычаю", греч. ηθοζ), или этические
доказательства, принято делить на доводы к сопереживанию и доводы к отвержению.
И те, и другие опираются на общие для данного этоса (этноса, социальной группы,
людей одной веры, конфессии) нравственные представления. Однако опорой для них
является уже не индивидуальный опыт, как для доводов к пафосу, а опыт
коллективный. Доводы к сопереживанию предполагают коллективное признание
определенных позиций, а доводы к отвержению – коллективное их отторжение,
неприятие. В последнем случае этическое доказательство ведется от противного.
Вот как в изложении Фукидида Перикл в одной из своих речей доказывает
полезность военных действий:
«Следует знать также, что величайшие опасности доставляют, в конце концов,
величайший почет, как государствам, так и частным лицам. Ведь отцы наши
противостояли же персам: они были не в таком блестящем положении, как мы теперь,
а оставили и то, что у них было, и отразили варваров, благодаря не столько
слепому счастью, сколько собственному благоразумию, не столько материальными
силами, сколько нравственною отвагою, и подняли наше могущество на такую высоту.
Мы должны не отставать от наших отцов, но всякими способами отражать врага и
стараться передать это могущество потомкам в неуменьшенном виде».
Оратор говорит не об опасностях войны или возможности легкой победы, как это
было бы в случае аргументации к пафосу, связанному с угрозой и обещанием, а об
этических категориях и ценностях, способных поднять дух афинян, – о верности
памяти отцов, о славе.
Рассмотрим совсем другой пример. Герой кинофильма «Берегись автомобиля» Юрий
Деточкин дерзко и изобретательно угоняет автомобили, а вырученные от их продажи
деньги жертвует детским домам. Красть нехорошо. Но все симпатии зрителей на
стороне угонщика, потому что тот проявляет полное бескорыстие (довод к
сопереживанию) и чувство справедливости (также довод к сопереживанию). В фильме
есть еще один мотив: Деточкин крадет автомобили, приобретенные на неправедно
нажитые деньги. Это уже довод к отвержению: зрители не сочувствуют пострадавшим.
Бескорыстие и чувство справедливости – чрезвычайно ценимые в нашем этносе
качества. Поэтому мы и симпатизируем герою кинокомедии.
Отметим, что доводы к сопереживанию чаще всего направлены именно на личность.
Личность, являющаяся носителем социально одобренных качеств, вызывает симпатии.
Если, например, нам скажут о человеке, что он добр, это расположит нас к нему,
ибо доброта – одно из особенно одобряемых в нашем этносе качеств.
Доводы к отвержению направлены на личность реже. Правда, осуждая кого-либо,
мы обычно называем такие его качества, которые порицаются принятой у нас
моралью. Но это не самый удачный случай применения доводов к отвержению.
Любопытно, что в русском языке есть глаголы «обелять» и «очернять». Есть и слово
«очернитель», и слово «клеветник», но слова «обелитель» нет. Вообще, обвинение
распространено в нашей культуре гораздо шире, чем оправдание, и для обозначения
ложного обвинения в нашем языке припасено гораздо больше слов, чем для
обозначения ложного оправдания. Чего стоят хотя бы такие выражения, как
«марать», «лить грязь», «копаться в грязном белье».
Наиболее удачные доводы к отвержению направлены не на конкретную личность, а
на ее пороки, что соответствует христианскому принципу отделения греха от
грешника. Например, риторический вопрос «Разве мы должны оставлять без помощи
детей и стариков? Да еще к тому же больных детей? Беспомощных стариков?»
прозвучит как сильный довод к отвержению. Всякому понятно, что речь идет о
поведении, не одобряемом нравственной нормой. Беспомощных стариков и детей
нельзя бросать на произвол судьбы.
Вот пример довода к отвержению:
« Господа присяжные! Щадите слабых, склоняющих перед вами свою
усталую голову; но когда перед вами становится человек, который, пользуясь своим
положением, поддержкою, дерзает думать, что он может легко обмануть общественное
правосудие, вы, представители суда общественного, заявите, что ваш суд –
действительная сила, сила разумения и совести, и согните ему голову под железное
ярмо закона».
Здесь защитник А.И. Урусов, оправдывая своего подзащитного, в то же время
перелагает вину на другого, используя довод к этосу, в данном случае опираясь на
представление о том, что сильные мира сего тоже должны отвечать перед законом,
наравне с прочими. Довод, действенный и сегодня. Не случайно уже в самом начале
своей речи Урусов говорит:
« Есть одно чувство, господа присяжные заседатели, которое как бы
вставало воочию перед вашими глазами, словно возвышалось над этим уголовным
процессом, чувство величественное и гордое, – это чувство
общечеловеческого равенства, равенства, без которого нет правосудия на
земле!»
Это типичный довод к этосу.
Использование несимпатичных свойств человека в качестве доводов к отвержению
– распространенная ошибка политической риторики. Общество с большим подозрением
относится к тому, кто ругает других. Это тоже след христианской этической нормы.
Нет человека, который не знает, что не хорошо видеть в чужом оке соломинку, а в
своем не замечать и бревна. Кроме того, русская коллективная память помнит
совершенно бескорыстных, праведных обличителей, Христа ради юродивых,
правдоискателей, отказавшихся от мирских радостей и ради правды подвергавших
себя опасности. Поэтому человек, становящийся в позу обличителя и преследующий
при этом собственные интересы, производит тяжелое впечатление: если ему и
удается бросить тень на другого, то и на него самого падает тень.
Плохое впечатление от обличений может сгладить только «мораль» – обобщение,
выводимое из конкретного случая. Так, собственно, и поступает процитированный
выше судебный оратор Урусов. Если оратор морализирует, ему многое прощают. От
моралиста ждут полезных советов. Русская культура любит посрамление порока,
разоблачение греха. К этому она подготовлена нравственными проповедями, в том
числе и проповедями художественными, которыми так богата русская классическая
литература. Но если «морали» мало, а очернения конкретного человека в
преизбытке, это воспринимается как «грязь», и риторических очков такой оратор не
заработает.
Рассуждая о доводах к этосу, мы говорили «в нашем этносе», «у нас». В самом
деле, имея много общего, этические нормы разных этнических и социальных групп во
многом расходятся. Если аргументы к логосу универсальны, а аргументы к пафосу
обусловлены индивидуальной эмоциональной памятью, то аргументы к этосу, как уже
было сказано, обусловлены коллективной памятью и коллективной моралью. Вопрос об
уместности аргументации встает здесь особенно остро.
И еще одно замечание. Если доводы к очевидному и к логике должны быть
точными, истинными, то доводы к пафосу и этосу должны быть искренними. Оратор
уничтожает сам себя, когда своим поведением противоречит своим же аргументам.
Оратор оказывает себе плохую услугу, когда в одном и том же выступлении
апеллирует к взаимоисключающим нравственным нормам. Его оппонент окажется очень
неискусным, если этим не воспользуется. И уж совсем невыигрышная для оратора
позиция – смена этических норм, именуемая «приспособленчеством». Нельзя в одном
выступлении прославлять атеизм, а в другом – религию. Этого оппоненты не простят
никогда, даже если слушатели об этом и забудут.
Доводы к этосу ставят говорящего в определенную позицию. Иногда эту позицию
трудно выдержать, и тогда доводы к этосу оборачиваются против говорящего.
«Не жаждой власти, не карьерными устремлениями, не пустым тщеславием и
честолюбивыми устремлениями обусловлено мое решение баллотироваться на должность
губернатора на второй срок. Моя жизнь сложилась, и с высоты своих лет и в
нелегких трудах приобретенного опыта я ощущаю это не просто своей обязанностью,
а, если хотите, долгом», – заявляет в открытом письме губернатор В.
А. Стародубцев.
Этим заявлением, как и другими, содержащимися в том же письме, автор отводит
себе в предвыборной борьбе роль бескорыстного правдолюбца, роль на Руси очень
уважаемую и хорошо проработанную в русской культуре. Слишком уж высокие образцы
подлинного правдолюбия и бескорыстия были заявлены в нашей истории и нашей
культуре и остались в народной памяти. Поэтому, не будучи подкрепленной,
завышенная аргументация к этосу производит комическое впечатление. На память
приходит цитата из «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова: «Не корысти ради, но
токмо волею пославшей мя жены...».
Подытожим сказанное. Доводы к этосу апеллируют к этическим представлениям,
отложившимся в коллективной памяти. Они подразделяются на доводы к сопереживанию
и доводы к отвержению. Доводы к отвержению лучше не связывать с осуждением
конкретного лица. Если же такая связь необходима, она должна быть сглажена
обобщением, «моралью». Доводы к этосу ко многому обязывают говорящего, ставя его
в определенную этическую позицию. Эта позиция должна быть соизмеримой как с его
персоной, так и с его словами, сказанными ранее.
§ 6. Ссылка на авторитеты
Доверие и недоверие. Подкрепление логических, эмоциональных и этосных
доводов.
Ссылка на авторитеты называется еще доводами к доверию и доводами к
недоверию. Их суть в усилении логических, этических и эмоциональных
доказательств. Для этого привлекается третья сторона (первая стороной мы
называем говорящего, второй – слушающего). Если третья сторона – союзник, то это
доводы к доверию, если противник, – к недоверию.
Если речь идет о логическом доказательстве, довод к доверию состоит в том,
что наряду с логическим рассуждением указывается лицо, которому это рассуждение
принадлежит, и, как правило, дается характеристика этого лица, соответствующая
«логосному» духу, такая, как «великий мыслитель древности», «знаменитый логик
двадцатого столетия», «китайский мудрец» и т.д. Иногда имена говорят сами за
себя, и тогда обычный способ их введения выглядит следующим образом: «Еще Сократ
полагал, что...», «Сам Аристотель, отец логики, считал, что...».
В качестве третьей стороны при приведении логического доказательства могут
выступать эксперты. Ссылаясь в одной из своих речей на показания экспертов, А.Ф.
Кони вначале рассуждает о роли бухгалтерской экспертизы вообще (в разбираемом
деле требовалась именно такая экспертиза):
«Бухгалтерская экспертиза требует особого навыка и особых специальных
знаний. Если в представителях ее вы не найде те признаков навыка или
ручательства в полном обладании счетоводной техники, если заключение их
нетвердо, шатко, уклончиво, вы хорошо поступите, если отвергнете экспертизу и не
будете ее считать доказательством. Но если экспертиза произведена и выражена со
спокойствием и достоинством истинного знания, если сами эксперты являются
настоящими представителями своей специальности, то экспертизу надо принять и
прислушаться к ней со вниманием и уважением».
После такой преамбулы применяется сам довод к доверию: «Вы слышали, что
говорили эксперты, вы знаете, кто они: один опытный чиновник министерства
финансов, другой – бухгалтер частного банка, третий –
представитель счетоводного учреждения и изобретатель новой системы, системы
тройной бухгалтерии».
Ссылка на авторитет в доводе к пафосу также обычно содержит характеристику
самого авторитета. Это может быть не только авторитет в собственном значении
слова, но и малоизвестный человек, ставший авторитетом как лицо, испытавшее на
себе то, о чем говорится в угрозе или обещании. Более того, в последнем случае
третья сторона может быть названа обобщенно: «Всякий американец вам скажет, что
...», «Тому, кто испытал ужасы войны, не надо объяснять, что...», «Тот, кто жил
при социализме, прекрасно помнит, как ...». Так как речь идет не о фактическом
доказательстве (свидетельских показаниях в узком смысле слова), такое обобщенное
называние третьей стороны вполне допустимо, если только не расходится с
действительностью.
Ссылка на авторитет в доводе к этосу чаще всего содержит характеристику
авторитета (с «этосной» стороны) и указание на самого адресата речи. Ее обычная
схема такова: «Такой-то, а уж он в этом знает толк, сказал, что мы часто
забываем о том-то».
Интересную ссылку на авторитет содержит одна из защитительных речей С. А.
Андреевского. Ссылка замечательна тем, что довод к доверию сочетается в ней с
доводом к недоверию, причем оба авторитета – великие русские писатели.
Андреевский защищал мужчину, убившего женщину из ревности, и вполне естественно
вспомнил «Крейцерову сонату» Толстого. Кстати, он не мог ее не вспомнить еще и
потому, что повесть в то время была на слуху у присяжных.
«Конечно, он погиб из-за любовной страсти, из-за того чувства, которое так
глубоко заявляет о себе в процессах и над которым так мучительно думал Толстой,
когда писал свою «Крейцерову сонату». К чему же пришел знаменитый писатель? Он
нашел, что единственное средство избегнуть бедствий и преступлений от любви
– это совершенно и навсегда отказаться мужчинам от женщин. Легко ли
сказать? Единственное возможное средство – и то невозможное. Значит, дело
не так просто. Многие благородные мыслители предлагают теперь заняться очищением
нравов путем целомудренного воспитания. Но Иванов созрел ранее этих благих
начинаний; к тому же он имеет болезненно-пылкую кровь. Да еще и неизвестно,
насколько поможет горю проповедь борьбы со страстями. Не глубже ли сказал
Пушкин: «И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет!»
Не полемизируя прямо с Толстым и современными моралистами, защитник мягко
отвел их рецепты и сослался как на авторитет на Пушкина.
Выше говорилось о доводах к доверию.
Недоверие при доводе к логосу создается тем, что приводится заведомо неверное
высказывание, принадлежащее человеку, в логических способностях которого автор
сомневается. В этом случае также часто используется эффект «эксперт не в своей
области».
«Конечно, если нет мотива, так о чем же и говорить; но полагаться на
судебно-медицинскую экспертизу, что она раскроет мотивы, кажется мне совершенно
неосновательным; исследование мотивов преступления лежит в области явлений более
сложных, чем те, которыми занимается медицина» (А. И. Урусов).
Недоверие при доводе к этосу создается тем, что какое-то лицо квалифицируется
как не знающее людей (чаще всего людей вполне конкретных, данную социальную или
возрастную группу), не понимающее их этических установок. Например: «Такой-то с
большим чувством говорит о проблемах молодежи. Но он, видимо, забыл, чем живет
молодежь. А о сегодняшней молодежи, ее мыслях и чувствах просто не имеет
представления». В одной из сатирических песен Галича описана ситуация, когда
выступающему на митинге дают текст чужой речи и он, мужчина, вынужден
произносить слова: «Как мать говорю и как женщина». В данном случае сатирик
выразил глобальное недоверие к этосу советских речей, показывая несоответствие
этических клише пафосу реальной жизни оратора.
Недоверие при доводе к пафосу (угрозе или обещанию) создается аналогичным
образом: показывается, что лицо, апеллирующее к пафосу, плохо знает людей, к
которым апеллирует. Например: «Он обещает голодным старикам «сникерсы» и
дискотеки! Он приглашает их насладиться звуками тяжелого металла, а им нужно
бесплатное медицинское обслуживание!» Или: «Он угрожает повстанцам войной?
Людям, которые уже сорок лет носят при себе оружие! Да...Навряд ли этот политик
сможет управлять людьми!»
Выразительный пример возбуждения недоверия при доводе к пафосу находим у А.
Ф. Кони. Знаменитый судебный оратор берет на себя смелость выразить недоверие
общественному мнению, противопоставив его общественной совести.
«Но суд общественного мнения не есть суд правильный, не есть суд свободный
от увлечений; общественное мнение бывает часто слепо, оно увлекается, бывает
пристрастно и или жестоко не по вине, или милостиво не по заслугам. Поэтому
приговоры общественного мнения по этому делу не могут и не должны иметь значения
для вас. Есть другой, высший суд – суд общественной совести. Это ваш суд,
господа присяжные».
Очень часто доводами к недоверию ставятся под сомнение свидетельства, т.е.
доводы к очевидному. Самым типичным в таких случаях является сомнение в
компетентности свидетеля:
«Но я не хочу сказать, что Пайт – ложный свидетель, придумывающий
события, чтобы припутать свое неизвестное к загадочному процессу. Просто он в
темноте, сидя на пароходной пристани, не разглядел хорошо происходящего,
перепутал и время, и место и ошибочно утверждает, что Мезина стояла сверху на
панели, тогда как в действительности она стояла внизу, у самой воды» (из
речи адвоката М. Г. Казаринова)
Итак, доводами к доверию или к недоверию поддерживаются основные виды
аргументации: доводы к очевидному, логические доказательства, доводы к пафосу и
доводы к этосу. Обращаясь к авторитетам, говорящий привлекает «третью сторону»:
для доводов к очевидному – очевидцев, для логических доказательств –
специалистов, для доводов к пафосу – «лицо, испытавшее все это на себе», для
доводов к этосу – «лицо, знающее в этом толк». Выстраивая доводы к недоверию,
говорящий отталкивается от показаний лжеавторитетов: некомпетентных свидетелей,
специалистов, действующих не в своей области, «лиц, не испытавших этого на
себе», и «лиц, ничего в этом не смыслящих».
§ 7. Общие места
Два понимания термина «общие места». Широко принятая трактовка общих мест,
ее значение. Экспрессия и стандарт. Аристотелево понимание общих мест. Четыре
основных топоса. Статисы. Тезис и гипотезисы.
Термин «общие места» – калька с греческого κοινοί τόποι, существовавшая уже в
латинском языке ( loci communos ). Однако разными авторами термин применялся в
разном значении, частично даже пересекаясь с понятием «аргумент». Нас будут
интересовать два значения этого словосочетания: первое, закрепившееся в языке и
выходящее за пределы риторики, второе, введенное Аристотелем.
В первом значении общие места – некие расхожие истины или привычные концепты,
штампы, на которые ссылается оратор либо явно, либо опираясь на них как на
распространенные представления. Это близко к этическим доводам. Но общие места,
имеют более узкое и менее укорененное распространение, чем этические максимы.
Например, общим местом современного западничества является концепт
«цивилизованного мира», а современного почвенничества – концепт «национальных
ценностей». Часто общими местами называют риторические штампы, некие
клишированные риторические ходы. Например, ярых антикоммунистов часто уподобляют
самим коммунистам, точнее большевикам, говоря о «большевиках с обратным знаком».
Что дает нам такое понимание общих мест? Прежде всего, оно позволяет
характеризовать разные идеологические направления политической риторики,
диагностировать принадлежность оратора к той или иной политической группировке,
к той или иной ораторской школе.
Далее, система общих мест и особенно их динамика позволяет увидеть
политическую карту эпохи. Смена парадигмы в государственной риторике ленинского,
сталинского, хрущевского, брежневского периодов – это смена общих мест. В нашей
книге мы будем говорить об общих местах именно в этом значении.
Наконец, категория «общее место», как и категория «штамп», содержит в себе и
положительную, и отрицательную характеристики. За этими характеристиками стоит
вечная игра экспрессии и стандарта, которые постоянно сменяют друг друга.
Стандарт в выражении обеспечивает некую риторическую стабильность. Повторение
риторических ходов делает их узнаваемыми, способствует консолидации
единомышленников, служит своего рода фирменным знаком эпохи. Но затянувшееся
господство стандарта приводит к риторическому застою, речевые ходы теряют
остроту, возникает необходимость обновления штампов, общих мест. Когда такое
обновление состоится, его успех, как правило, вызывает к жизни желание закрепить
его. Так появляются новые общие места.
Другое понимание общих мест связано с поисками доводов через тематическое
членение действительности. Во избежание путаницы используем здесь термин «топос»
(от греч. τοποζ – «место»).
Аристотель выделяет четыре общие темы, которые можно развивать:
1) то, что произошло и чего не было;
2) то, что будет и чего не будет;
3) то, что может или не может (должно или не должно) произойти;
4) мера существующих вещей.
На первый взгляд, все это слабо связано с убеждающей речью и выглядит
довольно абстрактно. В действительности эти четыре топоса – своеобразные стороны
света в поле аргументации. Предположим, вы защитник социалистической модели
общества, а ваш оппонент – капиталистической. Как выстроить свою аргументацию?
Отвечая на этот вопрос, вы можете выбрать любое из указанных направлений или их
комбинацию. Например, первый топос можно развивать в направлении «а был ли у нас
в стране социализм?» или в направлении «потерпел ли он поражение?» Второй топос,
естественно, будет связан с перспективами социализма или капитализма. Третий
можно разворачивать в модальности должного и в модальности возможного. Можно,
скажем, ссылаться на исторические законы, говорить о беспрецедентности чего-то
или, напротив, о прецедентах. Четвертый топос наиболее сложен. Здесь может быть
поставлен вопрос о том, в какой мере капитализм можно рассматривать как
положительное явление, или о том, до какой степени надо поддерживать идеи
социализма. Суть четвертого топоса в установлении оптимального, положительного,
полезного, допустимого масштаба какого-либо явления, определение оптимальной
степени участия какого-то компонента в чем-то и т.д. Коротко говоря, топосы –
это внутренняя кухня инвенции. Их роль – наводить говорящего на нужные мысли.
Обращение к четырем общим топосам можно рекомендовать на первой стадии
инвенции, особенно, если нет более определенных замыслов. Вполне возможно, что
оратор имеет дело с достаточно разработанным тематическим полем. Тогда ему
самому следует наметить частные топосы применительно к уже существующему полю и
затем выбрать направление для дальнейшего тематического разворачивания. Скажем,
реально поле «социализм – капитализм» уже достаточно истоптано. Существует,
например, тема «Социализм в СССР не был социализмом» и тема «В некоторых
капиталистических странах социализм построен». Такие частные темы близки к общим
местам в первом значении. Если оратор собирается выступить в этом тематическом
поле, лучше всего его исчислить, исчерпать хотя бы для своего внутреннего
пользования те направления, в которых он может двигаться. Это поможет оратору
найти собственную аргументацию, «изобрести мысль» и подготовит его к встрече с
аргументацией оппонента.
К тематическому членению мыслительного пространства близко еще одно понятие
древней риторики – стасис (от греч. στασιζ – «состояние»). Стасисы – это
обстоятельства дела (преимущественно в судебном красноречии). Они отвечают на
вопросы: кто сделал, что сделал, когда сделал и как. Могут включать и вопрос: «А
судьи кто?» Тематический подход со стороны стасиса полезен тогда, когда нужно
подвергнуть сомнению некую цельную картину, нарисованную оппонентом. В «Братьях
Карамазовых» этим приемом пользуется, например, защитник Дмитрия Карамазова.
Дмитрий ли убил? (кто). Да и было ли убийство? (что). Иногда стасисы
рассматриваются как последовательные барьеры, защищающие от обвинения: Иван не
убивал, а если и убил, то в целях самообороны, а если и не в целях самообороны,
то мы можем его оправдать психологически, а если ему и нет психологического
оправдания, то посмотрите, на его обвинителей, чем они лучше?
В этом же русле лежит деление аргументов на главный – тезис – и
вспомогательные – гипотезисы. К последним относятся семь элементов: действующее
лицо, действие, время, место, причина, начальные условия.
Таким образом, общие места и близкие к ним риторические категории полезны в
отношении тематического исчисления мыслительного и риторического поля.
Собственно общие места полезны для оценки именно риторического поля, для
понимания того, из каких кирпичиков строится тот или иной дискурс. Топосы и
примыкающие к ним стасисы и гипотезисы полезны в отношении оценки мыслительного
пространства. Топосы особо полезны на первой стадии поисков аргументов.
ГЛАВА 2. ДИСПОЗИЦИЯ
§ 1. Три подхода к композиции речи
Теория выдвижения. Теория расположения доводов. Теория частей ораторской
речи.
Диспозиция – это учение о композиции речи. В отношении диспозиции речи
возможны три подхода.
Речь, во-первых, должна быть выпуклой, правильно структурированной. Главное в
ней должно быть подчеркнуто, а не утоплено в общем содержании. Дряблые, аморфные
речи плохо воспринимаются. Они лишены главного качества – ясности. Обратим
внимание на простую вещь – разбиение печатного текста на абзацы. Сплошной текст
всегда воспринимается хуже, читается медленней, чем графически
структурированный, например такой, части которого снабжены заголовками.
Вспомним, как облегчает восприятие новой информации графическое выделение,
подчеркивание, особенно необходимое в учебнике или конспекте. А хорошо ли
запоминается монотонная устная речь?
Умению правильно структурировать речь, выделяя в ней главное, посвящена
специальная теория – теория выдвижения.
В классической риторике в законченном виде ее не было. Существовали лишь
отдельные замечания на этот счет. Теория выдвижения родилась уже в наш век и
адекватно отражает законы распределения информации в речи с опорой на
нейролингвистическую и теоретико-информационную базу.
Во-вторых, доводы должны образовывать наиболее выгодную последовательность,
которая существенно зависит от таких факторов, как степень принятия аудиторией
самого оратора и его системы ценностей. Теория расположения доводов учит нас,
когда следует отступать, когда наступать, а когда маневрировать. С этой стороной
композиции знакома даже наивная риторика. У нее в ходу такие обороты, как «Самый
сильный довод он приберег на конец», или, напротив, «Он сразу выложил все
главные козыри».
В-третьих, изучая композицию речи, риторика выделяет неизменные ее части,
т.е. те части, из которых состоит любая речь (вступление, заключение и др.).
Этим занимается разработанная еще в античности теория частей ораторской речи.
Эта теория открывает возможность отдельного изучения каждой части, а также
классификации и каталогизации частей ораторской речи, ибо риторическое мышление
распространяется не только на темы речей, но и на сам предмет риторики.
Выделение отдельных «модулей» речи удобно и в дидактическом отношении. Можно
тренировать себя, сочиняя, например, вступления. Можно делать «заготовки» для
тех или иных «модулей», что имеет смысл как в индивидуальной работе оратора, так
и в работе специальной фирмы.
§ 2. Принцип выдвижения. Отмеченные позиции
Неравномерность распределения информации в тексте и принцип выдвижения.
Заголовок. Начало. Финал.
Принцип выдвижения основан на современном представлении об информационной
структуре текста.
И в устном ли, и в письменном тексте информация распределена неравномерно:
есть информационные сгустки, а есть пустые места, «вода». В этом легко
убеждаются те, кто работает с информантами, угадывающими текст побуквенно или
пословно. Допустим, мы взяли фразу «Колумб открыл окно» и предлагаем участникам
эксперимента восстановить ее, называя слова на выбор. Первое слово будет названо
правильно явно не с десятой и даже не с сотой попытки. Зато после слова «Колумб»
слово «открыл» последует с довольно большой долей вероятности. Затем угадывающий
будет пытаться подставить в предложение слово «Америку», а узнав, что оно не
подошло, начнет подбирать другие географические названия. Кривая распределения
информации в предложении будет выглядеть следующим образом: одна вершина на
слове «Колумб», другая – на слове «окно». Эти два слова и являются
информационными центрами предложения.
Аналогичным образом можно подсчитать распределение информации и в отдельном
слове, и целом тексте. Суть одна: есть информационные пики и спады, и это
совершенно согласуется с устройством внимания человека, которое не может
работать на одной монотонной волне напряжения. На пиках мы максимально
напрягаемся, на спадах отдыхаем. В русском слоге пик обычно приходится на
согласный, в слове - на начало корня и окончание.
Если мы компрессируем информацию, например, сокращаем слова, опускаем те их
части, которые легко восстановить, воспринять речь будет сложней, чем обычно,
из-за невозможности отдохнуть на том, что мы пренебрежительно именуем «водой».
Известно, что конспект читать трудней, чем книгу.
Этим свойством распределения информации можно сознательно пользоваться при
построении текста. В каждом тексте есть самое главное, суть его содержания, и
менее главное. Правильно организованный текст – это текст, в котором
информационные пики приходятся именно на главное, а побочное оказывается
предсказуемым, легко расшифровываемым. Тем самым главное в тексте выдвигается на
первое место, и текст в целом становится гораздо более понятным.
Поясним сказанное на примере такого известного графического приема, как
курсив. Текст, выделенный курсивом, более неожидан, менее предсказуем, чем текст
обычный, немаркированный. Если в тексте основные положения, определения, термины
даны курсивом, общий смысл текста становится более выпуклым. Но если
воспользоваться курсивом бездумно, выделяя случайные слова, до общего смысла,
напротив, добраться будет гораздо сложнее. Возьмем фразу из учебника: «В
античности под диалектикой понимали доказательство, в котором использованы не
только силлогизмы, но и параболы, парадигмы и энтимемы». Нормальный курсив в
этом тексте должен выглядеть так: «В античности под диалектикой понимали
доказательство, в котором использованы не только силлогизмы, но и
параболы, парадигмы и энтимемы». Такой курсив, выделив
дефинируемые понятия и термины, облегчает восприятие учебного текста. А вот
другой вариант выделения: «В античности под диалектикой понимали
доказательство, в котором использованы не только силлогизмы, но и параболы,
парадигмы и энтимемы». Ясно, что такая акцентуация затемняет смысл
текста. Читатель должен затратить лишнее время, чтобы мысленно избавиться от
неоправданного курсива.
Теория выдвижения учит нас при выборе композиции особым образом маркировать
главные мысли.
Для этого есть две возможности. Во-первых, это отмеченные позиции, те места,
которые маркированы априорно, самим положением в тексте, как, например,
заглавие. Во-вторых, это позиции, созданные специальными схемами выдвижения,
когда дополнительное внимание к определенным фрагментам текста привлекается
особым расположением его элементов. Остановимся на первом случае.
В устной речи естественно сильной позицией являются зачин и концовка
выступления. Эти элементы маркированы тем, что с одного речь начинается, а
другим завершается. В письменной речи графика порождает и другие позиции. Это
заглавие, подзаголовок, лид, врезка, плюс те же начало и конец текста.
Заголовок является своеобразным символом текста: с одной стороны, он его
неотъемлемая часть, с другой – представитель всего текста в целом. Заголовок –
мощный ключ к быстрой разгадке смысла всего текста. Это относится не только к
газетным, но и к художественным заглавиям. Так, название романа «Преступление и
наказание» сразу сигнализирует и о тематике, и о высоте философских обобщений,
заглавие же «Золотой теленок» – о сатирическом или юмористическом развитии темы
«золотого тельца». Что касается газетных заголовков, то у них появляются
дополнительные возможности, связанные с организацией газетной полосы. Заголовок
в газете не только знак текста, не только его часть, он связан со всеми другими
заголовками и вообще со всеми шрифтовыми выделениями. В совокупности выделенные
графически места образуют своеобразную газету в газете, которую мы читаем еще не
обратившись к самим текстам статей и заметок.
Последнее свойство очень важно для автора статьи. Дело в том, что газетчики
почти всегда втягивают заголовок в свою собственную «игру», он участвует в
создании всего номера. Для них заголовок – штрих в том политическом пейзаже,
который они рисуют. Заголовками и другими выделенными словами газетчик
пользуется как широкими мазками. Выделенный графически текст образует
экспресс-информацию о случившемся, дает ему экспресс-оценку. Для автора же
статьи заголовок – мощное средство выдвижения, обозначения главного внутри его
собственной статьи. Поэтому даже тогда, когда автор солидарен с редактором в
политических оценках, предложенный последним заголовок (а газета обычно сама
озаглавливает материалы) может быть дисфункционален в смысле выдвижения. Это,
пожалуй, в еще большей степени относится к врезкам, лидам и другим шрифтовым
выделениям, образующим газету в газете. Бывают случаи, когда газетчики, выделив
не самый главный и не самый сильный аргумент статьи, делают ее уязвимой для
критики, которая подхватывает и использует в своих целях именно этот графически
неудачно оформленный аргумент.
Одна из основных функций газетного заголовка – интригующая функция. Заголовок
должен привлечь внимание слушателя, заинтриговать его, заставить прочесть весь
материал. В устной речи аналогичную функцию может выполнять зачин, когда оратор
привлекает внимание аудитории каким-нибудь неожиданным сообщением или вопросом.
А. Ф. Кони в «Советах лектору» предлагает, например, начать лекцию о Ньютоне с
рассказа о том, что в Англии родился мальчик, такой маленький, что его можно
было выкупать в пивной кружке.
Интригующие заголовки могут быть самыми разными. Вот несколько примеров из
разных изданий: «Распутин: что за мифом?», «Путин и Наполеон», «Банда Деда
Мороза», «Любая власть принимает форму бутылки», «Искусство угрожающего жеста» и
прочее. Любой читатель газетной и журнальной периодики найдет сколько угодно
интересных примеров интригующих заголовков, ибо об этой их функции журналисты
никогда не забывают, а в последнее время проявляют, пожалуй, даже излишнее
рвение в изобретении эпатирующих названий.
Интригующая функция заголовка конфликтует с его информативной функцией, но в
принципе не противоречит задачам выдвижения, особенно, если заголовок образный.
К тому же журналисты, как правило, сопровождают слишком уж броский и
«забористый» заголовок подзаголовком или лидом.
Лид в последнее время используется в газетах и журналах особенно широко и
представляет собой графически выделенное и помещенное перед текстом краткое
содержание статьи (или иные сведения, в том числе и сведения об авторе).
Так, одна из статей в «Известиях» называется «Саммит управляется с делами» с
подзаголовком «Управделами президентов стран СНГ будут экономить бюджетные
деньги». Лид выглядит следующим образом: «В Москве проходит встреча управделами
президентов стран Содружества. Вчера завершилось пленарное заседание, на котором
был подписан ряд документов по оживлению хозяйственного оборота внутри СНГ.
Сегодня президентские «завхозы» уже неформально продолжат общение в одном из
лучших объектов российского управделами – пансионате «Бор»». Это пример чисто
информативного лида.
А вот другой пример. Статья «Копейка рубль бережет!» в «Литературной газете»
снабжена лидом:
«Первое, что приходит в голову при очередном повышении цен, – опять зажимают
нашего брата! Неужели нельзя обойтись без того, чтобы лишний раз не раздражать
население? Куда смотрит государство? Раньше ведь такого не было?
О политике ценообразование на такой популярный вид услуг, как трансляция
телевизионных программ, о том, как согласуются они с нашей довольно-таки низкой
платежеспособностью, мы беседуем с начальником Управления экономического
развития ОАО Мостелком М. Ю. Сербским»
Перед нами пример лида довольно распространенного типа: интервью предваряется
сообщением об общем эмоциональном контексте проблемы, и лишь затем
рассказывается, о чем и с кем беседует журналист. Вообще же лид – активно
развивающийся микрожанр газетной публицистики, и виды его чрезвычайно
разнообразны.
Врезка – это графически выделенные цитаты из текста, расположенные внутри
самого текста. Иногда они дублируют содержание соответствующих абзацев, иногда
просто выделяют их.
Помещенная в «Новой газете» статья с названием «Прихлопнуть на «последней
миле», имеет две скромные врезки: «ВЭК пришел взять штраф, потому что может это
сделать всегда» и «И тогда «Голлен Лайн» начал биться за свое достоинство, и не
только за свое». Врезки создают общий сюжет и успешно осуществляют функцию
выдвижения. Встречаются и более объемные врезки.
Нечто схожее с врезкой образует и какой-либо размещенный на пространстве
газетного текста документ или факсимильное изображение. В качестве средств
выдвижения используются и надписи под фотографиями или рисунками. Сами рисунки и
фотографии также позволяют определенным образом ориентироваться в тексте, если
только не выполняют интригующую функцию.
§ 3. Принцип выдвижения. Схемы выдвижения
Конвергенция, сцепление, градация, обманутое ожидание
Выше речь шла об отмеченных позициях, но позиции в тексте можно создавать
самому, специальным образом структурируя текст. Это достигается с помощью так
называемых схем выдвижения. Список этих схем открыт. Обычно в числе их называют
конвергенцию, сцепление, градацию и обманутое ожидание.
Конвергенция – это концентрация изобразительно-выразительных средств в
каком-либо фрагменте текста. Тем самым этот фрагмент как бы особым образом
расцвечивается, и это выделяет его, привлекает к нему внимание, ставит сказанное
в нем в особую позицию. Конвергенцией называют и обратное явление: намеренно
скупое использование изобразительно-выразительных средств в каком-либо
фрагменте, что также выделяет его.
Конвергенцией охотно пользуется художественная литература. Для риторических
текстов эта схема выдвижения менее типична. Проявление конвергенции в риторике –
это «картинки», расцвечивающие текст, но не простые примеры, на которых отдыхает
внимание слушателя, а красочные, выделяющие главную мысль автора.
В своей книге «Народная монархия» И.Л. Солоневич в главе «Без лица» дает
развернутую метафору, содержащую главное положение всей главы:
«Сократовский рецепт «познай самого себя» выполняется так, как если бы мы
в целях самопознания стали бы изучать квартиру, в которой судьбе было угодно
разместить нас на постоянное жительство, соседей, которыми судьбе было угодно
нас снабдить, окружающий ландшафт, систему отопления и дыры в крыше. Жилец этой
квартиры, с его талантами и темпераментом, привычками и формой носа, как-то
остался вне внимания исследователей. Им, собственно и должна была заниматься
история. Вот история и повествует нам о прошлом квартиры и жильца: какие там
были пожары, как туда врывались воры, какие были семейные дрязги под крышей
нашего «места развития» и как, в сущности, мало понятным путем стены этой
квартиры раздвинулись на одну шестую часть земной суши. Молчаливо
предполагается, что сам жилец тут не при чем. Были такие-то и такие
географические, климатические, экономические и прочие явления, обстоятельства и
даже законы – и вот автоматически создали Империю Российскую. А жилец?
Жилец тут не при чем».
Мысль о том, что историки не занимались познанием собственного народа,
заявленная автором в запоминающейся картинке-уподоблении, пронизывает весь текст
главы. «Картинка», следовательно, задает смысловой ключ к пониманию всего
текста.
«Картинка» не единственный способ создания конвергенции в риторических
текстах. Фрагмент теста может быть выделен эмоционально с помощью экспрессивной
лексики и экспрессивного синтаксиса – фигур (см. ниже). Соответственно, и
обесцвечен текст может быть скупостью красок и скупостью чувств. В
художественной литературе есть множество примеров того, как красочное и
напряженное повествование прерывается, а еще чаще заканчивается сухим
протокольным описанием, подчеркивающим драматизм происходящего. Например,
«Поединок» А. И. Куприна, где так много места уделено душевным переживаниям
молодого офицера Ромашова, завершается протокольной записью о его гибели на
дуэли. Намеренно скупыми сообщениями о смерти главных героев заканчиваются и
многие новеллы позднего Бунина.
Сцеплением называется повтор сходных элементов в сходных позициях.
Элементарный случай сцепления – рифма в обычном рифмованном стихе. В конце
стихотворных строк повторяются сходные звуки. Это выделяет рифмованные слова,
делает их ключевыми. Очень часто по столбику зарифмованных слов можно
восстановить смысл всего стихотворения. Как и в случае рифмы, при сцеплении
образуются цепочки ключевых слов или ключевых высказываний. Сцепление в этом
смысле то же, что врезка, но достигнутая не графическим, а лексическим способом.
Предположим, что каждую часть своей речи вы заканчиваете анекдотом. Тогда эти
анекдоты образуют цепочку внутри вашей речи. Если их содержание удачно
интерпретирует каждый фрагмент вашего выступления, значит, вы правильно
построили схему сцепления.
Развернутый пример сцепления будет дан в связи с последней схемой выдвижения
– обманутым ожиданием, построенном на нарушении сцепления.
Градация – это расположение текста в порядке нарастания и убывания
какого-либо признака. Градация рассматривается и как фигура мысли (см. ниже) и
как схема создания выдвижения. В последнем случае она функционирует глобально,
организуя весь текст. Градация подобна сцеплению, но, помимо повтора,
предполагает усиление какого-либо признака в каждом из элементов сцепления.
Через текст с градацией как бы пропущена лесенка, от ступени к ступени
повышающая эмоциональный тон или смысловое наполнение текста. Например, каждая
часть речи может заканчиваться каким-то призывом, причем каждый следующий призыв
будет эмоционально или содержательно сильней, чем предыдущий.
Обманутое ожидание – это сцепление или градация с нарушением в конце.
Например, последняя строчка стихотворения, вопреки ожиданию, ни с чем не
рифмуется – нарушено сцепление. В последнем члене градации вместо усиления
неожиданно возникает ослабление – нарушена градация. Классический пример
обманутого ожидания – «Сказка о рыбаке и рыбке». В ней происходит нарушение
градации: всякий раз исполняются все более и более притязательные желания
старухи, но финал исполнения желаний – разбитое корыто. В сказке же про курочку
Рябу нарушено сцепление. Все били яичко и не могли его разбить, однако потом оно
все-таки разбилось. Момент нарастания отсутствует. Сказке о репке – пример
градации: каждый следующий из тянущих репку оказывается меньше предыдущего. Но и
здесь градация нарушается: вместо ожидаемого «тянут потянут – вытянуть не могут»
следует «вытянули репку». Вообще, обманутое ожидание – характерный для фольклора
прием. В фольклорных произведениях оно используется достаточно прямолинейно, и
понять его схему не составляет труда.
А вот пример сцепления из речи Сталина «По поводу смерти Ленина». Речь
неоднократно прерывается клятвами Ленину (в собрании сочинений они выделены
графически), каждая из которых завершается словами «твою заповедь».
«Уходя от нас, товарищ Ленин обещал держать высоко и хранить в чистоте
великое звание члена партии. Клянемся тебе, товарищ Ленин, что мы с честью
выполним эту твою заповедь!
Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам хранить единство нашей партии, как
зеницу ока. Клянемся тебе, товарищ Ленин, что мы с честью выполним и эту твою
заповедь».
Далее следуют еще три аналогичных пассажа. Клятвы образуют цепочку, выделяя
ключевые моменты сталинского выступления. Но в конце речи схема сцепления
нарушается:
«Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам верность принципам
коммунистического интернационала. Клянемся тебе, товарищ Ленин, что мы не
пощадим своей жизни для того, чтобы укрепить и расширить союз трудящихся всего
мира – коммунистический интернационал!»
Приемом обманутого ожидания автор подчеркивает сверхважность последней
выделенной части. Тема Интернационала, в самом деле, развивается в конце речи
наряду с темой народов Республики Советов. Речь Сталина подводит к идеям мировой
революции.
В целом принцип выдвижения можно сформулировать следующим образом. Текст
должен быть организован иерархически, главные мысли должны быть выделены, должны
образовывать верхний ярус текста. Возможна многоярусная его организация.
Выделение осуществляется либо за счет готовых позиций – начало, конец, заглавие
и т.д., либо за счет перегруппировок внутри текста. Эти перегруппировки,
называемые схемами выдвижения, могут быть организованы по-разному. Наиболее
известны такие схемы, как конвергенция, сцепление, градация и обманутое
ожидание. Обманутое ожидание – пример того, как образуются три яруса
значимостей. На первом – основной текст, на втором – то, что выделено
сцеплением, на третьем – последнее звено сцепления, в котором нарушены
читательские ожидания.
§ 4. Композиция с точки зрения последовательности доводов
Доверие аудитории к личности оратора. Три композиционные схемы:
амплифицирующая, шоковая и стратегия маневра.
Композицию можно рассматривать и с точки зрения расположения аргументов.
Начать ли с самого сильного? Приберечь ли его для конца? Сразу ли заявить о
своих взглядах или сначала подготовить почву? Иногда авторы риторик дают общие
рекомендации, годные на все случаи жизни. Так, Ломоносов советует: «Из доводов
сильные и важные должно положить наперед; те, которых других слабее, в середине,
а самые сильные – в конце утверждения, ибо слушатель и читатель больше началу и
концу внимают и больше оные помнят». Последняя фраза, однако, показывает, что
речь идет о расположении доводов скорее с позиции того, что сегодня мы называем
выдвижением. Реально же расположение доводов зависит от характера соотношений
коммуникативных установок оратора и аудитории.
Все множество случаев может быть сведено к трем типичным схемам композиции.
Выбор каждой из схем зависит от того, испытывает ли аудитория доверие к данному
оратору и разделяет ли она его позицию. Три схемы соответствуют трем случаям,
когда оратор сталкивается с определенными трудностями: либо аудитория не склонна
верить оратору, либо не разделяет его позиции, либо и то, и другое вместе. Если
же оратор принят аудиторией и позиции его она в целом разделяет, перед ним
открывается настолько большая степень свободы, что этот случай не представляет
для нас интереса.
Итак, случай первый. Аудитория в целом разделяет взгляды оратора, хотя как
всегда, у нее есть кое-какие вопросы и неясности. Сам же оратор особым ее
доверием не пользуется. Может быть, она не склонна ему верить, а скорее всего он
ей просто незнаком. Последнее достаточно типично.
Композиционная схема, к которой в этом случае лучше прибегнуть оратору, может
быть названа амплифицирующей (от лат. amplificatio – «расширение»). Это
стратегия медленного наращивания аргументации. Оратор не боится повторов, он
возвращается к одним и тем же положениям и всякий раз открывает в них новые
нюансы, эшелонирует свою позицию. При этом основной ствол аргументации незыблем.
Наращиваются и любовно украшаются лишь его ветви. В конце концов, все частные
сомнения аудитории рассеиваются, а сам оратор постепенно начинает восприниматься
как человек солидный, знающий свое дело.
Амплифицирующая стратегия наиболее удачна, так как она «санкционирована»
традициями русской риторики, которая сложилась, прежде всего, как торжественное
слово, где сочувствие аудитории заложенным в речи идеям задано изначально и где
основная тема как бы обустраивается, прирастает мыслями. Если мы прислушаемся к
русскому бытовому разговору, то заметим, что он устроен на манер елочки:
собеседники все время отходят от главной темы то в одну, то в другую сторону, но
разговор при этом не распадается. Это же можно сказать и о сюжетных схемах
русской классической литературы. Поэтому амплифицирующей стратегии нас учить не
надо, естественным образом мы склонны именно к ней. Но, разумеется, эта
стратегия оптимальна только для описываемого случая. В других случаях оратору,
если он хочет достичь эффекта, волей-неволей приходится идти против течения.
Случай второй, обратный первому. Аудитория ничего не имеет против оратора,
она знает его как человека честного и убежденного в своей правоте, но самих его
убеждений она не разделяет. Она знает, о чем он будет говорить, куда будет
клонить, и настроена, в общем-то, скептически.
Оптимальная композиционная схема в этом случае может быть названа шоковой.
Оратор начинает с самого сильного и обязательно неизвестного аргумента, чтобы
застать аудиторию врасплох. Например, защищая социализм, лектор в свое время мог
начать с неожиданного вопроса: «Вы знаете, что в Швеции уже построен социализм?»
После «шока» обычно следует каскад энергичных аргументов, часто в форме
риторических вопросов, от которых публика не успевает перевести дыхания. При
такой стратегии речь, как правило, не должна быть слишком длинной.
Шоковой стратегией не вполне удачно воспользовался Андрей Курбский в своем
первом послании к Ивану Грозному. Иван IV не мог относиться к бежавшему от него
князю непредвзято, поэтому Курбским не было соблюдено оптимальное для этой
стратегии условие. Кроме того, послание вышло слишком пространным. Тем не менее,
его начало – типичный пример шоковой стратегии, явленной в русской словесности
едва ли не впервые (будучи достаточно книжным человеком, Курбский ориентировался
на нерусскую риторическую традицию). После обращения, уже содержащего осуждение
Ивана, князь набрасывается на царя с каскадом обвинений. В переложении на
современный русский язык это звучит так:
«Зачем, царь, сильных во Израиле перебил, дарованных тебе Богом для борьбы
с врагами, различным казням предал, и святую кровь их победоносную в церквах
Божьих пролил, и кровью мучительскою обагрил церковные пороги, и на доброхотов
твоих, душу свою за тебя положивших, неслыханные от начала мира муки, и смерти и
притеснения измыслил, оболгав православных в изменах и чародействе и в ином
непотребстве и с усердием тщась свет во тьму обратить и сладкое назвать
горьким''' В чем провинились перед тобой и чем прогневали тебя христиане
– соратники твои?»
Такое начало что называется оглушает. Читатели письма – а по жанру это
открытое письмо – сталкиваются недвусмысленным обвинением православного царя в
попрании христианской морали и предательстве.
Случай третий. Аудитория не приемлет ни установок оратора, ни самого оратора.
Скорее всего, оратора она просто не знает, а установок его не разделяет и
настроена крайне скептически.
Композиционная схема, рекомендуемая в этой ситуации, может быть названа
маневром. Оратор начинает с того, что соглашается с установками аудитории,
поддакивает ей, развивает ее предположения и завоевывает ее доверие, по крайней
мере, как человек в ее глазах честный и неглупый. Он показывает, что понимает
все то, что, понимает сама аудитория. Но в какой-то момент речи оратор
высказывает сомнения в собственных рассуждениях, обнаруживает в них изъян. С
этого момента начинается обратная аргументация.
Это, конечно же, только общая схема. Не всегда стратегия маневра так груба,
не всегда и позиция аудитории по отношению к оратору и речи так определенна. Вот
реальный пример подобной стратегии в речи П. А. Столыпина, произнесенной в
Государственной думе в 1908 году. Думская аудитория, разумеется, прекрасно знает
Столыпина.
«После всего, что было тут сказано по вопросу о морской смете, вы поймете,
господа члены Государственной думы, то тяжелое чувство безнадежности отстоять
испрашиваемые на постройку бронепоездов кредиты, с которым приступаю к тя
желой обязанности защищать почти безнадежное, почти проигрышное дело. Вы
спросите меня: почему же правительство не преклоняется перед неизбежностью,
почему не присоединится к большинству Государственной думы, почему не откажется
от кредитов?
Ведь для всех очевидно, что отрицательное отношение большинства
Государственной думы не имеет основанием какие-нибудь противогосударственные
побуждения: этим отказом большинство думы хотело бы дать толчок морскому
ведомству, хотело бы раз навсегда положить предел злоупотреблениям, хотело бы
установить грань между прошлым и настоящим. Отказ Государственной думы должен
был бы, по мнению большинства думы, стать поворотным пунктом в истории флота;
это должна быть та точка, которую русское народное представительство желало бы
поставить под главой о Цусиме для того, чтобы начать новую главу, страницы
которой должны быть страницами честного упорного труда, страницами воссоздания
морской славы России (Возгласы: верно. Рукоплескания).
Поэтому, господа, может стать непонятным упорство правительства: ведь
слишком неблагодарное дело отстаивать существующие порядки и слишком, может
быть, недобросовестное дело убеждать кого-либо в том, что все обстоит
благополучно Вот, господа, те мысли, или приблизительно те мысли, которые должны
были возникнуть у многих из вас; если, несмотря на это, я считаю своим долгом
высказаться перед вами, то для вас, конечно, будет также понятно, что
побудительной причиной к этому является не ведомственное упорство, а основания
иного, высшего порядка»
Это начало думской речи Столыпина без выпусков и сокращений. До того места,
когда последовали аплодисменты, оратор излагал позицию аудитории, которую он
собирается переубедить. Затем он говорит о своей собственной позиции и начинает
развертывать свою аргументацию. К концу речи раздаются одобрительные возгласы и
аплодисменты, правда, не всего зала. В данном случае стратегия маневра снимает
напряжение между автором и аудиторией тем, что позиция аудитории нравственно
оправдана в глазах оратора и тем, что собственную позицию оратор оправдывает так
же нравственно, как бы говоря: и вы и я – принципиальные люди, и вы я радеем о
России, но давайте же разберемся в существе вопроса.
Подчеркнем еще раз: три схемы расположения доводов – это только схемы. Но
каждая из них дает оратору правильную ориентацию, общую композиционную
установку. Чувствуя, что слушатели в целом согласны с вами, прибегайте к легко
всем нам дающейся амплификационной стратегии. Чувствуя, что аудитория не
принимает доводов, хотя ничего против вас и не имеет, используйте шоковую
стратегию, смягчив ее, если потребуется. Чувствуя же, что аудитория не верит ни
вам, ни вашей позиции, смело пускайтесь в опасное плаванье под парусом стратегии
маневра. Наиболее верный ход здесь – это честное и уважительное, как в речи
Столыпина, обсуждение позиций. Более «театральным» вариантом стратегии маневра
является согласие с аудиторией и «неожиданное» разочарование в ее позиции.
§ 5. Композиция с точки зрения инвариантных частей
ораторской речи
Восемь классических частей ораторской речи. Их дидактическое и
технологическое значение.
В седьмом и восьмом параграфах этой главы мы рассмотрели композицию с точки
зрения актуализации смысла, в девятом – с точки зрения распределения доводов. Но
композиция – это порядок следования частей, поэтому естественен и вопрос о
наборе самих частей, входящих в убеждающую речь, об атомах композиции, иными
словами, о том, можно ли выделить в речи какие-то неизменные части, кроме
«начала», «середины» и «конца». Кое-что об этих частях мы говорили в связи с
отмеченными позициями выдвижения, но они составляют лишь рамку речи, а не саму
речь.
Римская риторика в лице Квинтилиана выделяла восемь частей речи: обращение,
именование темы, повествование, описание, доказательство, опровержение,
воззвание, заключение. Эти восемь частей, или поджанров речи, образуют замкнутый
круг, так как исчерпываются комбинацией трех признаков: «новое», «данное по
факту» и «данное в речи противника». Подробно о логической систематике этих
частей можно прочитать в «Общей риторике» Ю. Рождественского. Нас же интересуют
сами части ораторской речи.
Обращение (выше это называлось зачин, для письменной речи – заголовок и имя
автора) – это начальная часть речи, привлекающая внимание слушателей. Это также
самопредставление говорящего, поэтому объем обращения зависит от того, насколько
аудитория знакома с говорящим, насколько она расположена к нему. Зачастую роль
обращения выполняет сама персона говорящего. E.H. Зеленецкая, автор одного из
курсов риторики, очень точно объясняет функцию обращения: оратор как бы говорит:
«Я вам сейчас нужен».
А. Ф. Кони в «Советах лектору» пишет: «Привлечь (завоевать) внимание
слушателей – первый ответственный момент в речи лектора – самое трудное дело.
Внимание всех вообще (ребенка, невежды, интеллигента и даже ученого)
возбуждается простым интересным (интересующим) и близким к тому, что наверно
пережил или испытал каждый». Вспомним также и то, что было сказано выше об
интригующей функции заголовка.
Свою первую речь в уголовном процессе молодой Цицерон начал именно с
самопредставления:
«Я понимаю, что вы удивляетесь, судьи. Как? Столько славнейших ораторов и
знатнейших мужей остаются сидеть, а поднялся с места всего-навсего я, –
я, которого ни по летам, ни по способностям, ни по влиянию нельзя сравнить с
сидящими рядом. Все они, кого видите здесь, полагают в нынешнем деле
необходимым, чтобы несправедливости, порожденной неслыханным преступлением,
противостала защита, но сами защищать не решаются из-за превратностей времени.
Вот и выходит, что они присутствуют, следуя долгу, но молчат, избегая опасности.
Что же? Я всех смелее? Ничуть. Или настолько вернее долгу, чем прочие? Да нет, и
к этой славе я не так жаден, чтобы мне захотелось урвать ее у других. Так что же
меня побудило, всех опережая, принять на себя дело Секста Росция?»
Именование темы (вступление, для письменной речи – подзаголовок, лид) – это
введение аудитории в предмет речи. Если в обращении, как и в заголовке, автор
может заинтриговать слушателя, то в именовании темы он должен, напротив, как
можно яснее растолковать, о чем он будет говорить. Обратим внимание на то, что в
современной газете подзаголовок нередко смягчает экстравагантность заголовка. В
научной речи, где экстравагантность исключена, именование дается либо в самом
заглавии, либо в начале научного текста. В риторике же именование темы обычно
выступает в паре с обращением.
Повествование описывает историю вопроса, является развернутой во времени
прелюдией к теме.
Так, в одной из своих речей Сталин специально оговаривает факт отсутствия в
своем выступлении этой части, что показывает объективный характер ее статуса:
«Товарищи! Обычно наши ораторы на дискуссионных собраниях начинают с
истории вопроса: как возник вопрос о внутрипартийной демократии, кто первый
сказал А, кто после вымолвил Б и пр. Я думаю, этот метод не пригоден для нас,
потому что он вносит элемент склоки и взаимных обвинений и ничего путного не
дает».
Совершенно необходимо повествование в том случае, когда вся речь является
одной из реплик в длинной дискуссии.
Описание дает синхронный срез ситуации, рисует положение дел на настоящий
момент. Описание подводит черту под повествованием. Произошли такие-то и
такие-то события, и вот какая сложилась картина.
«Наконец, давай припомним с тобою ту самую позапрошлую ночь. Мы оба
бодрствовали, но, согласись, я вернее действовал на благо республике, чем ты на
ее погибель. А именно в эту ночь ты явился в дом – не буду ничего
скрывать, – в дом Марка Леки на улице серповщиков. Туда же собралось
большинство твоих товарищей в преступном безумии. Полагаю, ты не посмеешь этого
отрицать. Молчишь? Улики изобличат тебя, если вздумаешь отпираться. Ведь здесь,
в сенате, я вижу кое-кого из тех, кто был там вместе с тобой».
Это отрывок из известной речи Цицерона против Катилины. Доказательство
сосредотачивает логические аргументы. Здесь используются силлогистика,
рассуждения с дефиницией, индукция. Здесь широко применяется так называемый
апофазис – последовательный перебор и отвержение всех возможных альтернатив,
кроме одной.
«Затем, далее, ей в самый день убийства вручается книжка чеков; она знает,
что дядя скуп, и, видя у сына книжку, принадлежащую Филиппу Штраму, не может не
догадаться, каким образом она взята. Быть может, подарил дядя? Нет, это не
соответствует его наклонностям. Забыл? Тоже, конечно, нет, потому что это
значило бы, что он забыл то, без чего он сам немыслим. Остается одно: книга
взята насилием; но так как книга эта составляет часть самого дяди, то ее можно
было взять только с ним самим, только с его жизнью, следовательно – он
убит» (А. Ф. Кони).
Апофазису логически противостоит диализис – учет всех альтернатив. Чаще всего
это перебор всех альтернатив для доказательства невозможности чего-то.
«На что же мы рассчитываем, кидаясь в войну без приготовлений? Не на флот
ли? Но тут мы слабее афинян, а если станем упражняться и равносильно с
афинянами вооружаться, то на это будет потребно время. Не на деньги ли? Но в
этом отношении мы уступаем афинянам еще больше: у нас нет денег в
государственной казне, нелегко взимаем мы подати и с частных лиц. Быть может,
кто-нибудь полагается на то, что мы превосходим афинян хорошо вооруженными
силами, и потому можем часто делать набеги на их землю и опустошать ее. Но во
власти афинян много другой земли, все же наружные запасы они могут доставлять
себе морем. Если, с другой стороны, мы попытаемся поднять их союзников, то и им
должны будем помогать флотом, так как большинство союзников –
островитяне. Итак, как же нам вести войну?» – так рассуждал, согласно
Фукидиду, царь лакедемонян Архидам. Смысл его речи в том, что решение ввязаться
в войну не выдерживает никакой критики. Главный ораторский прием в приведенном
отрывке речи Архидама – диализис.
Опровержение – это разбор и отведение реальных или возможных аргументов
противника.
Доводы противника могут отводится, в частности, как смешные или нелепые. Это
так называемый антирезис (ср. выше: игнорация).
«Настоящее дело представляется небывалым, как по сущности предъявляемого
обвинения, так и по тем картинам, которые попутно развернуло перед нами судебное
следствие» – вот типичный пример антирезиса, взятый из речи
известного русского защитника М. Г. Казаринова:
Казаринов использует сразу две формы антирезиса: отрицание аргумента
противника как «небывалого по сущности» (так называемая элевация) и отрицание
предположения, версии как «небывалого по развернутым картинам» (так называемый
диасирмус).
В опровержение входит и истолкование аргументов противника в свою пользу –
антистрефон.
«Никогда еще, господа судьи, мне не случалось видеть обвинительного акта,
написанного в виде самого полного и убеди тельного оправдательного
приговора – настолько полного, что как раз на том месте, где написано
«посему Нотович и Василевский обвиняются», он может, не добавляя ни одного
слова, написать: «и посему Нотович и Василевский должны быть признаны
оправданными», – так начинает свою речь защитник С. А. Андреевский.
Вся защита и далее строится на антистрефоне.
Воззвание – это обращение к чувствам, где сосредоточены доводы к «человеку».
В классической риторике изображение сильных эмоций именовалось донизисом.
Выделялись различные его виды: демонстрация восхищения или удивления
(таумасмос), демонстрация гнева (бделигма) и т.д. Такая дифференциация и
терминологизация сегодня может показаться пустой схоластикой и ненужной
нагрузкой на память. Смысл же ее состоит в том, чтобы научиться работать в
каждом из названных микрожанров, чтобы закрепить в сознании каждый прием.
Вот пример воззвания из речи Столыпина о земельном законодательстве. Речь
начинается довольно сухо:
«Господа члены Государственной думы!
Если я считаю необходимым дать вам объяснение по отдельной статье, по
частному вопросу, после того как громадное большинство Государственной думы
высказалось за проект в его целом, то делаю это потому, что придаю этому вопросу
коренное значение».
Самим же воззванием можно считать следующую часть:
«Но главное, что необходимо, это когда мы пишем закон для всей страны,
иметь в виду разумных и сильных, а не пьяных и слабых (Рукоплескания центра).
Господа, нужна вера. Была минута, и минута эта недалека, когда вера в
будущее России была поколеблена, когда нарушены были многие понятия; не нарушена
была в эту минуту лишь вера русского Царя в силу русского пахаря и русского
крестьянина (Рукоплескания центра и отдельные – справа)».
Проявление эмоций зала – характерный признак действенности воззвания.
Отметим, что слова об ориентации на «разумных и сильных», а не на «пьяных и
слабых» цитируются до сих пор.
В заключении речи содержится резюме. Сама концовка – финальная часть
заключения – должна мотивировать прекращение речи. Вот как изящно это делает
Исократ в речи «О мире»:
«Можно еще много и хорошо говорить на эту тему, но два обстоятельства
побуждают меня прекратить свое выступление: длина моей речи и мои годы. Я прошу
и призываю тех, кто моложе меня и имеет больше сил произносить и писать такие
речи, чтобы склонить с их помощью наиболее сильные гражданские государства,
привыкшие причинять зло остальным, обратиться к добродетели и справедливости. А
в обстановке процветания Эллады лучше условия и для ученых занятий».
В этом заключении называется мотив, в силу которого оратор перестает
говорить, и одновременно содержится обращение к другим ораторам. Собственно,
любой монолог, сколь бы он ни был развернут, является репликой в одном большом
диалоге. Поэтому наиболее умелые концовки и зачины служат рамкой, помогающей
вписать данное выступление в общественный диалог.
Выделение этих восьми частей ораторской речи удобно и в дидактическом, и в
технологическом отношении.
В отношении обучения средневековая риторика шла именно путем выделения
значимых частей ораторской речи. Существовали, например, различные виды описания
– «графии». Так, хорографией называлось описание стран и обычаев. Следовательно,
можно было специально совершенствоваться в хорографии. Для овладения жанром
воззвания выделялись различные типы донизисов – эмоциональных речей. В освоении
каждого вида донизиса также можно было совершенствоваться. В связи с
опровержением и доказательством назывались уже поминавшиеся выше приемы. Таким
образом, каждому виду описания можно было учиться.
В технологическом отношении такой подход дает возможность собирать текстовые
данные (или даже отдельные речевые шаблоны) в некие базы данных, состоящие из
всевозможных описаний – «графий» и донизисов. Любопытно, что путем средневековой
риторики идет сегодня научное направление, именуемое искусственным интеллектом.
Сама концепция гуманитарной базы знаний, особенно полнотекстовых баз, весьма
родственна духу средневековой риторики.
Описание и повествование хорошо известны и русистике, где они входят в группу
четырех типов текста (описание, повествование, рассуждение, диалог). На
тренировку в жанре описания направлено школьное изложение по картине, а в жанре
повествования – изложение по тексту. Школьное сочинение в какой-то мере готовит
и к конструированию доказательств, и к умению строить вступление и заключение.
Однако школа до сих пор не имеет целостной концепции развития речи, в полной
мере отражающей многовековой опыт риторики.
Политическая риторика сталкивается с типичными для политической жизни
ситуациями. Это позволяет строить общую теорию, вырабатывать общие технологии и
накапливать общие материалы для восьми частей политической речи. Так, фирма,
деятельность которой связана с политической риторикой, может организовать свой
архив в соответствии с выделением восьми частей ораторской речи.
Подводя итог сказанному, следует подчеркнуть, что сам порядок следования
частей ораторской речи может, конечно, не соблюдаться, исключая первую и
последнюю части – обращение и заключение. Реальная речь может и не содержать
всех выделенных Квинтилианом частей, однако это не снижает их роли. Они остаются
блоками, микрожанрами, из которых строится речь и которыми должен владеть
настоящий оратор.
ГЛАВА 3. ЭЛОКУЦИЯ
§ 1. Принцип усиления выразительности и изобразительности
Связь выразительности с выдвижением. Неспециальные способы усиления
изобразительности: атрибуция и гипонимия.
Поскольку из всех качеств речи самым главным для риторики является ясность,
речевые средства, которыми она располагает, должны, так или иначе, обеспечивать
именно это качество. И в самом деле, все речевые приемы, называемыми
риторическими фигурами, связаны с выразительностью и изобразительностью речи, а
выразительность в совокупности с изобразительностью и обеспечивают ясность.
Что же такое выразительность? Как она связана с ясностью, и чем она
достигается?
Под выразительностью речи понимают способность речи привлекать к себе
внимание, а также удерживать его. Понятно, что есть сообщения, которые сразу
обращают на себя внимание, а есть и такие, которые надолго запоминаются. Но это
может быть обеспечено просто их содержанием, а не особыми риторическими
усилиями. Человек, который объявит, что в здании пожар, овладеет вниманием
аудитории быстрее, чем выступающий в той же аудитории лектор из общества
«Знание». Поэтому в риторике принято говорить не просто о выразительности,
априорно присущей тому или иному содержанию, а об усилении выразительности,
создаваемом самими речевыми средствами. Речь идет, следовательно, об усилении
выразительности при прочих равных, так что одно и то же сообщение может быть
изложено более или менее выразительно.
Способность обращать на себя внимание и запоминаться может относится как ко
всему сообщению, так и к отдельным его частям.
В первом случае цель усиления выразительности понятна. Чтобы речь была ясной
и убедительной, ее надо для начала попросту донести до слушателя. Речь должна
быть услышана в потоке других речей. Необычный заголовок в газете быстрее
бросится в глаза, чем обычный и примелькавшийся. А высказывание типа
«Умиротворять агрессора – значит кормить крокодила в надежде, что тебя он съест
последним» (У. Черчилль) имеют больше шанса запомниться, чем обыденная фраза на
политическую тему, например: «Умиротворять агрессора – только оттягивать момент
его агрессивных проявлений».
Второй случай интереснее. Усиленная выразительность расставляет в тексте
акценты, выделяя его части. Это то, что мы в свое время назвали выдвижением.
Связь такой выразительности с ясностью очевидна: текст с расставленными
акцентами быстрей и надежнее воспринимается, лучше запоминается.
Но когда мы говорили о выдвижении, речь шла о крупных блоках композиции.
Усиление же выразительности может касаться отдельных компонентов предложения или
даже слова. Все так называемые фигуры речи как раз и являются такими
миниакцентами – способами усиления выразительности. Простейший пример –
лексический повтор. Повторение слов привлекает к себе внимание: «Патриоты
были под мечом тирании, так было с патриотами Марселя и Лиона. А ныне в их руках
меч правосудия, и они поразят им всех врагов свободы» (М. Робеспьер).
Метафоры «меч тирании» и «меч правосудия» делают содержание высказывания
исключительно образным, выпуклым. Если «расподобить» метафоры и выразиться так:
«Патриоты были под мечом тирании, а теперь в их руках весы правосудия», фраза,
призывающая к гражданской мести, потеряет часть своей действенности: не сразу
сообразишь, какое отношение меч имеет к весам. А вот «обещающий» образ меча
произведет должное впечатление, тем более, что один меч связан с тиранией,
несправедливостью, а другой, напротив, с установлением справедливости, с
правосудием.
Изобразительность речи – это ее наглядность. Не все сообщения вызывают в
памяти живую картину. Даже отдельные слова обладают разной степенью
изобразительности. Это используется в детских кубиках, где к букве А приурочен
арбуз, а не, скажем, астрофизика, к Б – барабан, а не бином Ньютона. Но, как и в
случае с выразительностью, нас будет интересовать не априорная
изобразительность, а усиление изобразительности, точнее – специфические речевые
средства, усиливающие изобразительность.
Что это за средства? Совершенно очевидно, например, что изобразительность
усиливается сравнениями. Если, описывая лицо человека, мы сравним его с печеным
яблоком, это сразу активизирует воображение. Даже устойчивые сравнения, такие,
как «холодный как лед», «легкий как перо», «лысый как бильярдный шар» дают пищу
для нашего воображения, позволяют увидеть описываемое, а значит, быстрее понять
содержание. Кстати, уже на этих примерах видно, что усиление изобразительности
достигается не только подключением зрительных, но и других (слуховых,
тактильных, вкусовых) образов.
Все риторические приемы, так или иначе, связаны с усилением
изобразительности. В этом мы убедимся, когда рассмотрим фигуры и тропы речи. Но
и кроме специальных приемов, с которыми мы познакомимся ниже, изобразительность
может быть усилена и обычными языковыми средствами.
К числу таких средств относятся атрибутизация и гипонимия.
Атрибутизация – это развертывание предложения, распространение его различными
атрибутами – прилагательными и наречиями. Так, фраза «Вошел мужчина» менее
изобразительна, чем «Медленно вошел плотный мужчина».
На первый взгляд, атрибутизация больше нужна художественной литературе, чем
риторике. Однако это не так. Если, например, речь идет о фактической стороне
дела, и оратор (допустим, адвокат), хочет продемонстрировать свою
осведомленность, придать своей версии большую убедительность, атрибутизация ему
просто необходима.
Предложение «К реке ведет крутая и обрывистая тропинка, по которой спуск
довольно труден» позаимствована не из любовного романа, а из речи защитника
по делу об убийстве. Это фраза из речи известного адвоката Спасовича, входящая в
довольно пространное описание места действия. Вот еще одна фраза из этого же
описания, также имеющая достаточно «романный» облик: «Дом этот представляет
каменное двухэтажное здание, обращенное передним фасадом во двор, окруженный с
трех сторон густым запущенным садом, примыкающим к саду летнего помещения, а
сзади – к небольшой площадке, обнесенной деревьями, за которой спускается
в виде обрыва крутой берег Куры». Если выбросить атрибуты, предложение
примет вид: «Дом обращен фасадом во двор, а сзади – к площадке».
То, что верно относительно судебной риторики, верно и относительно риторики
политической. Сухие, лишенные атрибутов описания стесняют аргументацию к пафосу.
Именно они создают впечатление демагогии, расплывчатых обещаний или неясных
угроз. Возникает ощущение, что за сухостью формулировок оратор просто прячет
реальные последствия своих советов, а то и не знает, как все сложится на самом
деле. Впрочем, демагогия, и реальная, и мнимая, больше связана с дефектом
другого способа усиления выразительности – с гипонимизацией.
Что такое гипонимизация? Слова более общего значения принято называть
гиперонимимами, а слова, более частного – гипонимами. Так, гипонимом к слову
«животное» будет слово «лошадь». Соответственно, слово «животное» будет
гиперонимом к слову «лошадь». Гипонимизация – это использование гипонима.
Замена гиперонима гипонимом всегда ведет к усилению изобразительности, а
обратная замена – к ее ослаблению. Предложение «Вошел мужчина» можно сделать
менее изобразительным, заменив и глагол, и имя гиперонимами: «Появился человек».
Более изобразительным вариантом будет фраза «Вкатился толстяк».
Очень часто ораторы-демагоги, рисуя картины счастливого будущего или мрачного
прошлого и не желая связывать себя ни конкретными обещаниями, ни анализом
конкретных фактов, прибегают именно к гиперонимизации.
«Царила нищета» и «Не на что было купить даже картошку, не говоря уже о мясе»
– два очень разных высказывания. За первое оратор не несет никакой
ответственности, его невозможно поймать за руку: царила или не царила нищета,
доказать трудно. Вопрос о том, могла ли средняя семья купить картошку, вполне
конкретен. «Благосостояние трудящихся» и «Возможность для каждой семьи проводить
лето на море» – тоже разные высказывания. Отсутствие гипонимов, сухость очень
часто создают впечатление демагогии, пустых слов, «трескотни». Гиперонимы в иных
случаях служат сознательным прикрытием пустоты, дешевого популизма, ничего не
стоящего и ни к чему не обязывающего.
§ 2. Фигуры речи. Общие представления. Фигуры прибавления
Определение фигуры. Выразительная и изобразительная сущность фигуры.
Фигуры как диаграммы чувств.
Центральным понятием античной риторики было понятие фигуры. Сегодня фигуру
определяют, как необычный, особый оборот речи, придающий речи выразительность и
изобразительность. Под этими необычными оборотами понимают всевозможные повторы,
пропуски и перестановки слов. Если точнее, то следует говорить о «словесных
фигурах», потому что есть еще целый ряд близких к ним явлений, которые древние
также называли фигурами. В словесной фигуре, или фигуре речи, в глаза бросаются
ее выразительные возможности. Она привлекает внимание именно своей необычностью
– ведь не в каждом предложении прибегаем мы, скажем, к повтору слов. Поэтому
даже окрик «Стойте, стойте! Это не так!» обратит на себя внимание больше, чем
обычное «Стойте. Это не так». Но в плане усиления выразительности все фигуры
относительно одинаковы, и богатство фигур было бы избыточным, а искусство
употребления их в речи – бесцельным, если бы фигуры не различались между собой в
отношении изобразительности.
В отношении изобразительности фигуры представляют собой своего рода
синтаксические диаграммы чувств. Навязчивому, повторяющемуся чувству
соответствуют повторяющиеся слова.
«Значит, заведомо знают, что лгут? Да, вкруговую знают, что лгут, –
и лгут!» Устойчивое возмущение ложью заставляет А. Солженицына трижды в
коротком отрезке текста повторить слово «лгут».
Нетерпению, стремлению перескочить через время и обстоятельства
соответствуют, напротив, пропуски слов.
«Скорее! Все – за мной!» Спешка заставляет пропускать слова, в данном случае
сказуемые.
Перебоям в чувстве соответствуют перебои в словесном выражении.
«Я думаю (если я только не ошибаюсь) что теперь мы добрались до главного».
Колебание, оговорки заставляют говорящего перебивать самого себя.
В фигуре форма выражения похожа на содержание в том смысле, что она, как
своеобразный синтаксический график, копирует движение эмоций. Вот почему еще
древние греки уподобляли фигуру жесту в танце. Некоторые ученые думали, что
фигура передает само содержание чувства: эта фигура – гнев, та – любовь и т.п.
Но это не так. Фигура не пантомима, а именно танец. Энергичные повторы мы
встречаем и в панегириках, и в филиппиках, все те же энергичные повторы
встречаем в любовных клятвах. Общественный ли гнев, общественный ли восторг,
любовная ли страсть прибегают для своего выражения к одним и тем же фигурам,
передающим, сильное, неизменное чувство. Но вот обвинитель заколебался,
влюбленный смутился – и появились другие фигуры. Характерно, что взволнованная,
приподнятая речь всегда изобилует фигурами.
Фигурами усиливаются доводы к пафосу. Можно сказать, что фигуры сами
выступают как доводы к пафосу, ибо они проясняют чувства говорящего,
демонстрируют их. Несоответствие фигур и пафоса всегда бросается в глаза. В
утрированном виде это можно представить себе следующим образом. Человек,
собирающийся продемонстрировать свою уверенность в благополучии страны вместо
обычных в таких случаях фигур неожиданно произносит следующее: Я думаю –
да, пожалуй, я думаю... То есть, в известном смысле слова, я считаю, что
страна будет – как это в таких случаях говорится – вполне (я
серьезно говорю) будет... благополучна. Это, конечно, гротеск, но неумелое и
неуместное употребление фигур встречается в политических речах нередко. Древние
греки называли такое неуместное употребление фигур асхематон (буквально –
бесфигурье). Тем же словом обозначалось и отсутствие фигур вообще.
Существовало множество классификаций фигур, и каждая из них имела свои
основания. Для наших целей лучше всего придерживаться деления фигур на три
большие группы, поскольку каждая из этих групп имеет свой эмоциональный портрет.
Неправильное использование фигур внутри какой-либо классификационной группы
значительно менее ощутимо, чем употребление фигур одной группы вместо фигур
другой, как это было сделано выше в приведенном нами искусственном примере.
Итак, будем выделять фигуры прибавления, фигуры убавления и фигуры
размещения.
§ 3. Фигуры прибавления. Неупорядоченный повтор
Общие свойства фигур прибавления. Лексический повтор, многосоюзие,
морфемный повтор, синтаксический параллелизм, период.
Общее структурное свойство фигур прибавления состоит в повторении в речевой
цепи единиц плана выражения. Это мо гут быть повторы служебных или полнозначных
слов, значимых частей слова (морфем) или синтаксических позиций. Общее
изобразительное свойство фигур прибавления заключается в том, что все они
демонстрируют неизменность, постоянство овладевшего говорящим чувства. Само это
чувство может быть как положительным, так и отрицательным.
Фигуры прибавления делятся на фигуры неупорядоченного повтора, когда повтор
не связан с симметричным относительно остального текста расположением
повторяющихся элементов, и фигуры упорядоченного повтора, когда такое
симметричное расположение имеется. Последние фигуры обладают своей спецификой, и
мы рассмотрим их отдельно.
Самой распространенной фигурой прибавления является обычный лексический
повтор – повтор полнозначных слов. Особенно часто используется двукратный повтор
– геминация.
На примере двукратного повтора хорошо виден механизм фигур прибавления. На
первый взгляд, повтор слова кажется избыточным. Зачем говорить «Сюда, сюда надо
было вкладывать средства!» вместо того, чтобы сказать «Средства надо было
вкладывать сюда»? Ведь нужное лексическое значение выражается уже первое «сюда».
Однако второе «сюда» не дублирует этого значения. Оно свидетельствует об
интенсивности чувств, охвативших говорящего. Вместо него в риторическом
«подстрочнике» фразы следовало бы написать: «Именно сюда надо было вкладывать
средства. И это обращает на себя внимание. Я даже говорить спокойно об этом не
могу». Вот какую примерно гамму чувств передает второе «сюда»! Если расписывать
значения повторов, они не только не окажутся длиннотами, но и обнаружат себя как
отличные средства экономии слов. В этом их отличие от повторов вынужденных,
которые не передают никаких дополнительных смыслов и тонких мыслей, но
обнаруживают беспомощность говорящего, застрявшего на одном слове просто потому,
что второе все никак не приходит ему в голову.
Пример повтора - знаменитое «Не могу молчать» Льва Толстого: «Не могу
молчать и не могу, и не могу». Именно повтор и передает интенсивность
толстовского чувства: молчание стало невыносимым.
Повторяться могут и служебные слова. Вспомним гоголевское «Что? что? что?» -
сказало значительное лицо». В самостоятельную фигуру речи выделяют повтор
союзов, называемый многосоюзием, или полисиндетоном. Чаще всего в русском языке
повторяется союз «и». Сравните эффект от произнесения фраз «Он сделал одно,
другое, третье» и «Он сделал и одно, и другое, и третье». Второе предложение
звучит гораздо весомее. Как и в случае с обычным лексическим повтором, говорящий
показывает, что описанные действия произвели на него определенное впечатление и
делится этим впечатлением со слушателями.
«Откуда-то изнутри в Андрееве поднялась могучая волна, которая захлестнула
собой и разум, и сердце, и совесть, и волю, и память о грозящем законе» –
вот пример многосоюзия из защитительной речи С. А. Андреевского,
доказывающего, что его подзащитный совершил преступление в состоянии
беспамятства. Без многосоюзия эта фраза выглядела бы гораздо менее убедительной:
выражение «волна, захлестнувшая разум, сердце, совесть, волю и память о грозящем
законе» производит, пожалуй, даже комическое впечатление. А вот «волна,
захлестнувшая разум, сердце, волю, память, страх перед законом» (фигура
бессоюзия) подошла бы скорее обвинительной речи, чем речи в защиту.
Многосоюзие обладает и еще одним качеством: оно придает речи торжественность,
приподнятость, поскольку создает стиль, который ассоциируется с языком Библии.
Повторятся могут и отдельные части слова. К такого рода повторам относится
повтор морфем – приставок, корней, суффиксов, окончаний. Общее название этой
фигуры – гомеология. Приставки и суффиксы выражают определенное грамматическое
значение, и их повтор актуализирует это значение. В выражении «Высоко забрался,
далеко залетел, на многое замахнулся» значение приставки «за» будет
акцентировано, так как с нее начинаются сразу три глагола в одном предложении.
Окуджавское: «Любовь такая штука, в ней так легко пропасть, зарыться,
закружиться, затеряться» также актуализирует значение приставки «за». То же
наблюдается при повторе суффиксов. Ср.: «Тощенький, маленький, слабенький» и
«Тощий, маленький, слабый». Повтор суффикса страдательного причастия в названии
повести «Униженные и оскорбленные» подчеркивает идею «страдательности»,
претерпевания, как и в некрасовских строчках: «Иди к униженным, иди к
обиженным. Там нужен ты». У журналиста Шендеровича эта идея страдательности
используется в целях создания комического эффекта: «Церковь, построенная при
Алексее Михайловиче, перестроена при Анне Иоанновне, разграблена при Владимире
Ильиче и взорвана при Иосифе Виссарионовиче».
Повтор корня усиливает то общее в значении, что заключено в родственных
словах. Часто такие повторы образуют тавтологические словосочетания: «горе
горевать», «зиму зимовать», «дурак дураком», «ливмя лить», «криком кричать»,
«кипмя кипеть», «кишмя кишеть» и т.п. Повтор в прилагательном корня
существительного делает высказывание убедительным: «Кесарю – кесарево, Богу –
богово».
Повторяться могут и окончания. Этот случай называется гомеотелевтоном.
Вот пример повтора окончаний из древнерусского оратора Серапиона
Владимирского. Речь идет о татарском нашествии.
«И землю нашу пусту створиша, отци и братию нашу избиша, матери наши и
сестры наши в поругание быша».
Любопытно, что русская рифма возникла именно как следствие гомеотелевтона. У
рифмы в романских и германских языках судьба была иной.
Часто гомеотелевтон входит в синтаксический параллелизм. Синтаксическим
параллелизмом называется повтор однотипных синтаксических единиц в однотипных
синтаксических позициях:
«... сильный губернатор – большие права, слабый губернатор –
никаких прав; публичный политик – республика известна в стране,
непубличный политик – о ней никто не знает» (В. Рыжков).
«Цель конституционного правительства – сохранить республику; цель
революционного правительства – создать ее» (М. Робеспьер).
В обоих примерах параллелизм парный, что особенно типично для этой фигуры,
родившейся в фольклоре, где одно предложение обычно характеризует состояние
природы, другое – человека: «Собрались мрачные тучи, пригорюнился добрый
молодец».
Синтаксический параллелизм может быть очень компактным и не обязательно
парным. Он используется даже в газетных заголовках, придавая им особый динамизм:
«Цены растут, инфляция галопирует, власть не выполняет обещания». Здесь
параллелизм объединяет три члена.
Синтаксический параллелизм бывает и весьма пространным. При этом он может
быть не вполне точным. Повторяться может лишь общая схема предложений.
Вот какую картину счастливой и гармоничной жизни рисует в своей обвинительной
речи А. Я. Вышинский, оттеняя ею преступления «троцкистско-зиновьевского
террористического центра»:
«Цветет, радостно растет наша великая родина. Богато колосятся золотом
хлебов бесчисленные колхозы, полной грудью дышат тысячи новых социалистических
стахановских фабрик и заводов. Дружно и чудесно работают на благо своей родины
железные дороги, по бесконечно сверкающим стальным лентам которых из конца в
конец мчатся кривоносовские поезда и маршруты. Несокрушимо, как гранит, стоит на
страже родных границ окруженная любовью народа Красная Армия. Дороги и близки
родные нам и всем, кто преисполнен сыновней любовью к своей матери-родине, имена
замечательных большевиков, неутомимых и талантливейших строителей нашего
государства – Серго Орджоникидзе, Клима Ворошилова, Лазаря Моисеевича
Кагановича, руководителей украинских большевиков – Косиора и
Постышева, руководителя ленинградских большевиков – Жданова. С
непревзойденной великой любовью произносится трудящимися во всем мире имя
великого учителя и вождя народов СССР – Иосифа Виссарионовича
Сталина!»
Предложения построены по-разному, но их объединяет то, что все они начинаются
со сказуемого. Одного этого достаточно, чтобы создать своеобразный
синтаксический ритм, вписав в него и расположив в порядке возрастания все
пропагандистские штампы времени.
Синтаксический параллелизм используется и в сложной синтаксической
конструкции, называемой периодом.
Период – двучастная конструкция. Одна из ее частей – протазис – состоит, как
правило, из нескольких синтаксически параллельных конструкций и сопровождается
повышением интонации, другая часть – аподозис – представляет собой общий член ко
всем частям протазиса и сопровождается понижением интонации. Аподозис, в отличие
от протазиса, состоит обычно из одной части. Так, Конституция Российской
Федерации открывается периодом:
«Мы, многонациональный народ Российской Федерации, соединенные общей
судьбой на своей земле,
утверждая права и свободы человека, гражданский мир и согласие,
сохраняя исторически сложившееся государственное единство, исходя из
общепризнанных принципов равноправия и самоопределения народов,
чтя память предков, передавших нам любовь и уважение к Отечеству, веру в
добро и справедливость,
возрождая суверенную государственность России и утверждая незыблемость ее
демократической основы,
стремясь обеспечить благополучие и процветание России,
исходя из ответственности за свою Родину перед нынешними и будущими
поколениями,
сознавая себя частью мирового сообщества,
принимаем КОНСТИТУЦИЮ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ»
Графика документа сохранена нами полностью. Последовательность деепричастных
оборотов, начинающихся с деепричастия (утверждая, сохраняя, исходя, чтя,
возрождая, стремясь, исходя, сознавая) задает синтаксический параллелизм,
образуя протазис. Эта часть читается с повышением интонации. Заключительная
часть предложения («принимаем Конституцию Российской Федерации»), относящаяся ко
всем причастным оборотам и произносящаяся с понижением интонации, является
аподозисом периода. Период призван придать тексту конституции особую
торжественность.
Бывают и такие периоды, в которых протазис состоит из одной части, а
апаодозис – из нескольких:
«Наоборот, если вы хотите заменить эти власти, вы покажете аристократии,
что не одобряете того, что свершил народ, того, что вы сами свершили; вы
воскресите надежды недоброжелателей, вы вторично возбудите аристократические
секции против народных масс; вы предоставите злонамеренным лицам возможность
клеветать на патриотов, подавлять их и снова нарушать общественное спокойствие»
(М. Робеспьер).
С периодом связано такое качество речи, как красота. Мы еще обратимся к
периоду во второй части нашей книги, когда будем говорить о красоте политической
речи.
§ 4. Фигуры прибавления. Упорядоченный повтор
Свойства упорядоченного повтора. Анафора. Эпифора. Стык. Кольцо.
Анаэпифора. Хиазм и его виды.
Фигуры упорядоченного повтора имеют два специфических свойства, отличающих их
от прочих фигур прибавления. Во-первых, они способны не только передавать ритм
чувств говорящего, но и своим синтаксическим расположением описывать траекторию
какого-либо действия. Во-вторых, они способствуют ритмизации прозы и тем самым
делают речь не только ясной, но и красивой.
Рассмотрим шесть таких фигур: четыре фигуры с повторением одного элемента – в
начале смежных отрезков речи (анафора), в конце смежных отрезков (эпифора), на
стыке их (стык), в обрамлении отрезка речи (кольцо), и две фигуры, основанные на
повторении двух элементов (эпанафора и хиазм).
Анафорой называют повтор слов в начале смежных отрезков речи. Этими отрезками
могут быть (а в политической речи бывают чаще всего) части сложного предложения,
самостоятельные предложения, единицы более крупные, чем предложения (например,
абзацы).
Как и другие фигуры прибавления, анафора передает некое постоянство
настроения. Чаще всего это чувство уверенности. Это наиболее мажорная фигура.
Вспомним, какой популярностью пользовалось во время войны построенное на анафоре
лирическое стихотворение К. Симонова «Жди меня»:
Жди, когда снега метут,
Жди когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера.
Приведем пример обычной, типичной для политической риторики анафоры из речи,
относящейся ко временам Великой французской революции:
«Напрасно друзья интриганов или лица, одураченные ими, требовали, чтобы
конституция не была декретирована, чтобы арестованные лица не были возвращены в
Конвент. Напрасно они протестовали против этой конституции и даже против всего
того, что было сделано во время отсутствия государственных людей – вождей
мятежной партии; патриоты шли к своей цели, не обращая внимания на их вопли».
(М. Робеспьер)
Образующее анафору слово «напрасно» повторено всего два раза, но этим
повторением создается особый риторический напор. Подобные «недлинные» анафоры,
содержащие двукратный повтор, в политических речах встречаются довольно часто.
Способность фигур упорядоченного повтора образно передавать траекторию
движения применительно к анафоре выражается в том, что она передает движение от
исходной точки вперед. Так, в приведенных выше примерах Робеспьер отталкивается
от того, что планы изменников напрасны, а для Симонова исходной аксиомой
является ожидание.
Анафора – одна из самых частотных фигур в политическом красноречии, притом в
разных его видах. Это и понятно: она идеально передает чувство уверенности,
позитивный настрой говорящего, она как бы закладывает основы, на которых
держится вся речь.
Анафора встречается и в торжественно-спокойных политических декларациях, и в
страстных речах.
Вот пример анафоры в тексте Конституции СССР (1991):
«Это – общество, в котором созданы могучие производительные силы,
передовая наука и культура, в котором постоянно растет благосостояние народа,
складываются все более благоприятные условия для всестороннего развития
личности.
Это – общество зрелых социалистических общественных отношений, в
котором на основе сближения всех классов и социальных слоев, юридического и
фактического равенства всех наций и народностей, их братского сотрудничества
сложилась новая историческая общность людей – советский народ.
Это – общество высокой организованности, идейности и социальности
трудящихся – патриотов и интернационалистов.
Это – общество, законом жизни которого является забота всех о благе
каждого и каждого о благе всех.
Это – общество подлинной демократии, политическая система которого
обеспечивает эффективное управление всеми обще ственными делами, все
более активное участие трудящихся в государственной жизни, сочетание реальных
прав и свобод граждан с их обязанностью и ответственностью перед обществом».
Повторяющиеся слова «это – общество» (тире передает логическое ударение на
слове «это») – демонстрация основы, исходного пункта всего пассажа. Все
остальное в нем – описание признаков этого общества. Здесь встречаются и другие
фигуры речи (забота всех о благе каждого и каждого о благе всех, см. ниже
хиазм), но доминирующей во всем отрезке является именно анафора.
Некоторые анафоры запоминаются настолько хорошо, что становятся крылатыми
словами или, по крайней мере, знаками всей произнесенной речи. Такова знаменитая
анафора «У меня есть мечта...» из речи Мартина Лютера Кинга.
Анафора может строиться на повторении не только полнозначного, но и
служебного слова. Такая анафора часто сопровождается синтаксическим
параллелизмом. Характерна анафора с нагромождением вопросов.
«В чем видел этот человек, что мы ниже римлян? В чем видел этот
человек, что конституция, которую мы заканчиваем, ниже деспотического Сената,
никогда не знавшего Декларации прав человека? В чем увидел он, что народ,
проливающий свою кровь за всеобщую свободу, ниже римлян, которые не только не
были героями во имя свободы, но были угнетателями других народов?» (М.
Робеспьер).
Эпифорой называют повтор слов в конце смежных отрезков.
Вот знаменитая эпифора из «Слова о полку Игореве», передающая обращение князя
Игоря к дружине:
«Братье и дружино! Луце ж нам потяту быти, немее полоняну быти» («Дружина
и братие! Лучше нам убитыми быть, чем плененными быть»).
Смысл вынесения «быти» в конец предложения в том, что этим подчеркивается
неизбежность и серьезность выбора: все равно чему-то быть – или смерти или
плену, но лучше умереть, чем сдаться.
Если в анафоре актуализируется общая посылка рассуждений, демонстрируется
фундамент уверенности, то эпифора, напротив, актуализирует следствия. Анафора
говорит: «Мы и сейчас и впредь будем исходить из такого-то положения», эпифора:
«Мы и сейчас и впредь будем приходить к такому-то результату». Из-за этого
оттенка неизбежности с эпифорой чаще связываются настроения безысходности и
безвыходности. Это, в частности, проявляется, в поэтической речи. Эпифора более
маркированная, более отмеченная, чем анафора, фигура. Она встречается реже и
поэтому ее охотней используют как средство украшения речи.
Вот характерный пример эпифоры из Фридриха Ницше, который вообще очень любил
эту фигуру:
«И самой справедливостью является тот закон времени, чтобы оно пожирало
своих детей, – так проповедовало безумие.
Нравственно все распределено по праву и наказанию. Ах, где же избавление
от потока вещей и от наказания «существованием»? Так проповедовало безумие.
Может ли существовать избавление, если существует вечное право? Ах,
недвижен камень «было»: вечными должны быть все наказания. Так проповедовало
безумие».
Естественно, что политики пользуются эпифорой реже, чем анафорой. Ситуаций, в
которых бы эпифора годилась для политической речи, объективно меньше, чем
ситуаций, выигрышных для применения анафоры.
Как бы то ни было, но и эпифора, и анафора, как и все фигуры повтора,
передают чувство уверенности говорящего в том, о чем он сообщает.
Стыком, или анадиплозисом, называют повтор слов на границах смежных отрезов.
«Между тем без культуры в обществе нет и нравственности. Без элементарной
нравственности не действуют и социальные законы, экономические законы, не
выполняются указы и не может существовать современная наука, ибо трудно, напри
мер, проверять эксперименты, стоящие миллионы, огромные проекты «строек
века» (Д. С. Лихачев). Стык образуется повтором слова «нравственность» в
конце первого и в начале второго предложения.
Как диаграмма чувств эта фигура передает ощущение обоснованности, спокойной и
плавной преемственности в развитии чувства. Но выступает она также и в качестве
диаграммы мыслей и даже диаграммы развития событий.
В отношении передачи хода мысли стык идеально демонстрирует логичность и
последовательность. Рассуждения вроде «Если мы хотим знать, что произошло вчера,
мы должны знать, что случилось с Иваном, но Иван поехал к Петру, а Петра не
оказалось на месте» хотя иногда и выглядят занудливыми, однако создают ощущение
«железной логики».
Вот пример стыка, передающего ход мысли, из рассуждения Ирины Петровской о
свободе слова:
«Надо бы защищать Доренко с Березовским, да не хочется. Не хочется,
поскольку именно благодаря усилиям Березовского и Доренко власть решила, что СМИ
и особенно телевидение – ее собственный карманный инструмент, тень,
которая должна знать место. Не хочется, поскольку Сванидзе – бездарный,
но последовательный ученик того же Доренко, и сколько у него таких учеников по
всей стране развелось. Несть им числа.
Не хочется, да надо. Надо защищать и защищаться».
Дважды используя стык (со словами «не хочется» и «надо»), автор как бы ставит
точку на мысли, забивает сваю. Кроме того, общая «зеркальная» расстановка слов:
«надо – не хочется – не хочется – надо» образует хиазм (см. ниже). Без повторов
ход мысли автора не был бы актуализованным, возможно даже оставил бы читателя в
затруднении: так надо или не надо?
В отношении передачи хода самих событий стык выражает их последовательность,
причинную обусловленность, а также замедленный характер протекания.
Последовательно продолженный стык называется цепным повтором.
Вот пример использования цепного повтора со смысловым нарастанием (градацией)
в афоризме:
«Порядок – привычка, привычка – характер, характер – судьба»
Цепной повтор передает здесь причинно-следственную обусловленность.
Наконец, всем известен библейский пример цепного повтора. Речь идет о земной
генеалогии Иисуса Христа в первой главе Евангелия от Матфея:
«Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его;
Иуда родил Фареса и Зару от Фамари; Фарес родил Есрома; Есром родил Арама; Арам
родил Аминодава; Ами-нодав родил Наассона; Наассон родил Салмона; Салмон родил
Вооза от Рахавы; Вооз родил Овида от Руфи; Овид родил Иессея; Иессей родил
Давида царя; Давид царь родил Соломона от бывшей за Уриею; Соломон родил
Ровоама; Ровоам родил Авию; Авия родил Асу; Аса родил Иосафата; Иосафат родил
Иорама; Иорам родил Озию; Озия родил Иоафама; Иоафам родил Ахаза; Ахаз родил
Езекию; Езекия родил Манассию; Манассия родил Амона: Амон родил Иосию; Иосия
родил Иоакима; Иоаким родил Иехонию и братьев его, перед переселением в Вавилон.
По переселении же в Вавилон, Иехония родил Салафииля; Салафииль родил
Зоровавеля; Зоровавель родил Авиуда; Авиуд родил Елиакима; Елиаким родил Азора;
Азор родил Садока; Садок родил Ахима; Ахим родил Елиуда; Елиуд родил Елеазара;
Елеазар родил Матфана; Матфан родил Иакова; Иаков родил Иосифа, мужа Марии, от
Которой родился Иисус, называемый Христос».
Характерно, что этот повтор строится не механически, исходная синтаксическая
конструкция слегка варьируется вставками. Искусный антаподозис, как и искусная
анафора вообще предполагает некоторое варьирование, «раскачивание» синтаксиса.
Кольцом называют отрезок речи, который одинаково начинается и заканчивается.
В следующем пассаже Адам Михник, говоря о приоритете высших ценностей, дважды
применяет кольцо:
«Есть что-то выше нас, я не знаю что, но есть. Не только Россию, но и
высших ценностей до конца умом не понять. Интуиция, например, подсказывает, что
надо вести себя порядочно. Никто не знает. Но надо».
Кольцо образуют слова «есть» и «надо». Это символически замыкает речь на
высших ценностях, показывает их неизбежность.
«Пошлость – это, например, когда член политбюро позирует в храме со
свечой, когда малообразованный дядька говорит от имени народа. Когда за даровым
балыком болтают о духовности. Когда у стен Кремля лепят мишек и рыбок а-ля рюс.
Вот что – пошлость» (М. Шендерович).
Кольцо описывает не только состояние говорящего, но и объективный мир –
материальный или ментальный. Во всех случаях оно передает замкнутое движение по
кругу, «зацикленность» мысли на чем-либо, возврат.
Одновременная реализация анафоры и эпифоры дает фигуру эпанафору (называемую
также анаэпифорой), которая, однако, ничего существенного нового в содержание
анафоры и эпифоры не вносит.
«Теперь стал позорен тот солдат, который довел себя до наказания розгами,
теперь смешон и считается бесчестным тот крестьянин, который допустил себя
наказать розгами» (П. А. Александров, судебный оратор). Слова «теперь» и
«розгами» составляют обрамление анаэпифоры.
Анаэпифора используется довольно редко, поскольку выглядит несколько
искусственной. Однако в торжественных речах к ней иногда обращаются. Вот
фрагмент из речи Сталина о выполнении первого пятилетнего плана:
«У нас не было черной металлургии, основы индустриализации страны. У
нас она есть теперь.
У нас не было тракторной промышленности. У нас она есть теперь.
У нас не было автомобильной промышленности. У нас она есть
теперь.
У нас не было станкостроения. У нас оно есть теперь.
У нас не было серьезной и современной химической промышленности. У нас она
есть теперь.
У нас не было действительной и серьезной промышленности по производству
современных сельскохозяйственных машин. У нас она есть теперь.
У нас не было авиационной промышленности. У нас она есть теперь».
Нельзя сказать, что применение эпифоры выглядит здесь вполне уместным:
эпифора передает дух неизбежности, смысл же речи мажорен.
Вот другой пример этой же фигуры из Ницше:
«Я люблю тех, кто живет для познания и кто хочет познавать для того, чтобы
когда-нибудь жил сверхчеловек. Ибо так хочет он своей гибели.
Я люблю того, кто трудится и изобретает, чтобы построить жилище для
сверхчеловека и приготовить к приходу его землю, животных, и растения, ибо так
хочет он своей гибели».
Приведенный отрывок лишь часть большого построения, в котором сплетаются
анафора «я люблю» и эпифора «ибо так хочет он своей гибели». Иногда анафора не
поддерживается в нем эпифорой, однако эпифора возвращается вновь и вновь. Такое
сложное переплетение анафоры и эпифоры называется плокой.
Одновременное использование анафоры и эпифоры встречается все же достаточно
редко. Иное дело – хиазм, реализующий свойства анадиплозиса и кольца.
Хиазмом называется фигура, в которой повторяются два элемента, причем при
повторе они располагаются в обратном порядке. Вот яркий пример хиазма, веками
переписываемый из трактата в трактат: Мы не живем, чтобы есть, но едим, чтобы
жить.
Хиастические построения, в самом деле, афористичны, они предельно
запоминаются: «Возмездием мы освободимся, свободой мы отметим» (П.
Струве).
Есть два вида хиазмов: в одном случае элементы высказывания просто
воспроизводятся в зеркальном порядке (у Блока: «Вот лицо возникает из кружев,
Возникает из кружев лицо»), в другом перестановка сопровождается тем, что
синтаксические связи меняются на обратные. Именно таков приведенный выше
хрестоматийный пример: в первом случае «мы не живем» – главное предложение,
«чтобы есть» – придаточное, во втором «едим» – главное, а «чтобы жить» –
придаточное. Такая перестановка может касаться не только частей сложного
предложения, но и словосочетаний («Не начальник жены, а жена начальника», «не
исторический роман, а романтическая история»). Хиазм с изменением смысловых
связей называется антиметаболой.
Вот пример чистого хиазма из речи Иоанна Златоуста:
«Если нельзя разлучить мужа и жену, то еще более не во власти человека
разлучить пастыря и паству. Где я, там и вы, а где вы, там и я. Мы одно тело. А
тело от головы, как и голова от тела, не отделяются».
Здесь хиастически переставлены слова «я» и «вы», «тело» и «голова». Хиазм
подчеркивает нерасторжимость и симметрию отношений пастыря и паствы.
А вот пример хиазма-антиметаболы из речи У. Черчилля:
«Позволить нам проповедовать, что мы практикуем, – практиковать,
что мы проповедуем».
Подведем некоторый итог. Фигуры прибавления – главное средство придания речи
уверенности, демонстрации стабильности чувства. Фигуры этой группы достаточно
разнообразны. Наиболее ярки фигуры упорядоченного повтора, связанные с
симметрией. Но именно они требуют особо умелого обращения, так как различия в
употреблении той или другой фигуры здесь весьма существенны. Кроме того, в
отношении этими фигур велик соблазн механического использования фигурной схемы
Можно, к примеру, «налечь» на анафору и повторять ее с постоянством компьютера.
Решение вопроса о количестве повторов, об их уместности требует от говорящего
особого языкового такта. В целом же более замысловатые (вроде анаэпифоры) и
многократные повторы лучше использовать в торжественных речах. В деловитых,
полных конкретики речах уместнее минианафоры, однократные анадиплозисы, реже –
эпифора и кольцо. К чистому хиазму лучше обращаться в торжественных речах или
для передачи очень сильного эмоционального накала. Антиметабола допустима в том
случае, когда выполняет смысловую нагрузку – актуализирует противопоставление.
Среди фигур неупорядоченного повтора особо деликатного обращения требует
многосоюзие. Неумеренное использование многосоюзия может завысить стиль,
оторвать его от конкретного содержания, придать речи претенциозный характер.
Период очень удобен для передачи логических рассуждений, но слишком длинный
период грешит теми же недостатками, что и слишком длинная анафора, – придает
речи нарочитость. В особых торжественных документах вроде конституциональных
текстов это вполне уместно, в остальных случаях период лучше не перегружать.
Итак, фигуры прибавления – это не только демонстрация уверенности говорящего,
это еще и своеобразные кнопки, регулирующие пафосность (накал чувств) и
торжественность (высоту стиля). Зная это их свойство, надо пользоваться ими с
большой осторожностью.
§ 5. Фигуры убавления
Эллипсис. Контекстуальная элизия, зевгма. Бессоюзие. Апосиопезис и
умолчание. Просиопезис.
Общее структурное свойство фигур убавления состоит в том, что в них какие-то
единицы плана содержания остаются без соответствующих единиц плана выражения.
Речь, следовательно, обращает на себя внимание пропуском каких-либо элементов.
В этом фигуры убавления противоположны фигурам прибавления, что, впрочем, не
означает, что фигуры двух этих групп не могут встретиться в одном отрезке
текста. По характеру выражаемых чувств фигуры убавления не противополагаются
фигурам прибавления. Главное впечатление, которое они создают, это впечатление
поспешности, быстроты, готовности, энергичности. Причем они способны передавать
и темперамент говорящего, и объективную скорость протекания событий. Это фигуры,
предназначенные для демонстрации решительных действий, они создают ощущение, что
говорящий вот-вот перейдет от слов к делу.
Эллипсисом называют пропуск членов предложения (обычно главных, чаще всего –
сказуемого). Пропущенный компонент эллипсиса восстанавливается не из контекста,
а просто из самой языковой конструкции. Это фигура лозунгов.
«Вся власть Советам!»
«Все – на трудовой субботник!»
«За Родину! За Сталина!»
«Пятилетку – в жизнь!»
«Пятилетку – в три года!»
Все пять предложений понятны без контекста. Во всех пяти случаях пропущено
сказуемое. Со сказуемыми эти предложения утратят значительную часть своего
динамизма. Ср.: «Все власть должна быть передана Советам!», «Все должны пойти на
трудовой субботник!», «Пойдем в атаку за Родину и за Сталина!» «Пятилетку
претворим в жизнь!», «Пятилетку выполним в три года!»
Очень важно, что опускаются именно те слова, которые выражают повелительное
наклонение, императив. Именно это и укрепляет императивность, как бы переводя
долженствование в план реализации. Ведь эллипсис можно восполнить и так: «Все
уже вышли на трудовой субботник». Эллипсис наглядно воплощает в себе принцип
«сказано – сделано».
Если пропущенный элемент восстанавливается из контекста, то такую фигуру
называют контекстуальной элизией.
«Проницательный помощник пристава усмотрел в смерти ее самоубийство с горя
по мужу, и тело было предано земле, а дело Божьей воле» (А.Ф. Кони).
Сказуемое «предано» («предано Божьей воле») во втором предложении опущено, но
легко восстанавливается из первого предложения.
Элизия менее энергична, чем эллипсис, и если встречается в кратких речевых
формах, то не в лозунге, а в афоризме, пословице: «Рыба ищет, где глубже,
человек – где лучше», «Не место красит человека, а человек – место».
Видом элизии является зевгма – единственная из фигур убавления, связанная с
симметрией. Зевгмой называется ряд сходно оформленных синтаксических
конструкций, в одной из которых главный член предложения реализован, а в других
– опущен.
«В каждом кризисе кайзер пасовал. В поражении – бежал; в революцию
– отрекся; в изгнании заново женился» (У. Черчилль). Слово «кайзер»
присутствует только в первом предложении. Все предложения имеют одинаковую
синтаксическую структуру: обстоятельство («в кризисе», «в поражении», «в
революцию», «в изгнании») и сказуемое («пасовал», «бежал», «отрекся»,
«женился»). Зевгма связывает все предложения в одно целое, само слово «зевгма»
означает по-гречески «иго».
В риторике различают протозевгму (реализованный член находится в первом
предложении), гипозевгму (реализованный член – в последнем предложении) и
месозевгму (реализованный член – в среднем предложении).
Наиболее типична протозевгма:
«Перед нами трое подсудимых. Один из них старик, уже окончивший свою
жизнь, другой – молодой человек, третья – женщина средних, лет»
(А.Ф. Кони).
Иногда зевгма используется в комических целях. В этом случае за одинаково
оформленными синтаксическими отношениями стоит смысловая разнородность. Особенно
часто это одновременная реализация фразеологически связанных и свободных
значений слова, например: «Шел дождь и студент». «Шел дождь» – фразеологически
связанное значение, «шел студент» – свободное. «Один человек ел хлеб с маслом,
другой – с удовольствием». Оба значения свободные, но они разнородны: значение
совместности (с маслом) и качественная характеристика (с удовольствием).
Комическая реализация зевгмы тоже может использоваться в риторических целях:
«Майор этот с самого начала тихонько сидел в углу комнаты, имея при себе
цепкий взгляд и черные артиллерийские петлицы» (В. Шендерович)
Пропуск союзов называется бессоюзием, или асиндетоном.
«Никто не слушает того, что я кричу, о чем умоляю людей, но я все-таки не
перестаю и не перестану обличать, кричать, умолять все об одном и том же до
последней минуты моей жизни, которой теперь немного осталось» (Л.Н.
Толстой).
«Обличать, кричать, умолять» – бессоюзие, придающее энергию всей фразе.
Бессоюзие противостоит многосоюзию. Для того чтобы бессоюзие стало ощутимым,
достаточно последний однородный член присоединить без союза «и». Даже пара
однородных членов способна образовать бессоюзие, создать особый ритм.
«Организация Красной Армии, ее усиление остаются, по-прежнему, нашей
задачей» (В.И. Ленин). Перед нами пример самого ординарного бессоюзия. С
союзом предложение теряет всю свою энергичность: «Организация Красной Армии и ее
усиление по-прежнему остаются нашей задачей».
Апосиопезисом называют внезапный обрыв высказывания. Высказывание остается
при этом коммуникативно незаконченным.
В форме апосиопезиса часто передается упрек или угроза, например: «Власть
же столько своих обещаний не выполнила...». В роли апосиопезиса могут
выступать части цитат, что охотно используется в газетных заголовках: «О
сколько нам открытий чудных...» (статья посвящена фестивалю классической
музыки). Впрочем, газетные заголовки вообще любят апосиопезисы: «За
совершение поступка, умаляющего авторитет судебной власти...».
В современной журналистике апосиопезис часто строится на основе искаженной
цитаты. В статье Максима Соколова «Когда я слышу слово «гуманитарий»...»
есть такая фраза: «Когда в 30-е гг. немецкий гражданин начальник заявил:
«Когда я слышу слово «культура», я хватаюсь за пистолет», он умело использовал
настроение аудитории, несколько утомленной веймарским высококультурным пиром во
время чумы». Собственно, уже название содержит весьма прозрачный намек на
известную цитату, в тексте же намек превращается в параллель с современной
действительностью, для чего титул нацистского политического деятеля заменяется
сугубо отечественным и ироническим перифразисом «гражданин начальник».
Апосиопезис называют еще и умолчанием. «Умолчание» и «фигура умолчания» –
наиболее известные, наряду с риторическим вопросом, риторические термины.
Следует, однако, отметить, что под умолчанием понимают также и всевозможные
недоговорки, не выраженные синтаксически – внезапным обрывом предложения. Иногда
умолчанием называют еще и ораторский прием, состоящий в том, что говорящий
обещает чего-то не говорить, но тем самым уже говорит об этом. Сам оборот «не
говоря уже о» является застывшим проявлением этого приема.
«Говорить вам, господа присяжные заседатели, о том, что ваш приговор имеет
не только значение основания для наказания подсудимого за совершенный им
поступок, казалось бы, излишне. Всякий судебный приговор прежде всего должен
удовлетворять нравственному чувству людей, в том числе и самого подсудимого»
(А.Ф. Кони). Оратор как бы не хочет говорить о нравственной составляющей
приговора (а он выступает как обвинитель), но тем самым уже говорит о ней.
Просиопезисом называют высказывание, начатое не с начала. Вместо опущенной
первой половины высказывания обычно ставится многоточие, «...а по утру они
проснулись», «И это все о нем».
Начало высказывания легко восстанавливается, так как в качестве просиопезиса
обычно используются части крылатых слов, цитат, либо подразумевается какая-то
известная ситуация. Чаще всего просиопезис применяется в заглавиях, особенно в
газетных заголовках.
Подводя итог, следует сказать, что фигуры убавления придают речи
энергичность. Мягким способом придания энергичности являются бессоюзие и
контекстуальная элизия, сильным – эллипсис и апосиопезис. Впрочем, и
апосиопезис, и просиопезис – средства достаточно экзотические, применяемые в
экстраординарных случаях. Фигуры убавления, особенно, эллипсис, – лучшие
средства для оформления политического лозунга.
§ 6. Фигуры размещения
Инверсии. Разрывы и вставки (парцелляция, парентеза)
Структурной особенностью фигур размещения является то, что элементы плана
выражения размещаются в них необычным образом. Это связано с нарушением порядка
следования (фигуры перестановки) или с дистантным расположением того, что обычно
следует рядом (фигуры разрыва). С точки зрения трансляции эмоционального
состояния говорящего эти фигуры идеальны для передачи внутреннего колебания,
мятежности, тревожности (перестановка), неуверенности, нерешительности, смены
настроения (дистантность).
Все нарушения привычного порядка слов (перестановки) называют инверсией.
Школьный пример инверсии – строка лермонтовского «Паруса»: «Белеет парус
одинокий в тумане моря голубом». Без инверсии она выглядела бы так:
«Одинокий парус белеет в голубом тумане моря». Взволнованная поэтическая речь
превращается едва ли не в протокольное описание.
В русском языке, для которого характерен свободный порядок слов, инверсия
создается в основном помещением определения после определяемого слова («парус
одинокий», «калина красная», «ивушка неплакучая», «очи черные»). Такая инверсия
всегда ощутима. Менее ощутимая инверсия – постановка подлежащего впереди
сказуемого («белеет парус», «грядет свобода», «убили негра»). Эта инверсия
регулярно используется для актуализации смысла в предложении – членения
предложения на то, что уже известно (оно помещается в начале предложения), и то
новое, что сообщается (оно помещается в конце). Таким образом, инверсия
подлежащего довольно регулярна и поэтому менее заметна.
Предложение «Люди делают историю» построено без всякой инверсии, но в
предложении «Историю делают люди» инверсия уже есть, актуализовано слово «люди»,
подчеркивающее, что именно они, а не какие-то объективные законы определяют ход
исторических событий.
Инверсивность может сочетаться с дистантностью.
Нарушение обычного порядка слов, осложненное дистантным расположением,
называют гипербатоном.
«Мы не вправе требовать от районного судьи героизма» («Новая газета»).
Без инверсии было бы: «Мы не вправе требовать героизма от народного судьи».
Сказуемое «требовать героизма» оказалось разорванным, «героизм» попал в конец
предложения. Это создает ожидание: мы не вправе требовать чего-то от судьи, но
чего? Так предложение понятнее и драматичнее, чем с обычным порядком слов.
Конечно, все это тонкие стилистические нюансы. Есть фигуры более выразительные,
действующие более грубо (как, например, апосиопезис), но изобразительность
инверсии от отсутствия грубости не страдает. Просто работа инверсии в тексте
менее заметна.
Парцелляцией называют расчленение высказывания на два или несколько
интонационно обособленных отрезка. Тем самым пауза конца предложения вклиняется
в предложение и разбивает его на части. Возникает как бы рубленое предложение.
Графически пауза передается точкой, реже многоточием.
Вот пример парцелляции из газетного лида: «Вчера в резиденции французского
посла Александру Исаевичу вручили премию. Большую. Гран-при французской Академии
нравственных и политических наук». Парцелляция осложнена инверсией. Без
фигур предложение выглядело бы так: «Вчера в резиденции французского посла
Александру Исаевичу вручили Большую премию Гран-при французской Академии
нравственных и политических наук». В парцеллированном и инверсированном виде лид
выглядит значительней, заставляет вдуматься в событие, а в сочетании с
подзаголовком «Писатель получил премию и защитил Путина» получает политическое
звучание. Правда, инверсия слова «большую», входящего в название премии, создает
ненужную двусмысленность («большую» характеризует вид премии или величину
суммы?), что, по-видимому, не входило в намерение автора лида.
Иногда присоединение к предложению заключительной части меняет его смысл.
Этот вид парцелляции называют синтаксической аппликацией. Классический пример –
чеховское «От меня жена ушла... в другую комнату». Но, конечно, не все
аппликации связаны с комическим эффектом.
«Одним словом, чтобы лучше стать партией власти, надо от нее, от власти,
временно дистанцироваться. Хотя бы на словах». В этом примере из «Новых
известий» добавление «хотя бы на словах» меняет смысл сообщения.
А вот менее удачная и менее неожиданная аппликация из ранних работ Сталина:
«Но кто же эти «прогрессивные элементы»?
Это мирообновленцы, кадеты, трудовики, социал-демократы.
И «Запросы жизни» добиваются объединения этих «элементов»!
Не правда ли: это очень оригинально и... неумно»
Парцелляция относительно новое явление, оно фиксируется с конца
девятнадцатого века, а сам термин возник лишь во второй половине двадцатого.
Парцелляция активно используется именно в письменной форме речи, прежде всего в
газетных текстах, особенно в заголовках.
Наконец, к фигурам размещения относится и парентеза – вставка, разрывающая
предложение.
«Когда нам льстят, то хвалят наше русское гостеприимство, когда нас бранят
– а когда нас не бранят? – про нас говорят, что единственно
хорошую нашу сторону – гостеприимство – мы разделяем с племенами,
стоящими на низкой ступени культуры».
В этом отрывке из заключительной части обвинительной речи А. Ф. Кони
парентезой служит вводное предложение «а когда нас не бранят?». Парентезой
является и слово «гостеприимство», также разрывающее предложение. Вообще говоря,
парентеза хорошо передает настроение колебания, она удобна для всевозможных
оговорок. Почему же известный оратор заканчивает судебную речь парентезой?
Думается, что парентеза здесь (и это тоже достаточно типично) выполняет роль
тактического маневра. Перед процитированной фразой сказано: «Здесь
заявлялось, что подсудимые явились в Россию с полным доверием к русскому
гостеприимству. Оно им и было оказано». Продолжение же нашей цитаты и
окончание речи следующее: «Поэтому надо иметь что-нибудь за собой, кроме
благодушного свойства. Надо дать место и справедливости, которая выражается в
правосудии. Оно иногда бывает сурово и кончается подчас насильственным
гостеприимством. Этого правосудия ждет от вас обвинительная власть». Иными
словами, защита поставила на пути обвинения этосный барьер – «русское
гостеприимство». Обвинитель с помощью парентезы как бы кружит вокруг этого
барьера, а затем предлагает этосные основания для обвинения – справедливость.
Вставки и парцелляции стали характерной чертой современной прозы. Однако
употребление их в риторических целях должно быть дозированным. Следует помнить,
что фигуры размещения разрушают ощущение той уверенной силы, которое исходит от
оратора, пользующегося фигурами прибавления. Фигуры размещения в риторике удобны
для всевозможного маневрирования.
§ 7. Тропы речи. Тропы сходства
Тропы сходства: метафора и ее виды. Развертывание метафоры. Антаподозис.
Подхватывание метафоры. Зооморфная метафора.
Тропы и фигуры – альфа и омега риторики. Изобразительность речи усиливается
либо фигурами, делающими ясными эмоции говорящего, либо тропами, делающими ясным
сам предмет речи.
Тропом называют слово или оборот, употребленный в переносном смысле. Примером
тропа может служить хорошо знакомая всем метафора рождения. Слово «рождение» в
выражении «рождение новой политики» – метафора, т.е. троп. Такая метафора,
ставшая уже фактом языка, называется языковой. Это означает, что слово
«рождение» имеет в языке не только прямое значение, связанное с родами, но
обозначает также появление чего-то нового. Метафора, еще не вошедшая в язык,
остающаяся только фактом речи, называется речевой. «Вынашивание новой политики»
– это тоже языковая метафора, так как у глагола «вынашивать» есть
соответствующее переносное значение и оно дано в словаре. Но вот «высиживание
новой политики», «получение новой политики кесаревым сечением» – это уже речевые
метафоры. То же самое относится и к другим тропам: они тоже бывают речевыми и
языковыми.
В литературоведении языковые тропы называют мертвыми, или стершимися, этим
подчеркивается, что автор не творит их заново. Но в риторике к языковым тропам
следует отнестись более сочувственно. Именно этими тропами выложена мозаика
понятийной картины мира, в котором мы живем. Так, метафора «государственный
аппарат» создает впечатление чего-то неорганического, обезличенного, а метафора
«государственное строительство» предполагает, что государство можно и нужно
(ведь строительство прежде всего созидательно) конструировать, составлять из
каких-то элементов. «Кресло министра» (это уже не метафора, а метонимия, но тоже
троп) сигнализирует о его власти: кресло – это своего рода минитрон, на котором
восседает министр, а вот «портфель министра» скорее говорит о его занятости и
важности (в портфеле носят деловые бумаги).
Речевые тропы со временем могут войти в язык. Это значит, что, родившись в
индивидуальном словоупотреблении, они подхватываются остальными участниками
дискурса и входят в общий словарь, обогащая его. В политике, как нигде, принято
обозначать различные общественные реалии теми или иными тропами. Так возникло
слово «перестройка», сразу же навязавшее, как и всякий политический троп,
определенное видение жизни: нечто было построено неправильно, необходимо его
перестроить. Сравним обозначение одного и то же явления разными тропами:
«застой» (политическая метафора) и «стабилизация» (политическая метонимия).
Тропы делятся на четыре группы: тропы сходства (метафора и ее виды), в
которых перенос значения осуществляется на основании сходства представлений;
тропы смежности, в которых перенос значения осуществляется на базе
пространственной или временной смежности (метонимия и ее виды); тропы контраста,
когда в основе переноса лежат ассоциации по контрасту (антифразис и его виды); и
тропы тождества, когда основанием для переименования служит тождество
представлений (перифразис и его виды). Рассмотрим эти случаи подробней.
В основе метафоры лежат ассоциации по сходству. Процесс изменений в обществе
похож на перестройку, поздняя пора жизни похожа на осень, отсюда «осень жизни»
или «осень Средневековья», водная поверхность похожа на зеркало («зеркальная
гладь») и т.п. Во всех случаях «фокус» состоит в том, что сопоставление двух
представлений выделяет их общие признаки. Сопоставление реальной перестройки и
общественного процесса выделяет в общественном процессе признаки созидания и
пере делывания, сопоставление осени и поздней поры жизни выделяет в последней
такие признаки, как угасание и в то же время зрелость («плоды»), сопоставление
зеркала и воды – такие свойства воды, как гладкость и способность отражать
предметы. Если вместо перестройки воспользоваться метафорой «агония системы», в
социальном процессе будут подчеркнуты те признаки, которые объединяют его с
агонией. Если позднюю пору жизни назвать увяданием, исчезнет признак «зрелость,
принесение плодов». Напротив, слово «зрелость» не включает признака увядания.
Выражение «стальная гладь воды» дает иные впечатления, нежели «зеркальная гладь
воды» или «хрустальная поверхность» и т.д.
Метафоры очень активно размечают смысловое пространство, а если они к тому же
запоминаются, то надолго определяют картину мира. Такова политическая метафора
«холодная война»: в относительно мирном времени подчеркивалось то, что
объединяет его с войной: противостояние, напряжение, действия, рассчитанные на
ослабление партнера («противника», «потенциального противника») и т.д. Метафора
«империя зла» (так Рейган назвал СССР) выделяла в американском противостоянии
СССР моральный компонент. Метафора «Советская Россия в кольце врагов»
подчеркивала в международной ситуации признак опасности, необходимости напрячь
силы для защиты социалистического отечества.
Метафора обладает одним чрезвычайно интересным качеством: она может
развертываться. В статьях и выступлениях особую роль приобретают именно
развернутые метафоры. Развернутой называется такая метафора, в которой
уподобление происходит сразу по нескольким основаниям. Например, уподобление
государства кораблю можно развернуть, уподобив главу государства кормчему,
политический курс – курсу корабля, враждебное государство – пирату и т.д. В
подобных случаях на основе метафоры строится целый условный мир. Такие
метафоры-миры превращаются в долго функционирующие аллегории.
Именно такова аллегория «государство – корабль», встречающаяся уже у Горация.
Аллегория эта, как, впрочем, и всякая другая, в любой момент может быть оживлена
и дополнена.
«Народное доверие для политика – что попутный ветер для морехода.
Когда он есть – хорошо, когда его нет – надо лавировать, выгребать
etc . Если мореход станет двигаться лишь по ветру, не сообразуясь
ни с целью похода, ни с лоцией, в лучшем случае его плавание будет состоять из
ряда хаотических маневров, в худшем – он, повинуясь ветру, проложит курс
по суше», – рассуждает современный публицист Максим Соколов.
А вот как использует метафору «государство – корабль» Максимилиан Робеспьер:
«Конституционный корабль был построен вовсе не для того, чтобы остаться
постоянно в верфи; но следует ли бросить его в море во время бури и навстречу
противному ветру. Это то, чего хотели тираны и их рабы, которые сопротивлялись
строительству этого корабля, но французский народ повелел вам ждать, когда море
успокоится; он выразил единодушное желание, чтобы вы, несмотря на вопли
аристократии и сторонников федерализма, сначала освободили бы его от врагов».
Другая развернутая метафора, обозначающая государство, – здание. Отсюда
выражения «государственное строительство», «перестройка», «общественный
фундамент», «несущие конструкции государства» и т.д.
Степень развернутости метафоры может быть различной. В приведенном ниже
высказывании Уинстона Черчилля она незначительна, но метафора превращает это
высказывание в афоризм.
«Я не приемлю того, что любезно говорили обо мне многие: будто я вдохновил
народ. Воля его была тверда и беспощадна – и оказалась непобедимой. У
этого народа, расселившегося по всему свету, было сердце льва. Мне же повезло
в том, что меня позвали рыкнуть».
Развернутая метафора может быть источником намека, который в прямой метафоре
или сравнении был бы просто невозможен. Так, Виктор Шендерович говорит о Сергее
Доренко: «Вместо берцовой кости Примакова Доренко теперь грызет горло Путина.
А мы, местные, знаем, что Доренко, если его отвязать, в живых жертву не
оставляет... Вот Путин и понял, что если Доренко не остановить, он просто
перекусит ему рейтинг» Тема «кости», «горла», «привязи», «перекусывания»
формирует определенный мир.
Уже пущенная кем-либо в оборот метафора, иногда уже развернутая, может быть
со временем развита и дополнена, что нередко сопровождается смещением смысловых
акцентов. Так, уподобление парламента лодке породило возможность ставить вопрос
о том, «кто раскачивает лодку». Появились «левый и правый борт» и т.д.
В следующем примере, автор отталкивается от развернутой метафоры, прямо
называя ее таковой:
«В начале 60-х годов знаменитый в то время обозреватель «Нью-Йорк
таймс» Джеймс Рестон назвал Кубу «мертворожденным дитем Советского Союза,
отделенным от матери пуповиной в 14 тысяч километров». Метафора не выдержала
проверку временем: «дитя», напротив, оказалось на редкость живучим, «пуповины»
же в действительности было две: одна связывала кастровский режим с Москвой,
другая, более короткая, и как оказалось, более прочная, – с Канадой,
единственной страной западного мира, отказавшейся после Карибского кризиса
поддержать торгово-экономическую блокаду Кубы» («Общая газета»).
Развернутая метафора может перерастать в целую притчу (параболу). В притче
второй план метафоры, образующий переносные значения, превращается в
самостоятельную новеллу. По своей семантической природе парабола наиболее близка
к басне. И подобно тому, как басня может содержать мораль, некоторые притчи
могут включать комментарий. Этот прием, называемый антаподозисом, берет начало в
евангельской притче о сеятеле и активно используется в древнерусской риторике. В
древней литературе комментирование притчи делалось «в лоб»: сначала, например,
рассказывалось о доме, его господине и о винограднике, а потом пояснялось, что
подразумевается под каждым из элементов притчи. В художественной литературе XIX
века такие притчи-антаподозисы даются как вкрапления в основной текст, когда
автор хочет прояснить какое-либо положение. Таково, например, знаменитое
рассуждение о «дубине народной войны» в «Войне и мире» Льва Толстого. Оно
начинается с пассажа о фехтовальщиках, один из которых хватает в руки дубину,
затем эта ситуации «опрокидывается» на войну с наполеоновской Францией. Вот
другой пример антаподозиса у того же автора: «Точно так, как вследствие того,
что нальется вода на сухую землю, исчезнет вода и сухая земля; точно так же
вследствие того, что голодное войско вошло в обильный пустой город, уничтожилось
войско и уничтожился обильный пустой город и сделалась грязь, сделались пожары и
мародерство».
Подобные анатаподозисы допустимы и в составе политической речи. Анатаподозис
– наиболее прямое средство создания ясности, им широко пользуется психотерапия
при проведении рефрейминга. Собственно, всякий антаподозис – это и есть
рефрейминг, своего рода «промывание мозгов», навязывание реципиенту
определенного видения ситуации.
Еще в древних классификациях метафора делилась на виды в зависимости от того,
переходят ли свойства с одушевленного предмета на неодушевленный или наоборот. В
литературоведении с этим связано выделение олицетворения (неживое толкуется как
живое: «небо хмурится») и овеществления (живое уподобляется неживому: «железный
человек»). В риторике этот признак также важен. Есть много возможностей
уподобления человека чему-то неживому или, особенно часто, животному. При этом
лицо может получить как положительную, так и отрицательную характеристику. На
этом, собственно, основан феномен кличек и прозвищ: Ричард Львиное Сердце,
Орденский Вепрь, горный орел (так Сталин назвал Ленина в речи 1924-го года).
Зооморфные ассоциации могут использоваться и при назывании политических
партий и объединений, а также целых народов. Сравни: «медведи» и «русский
медведь» (о России в целом). Зооморфные ассоциации часто черпаются из
геральдических обозначений, но и сами дают толчок к созданию эмблем. Разумеется,
такие метафоры провоцируют развертывание. Так, у медведя много широко известных
свойств, каждое из которых может быть обыграно при развертывании метафоры.
К группе метафор следует отнести и сравнения – обороты с «как», «как будто»,
«словно», «подобно» и т.д., когда в тексте реализуются сразу оба члена
сопоставления. Например: «Водная гладь как зеркало», «Парламент похож на лодку».
Есть также формы, промежуточные между сравнением и собственно метафорой: лететь
стрелой (лететь как стрела), взрыв негодования (взрыв похож на негодование).
У метафоры есть одно важное свойство: она тяготеет к позиции сказуемого и
редко, если это свежая метафора, попадает в позицию подлежащего. Поэтому
использование метафоры в этой позиции может создать комический эффект. Если вы
назовете девушку фиалкой, она воспримет это как комплимент. Но если вы скажете о
ней: «Фиалка сидела за столом и поедала бургеры», это комплиментом не будет.
Точно так же, если оппонент сравнит некое лицо с орлом, то фраза «Орел удалился
в свой кабинет» сразу же снизит образ. Вообще, если придерживаться метафоры
«слово – оружие», то сами метафоры лучше всего уподобить скрещенным шпагам:
метафора – это тот прием в речи, который гораздо чаще, чем что-либо другое
подхватывает оппонент, как правило, смещая при этом смысловые оттенки. Метафора
– оружие обоюдоострое, но действенное. Если продолжить тему оружия, развернутую
метафору можно назвать миной замедленного действия. Многие метафоры прошлого
продолжают жить в нашем сознании даже помимо нашей воли. Так, взрыв нигилизма
XIX – XX веков не сумел искоренить христианскую метафорику из риторики
социалистов и анархистов.
§ 8. Тропы смежности, контраста и тождества
Метонимия. Эмблематичность и этикетность метонимии. Синекдоха. Антифразис.
Литота. Астеизм. Перифразис. Антономасия.
В основе метонимии лежат ассоциации по смежности.
Портфель не похож на должность министра, но он сопряжен с ней отношениями
смежности: министры носят (или носили) портфели. Это же относится к выражению
«занять кресло» в значении «занять должность». В отличие от метафоры метонимия
не привносит в ситуацию ничего додуманного, заимствованного из другого мира (ср.
уподобление государства кораблю). Портфель и кресло входят в «мир министра».
«Фокус» метонимии в том, что она выделяет нужную автору деталь, расставляет
акценты.
Обычно метафора используется в языке для обогащения семантики. Метафора –
отличный концептуализатор действительности. Метонимия же используется чаще всего
для удобной «упаковки» готовых смыслов. В речи мы, не замечая этого, постоянно
пользуемся незаметными метонимиями. Так, мы говорим «выпил два стакана, съел три
тарелки», вместо более длинного «выпил два стакана молока, съел три тарелки
супа». Метонимия, таким образом, обыденнее метафоры. Она не создает новых
смыслов, но удобно выражает старые. Это, однако, не означает, что с помощью
метонимии нельзя выразить своей позиции, что метонимия не используется в
риторике. Называя документ «бумажкой», мы используем метонимию (документ связан
с бумагой, она его материальный носитель), но это название, навряд ли,
нейтрально. Когда говорят «корочки» о дипломе, этим подчеркивается
выхолощенность самого образования: только корочки – содержания нет. Более того,
такие выражения, как «бумажная душа» или «чернильная душа» (о чиновнике) тоже
метонимичны по своему происхождению.
Как и метафоры, метонимии дают почву для эмблематики. Таков меч как эмблема
войны. Эта метонимия используется во многих выражениях: «поднять меч», «кто к
нам с мечом придет, от меча и погибнет» и т.д. Эмблемы получают материальное
выражение в гербах, значках (например, щит и меч как эмблема государственной
безопасности). Кроме статичных эмблем, метонимии связаны также с этикетными
действиями. (Ср. выражение «преклонить колено», «взойти на престол», «надеть
шапку Мономаха»). Такие метонимии также могут получать материальное выражение в
церемониях.
В группе метонимий выделяют как особый случай – синекдоху – перенос значения
с части на целое (или с целого на часть), а также с абстрактного на конкретное
(или с конкретного на абстрактное). Выражение «сопровождающие лица» – синекдоха:
лицо как часть человека представляет его всего. Выражение «рука Кремля» тоже
синекдоха, но соединенная с метафорой (олицетворением). Выражение «Копейка рубль
бережет» содержит две синекдохи, так как под копейкой подразумеваются мелкие, а
под рублем – крупные деньги. В предложении из газетной статьи «В
России вряд ли удастся полностью разделить власть и бизнес» синекдохами
являются слова «власть» и «бизнес». Это замена конкретных наименований
абстрактными, мотивированное желанием сформулировать обобщенную сентенцию, под
которую можно подводить частные случаи. Одно время особенно любимым штампом было
называть то или иное явление, ту или иную социальную группу «нашим будущим». Вот
образец из «Правды» уже за 2000 год: «Юноши и девушки! Вы – будущее
страны». Это синекдоха: замена конкретного наименования абстрактным.
Если метафора может развертываться в притчу, то метонимия в своем
развертывании дает пример. Уснащение речи примерами из жизни (парадигмами) суть
использование «больших» метонимий, точнее синекдох.
Произнося обвинение против изготовителей фальшивых бумаг, А.Ф. Кони говорит,
что в судебном зале нет пострадавших, страдает все общество. Но само по себе
выражение «страдание всего общества» сухо, и оратор, не прибегая к развернутому
примеру, все же вносит в речь элементы парадигмы: «Но это происходит оттого,
что потерпевшим лицом является целое общество, оттого, что в то время, когда
обвиняемый сидит на скамье подсудимых, в разных местах, может быть, плачутся
бедняки, у которых последний кусок хлеба отнят фальшивыми бумажками».
И.Л. Солоневич рассуждает об устойчивости социальной жизни:
«Для того чтобы нация могла создать что-то ценное, нужна устойчивость
власти, закона, традиции и хозяйственно-социального строя. Если этой
устойчивости нет, невозможно никакое творчество, почти невозможен никакой труд».
Далее рассуждение прерывается парадигмой:
«...вот засел Лев Толстой лет на пять за «Войну и мир». Какое
«мировоззрение» окажется победоносным к моменту окончания книги? Будет ли новым
властителям приемлема «Периодическая система элементов», или появится какой-то
новый Лысенко, который найдет у Толстого, Менделеева, Павлова, Мичурина и прочих
антисолидаристический уклон и, будучи профессиональной бездарностью, станет
травить всяческий русский талант. А ведь никакой талант никогда не сможет
творить «по указке партии», какой бы то ни было партии. Тем более в том случае,
если «указка партии» будет меняться так же, как меняется «генеральная линия»
ВКП(б). Вы начали работать над «Войной и миром», «Периодической системой
элементов» или «Жизнью за царя». Или над вашим хутором. Или над вашей
мастерской. И вы не знаете, что из всего вашего труда завтрашние «властители
дум» – (и полиции) – сделают послезавтра».
Такова вторая группа тропов – тропы смежности.
Употребление слова в прямо противоположном значении (с соответствующей
интонацией или в контексте, позволяющем это понять) называется антифразисом.
Можно, например, дурака назвать мудрецом. Механизм действия антифразиса основан
на том, что слова могут ассоциироваться не только по сходству и смежности, но и
по контрасту.
Антифразис делает речь ироничной. Собственно, ирония это и есть развернутый
антифразис. В статье, посвященной «грязным» избирательным технологиям в
Ставрополье, есть такие слова:
«А вот пример «поэтических» предвыборных технологий.
...Стасик песенку поет,
Обещая русский край
Превратить для черных в рай!»
Слово «поэтический» не случайно взято в кавычки: автор имеет в виду, что
стихи в избирательной листовке, отнюдь не поэтичны, это проявление иронии.
Близок к антифразису прием, называемый литотой. Он состоит в том, что вместо
обычного утверждения дается отрицание с противоположным по смыслу словом –
антонимом. Например, «небогат» в значении «очень беден», «он не бедствует» в
значении «он богач». В последнее время распространилось сленговое выражение
«мало не покажется». Это тоже литота. Так же, как и антифразис, литота содержит
иронию, но в более сглаженном виде.
Особый вид антифразиса – астеизм. Астеизм – это похвала в форме порицания,
часто насмешки.
«Стоит настоящему патриоту только еще начать оплакивать судьбы родины
беззаветной, а тут уже один олигарх – раз! – и
независимое телевидение создал, другой – бац! – и лучшую
футбольную команду страны на баланс принял. Так и норовят Россию угробить.
Единственно кто еще борется против них, это наша доблестная Генпрокуратура,
которая время от времени открывает против супостатов уголовные дела, насылает на
них шмоны, объявляет в розыск». Автор этого иронического отрывка, журналист
«Общей газеты» Юрий Соломонов, использует и собственно антифразис «доблестная
Генпрокуратура», «настоящий патриот», и астеизм: «норовят Россию угробить»,
«супостаты».
К тропам контраста можно отнести и гиперболу, основанную, однако, не только
на контрасте, но и на сходстве. Гиперболой называют заведомое преувеличение
Чаще всего приводят примеры гиперболы из художественной, особенно из
поэтической речи. В самом деле, в риторике заведомое преувеличение,
сигнализирующее об условности речи, может, казалось бы, принести только вред. Но
это не так. Вот довольно типичная для судебного красноречия гипербола из речи
Робеспьера:
«Никогда еще преступление не было установлено такими многочисленными
доказательствами; никогда преступление не могло иметь столь опасных последствий;
никогда ваш долг не был так ясно намечен. Вы должны мечом закона покарать этих
чудовищ».
Троп, обратный гиперболе и содержащий заведомое преуменьшение, называется
мейозисом. Мы используем его в устойчивых выражениях, когда говорим «Это стоит
копейки», «В двух шагах отсюда», «Дело займет всего одну минуту» и т.п.
Мы рассмотрели тропы смежности и тропы контраста. Остается еще один вид
тропов – троп тождества, а именно перифразис.
Перифразисом называют замену слова описательным выражением. Например, Москву
можно назвать «первопрестольной столицей». В перифразисе как тропе тождества нет
ни наложения, ни смежности, ни контраста образов. Просто в одном и том же
предмете могут быть выделены различные признаки. Перифразис и есть определение
предмета через выделенный признак. Таков признак «первопрестольности» в
определении Москвы или нахождения на Неве в определении Петербурга – «город на
Неве». Но тот же Петербург можно назвать и «колыбелью русской революции»
(перифразис осложнен метафорой: «колыбель» вместо «начало», «исток»), и «городом
Ленина», и «криминальной столицей». Пушкин назвал его «градом Петра». Все эти
примеры ясно показывают риторические функции перифразиса: выделять в объекте те
свойства, которые нужны говорящему.
Перифразисы выполняют в языке эвфемистическую и дисфемистическую функции.
Первая состоит в замене грубого слова приемлемым выражением. Вторая, напротив, –
в замене обычного слова более грубым, сниженным. Вместо нейтрального «Она
беременна» можно высказаться деликатней: «Она в интересном положении». Или,
напротив, совсем грубо: «Она ходит с пузом» и т.п. Эвфемистические и
дисфемистические перифразисы – мощный рычаг создания приподнятости или
сниженности стиля. Кроме того, следует отметить, что эвфемистические перифразисы
могут применяться иронически. Так, в газетном сообщении о гибели преступника в
перестрелке может встретиться перифразис «он покинул сей бренный мир». Впрочем,
подобные глумливые перифразисы далеко не всегда производят хорошее впечатление и
могут повредить репутации самого говорящего.
Вот пример нагнетания дисфемистических перифразисов из речи А. Проханова:
«С Березовским – другая статья. Недавний повелитель России,
кремлевский постельничий, думский стряпчий, семейный окольничий, создатель
партий, гроза губернаторов, любовь чеченцев, патрон Невзорову, кум Лебедю,
идеолог, астролог, черкес, – бедолага издалека скалит мелкие желтые
зубки, хватает пустой воздух чужбины, тщась укусить пролетающий самолет
Президента Путина».
А вот пример более обычного употребления перифразиса из речи Максимилиана
Робеспьера, произнесенной в Конвенте:
«У республики не оставалось другого средства, кроме усилий народа –
просвещенного друга свободы, – который своим восстанием сумел подавить
все заговоры аристократию).
Перифразис «просвещенный друг свободы» дан в форме приложения к слову «народ»
и изображает народ с выгодной для оратора стороны. Народ – не просто друг
свободы, но ее просвещенный друг. Отметим, кстати, что перифразис «друг народа»
и антонимичный ему «враг народа» возник именно в годы Великой французской
революции.
Распространенным видом перифразиса является антономазия – описательное
обозначение какого-либо лица, а также вообще замена имени собственного
описательным выражением (например, «покоритель Сибири» вместо собственного имени
Ермак, «берег туманного Альбиона» вместо «Англия»). Так, статья, посвященная
визиту президента Путина на Кубу и в Канаду, озаглавлена «С острова Свободы к
Кленовым листьям».
Тем же термином «антономазия» называют и другое явление, также родственное
перифразису. Речь идет об использовании собственного имени вместо
нарицательного, когда, например, жадного человека именуют Гобсеком или
Плюшкиным.
Этот прием нередко используется в политической риторике. Так, в газете
«Известия» статья с подзаголовком «Жириновский теперь будет учить ораторскому
искусству» озаглавлена «Наш Демосфен». Демосфен выступает здесь
символом красноречивого человека. Называя этим именем Жириновского, автор явно
иронизирует, что подчеркнуто местоимением «наш». Сам по себе оборот «наш
такой-то (Гомер, Пушкин, Цезарь и т.д.)» является риторическим штампом. Такие
обороты не могут претендовать на оригинальность, но определенным образом
расставляют акценты (ср. у Л. Чуковской: «Отечественные Холмсы и впрямь не
блистают умом»).
Еще чаще антономазия используется без всякой иронии, особенно в пейоративных,
т.е. уничижительных целях.
«Нынешние заправилы Соединенных Штатов Америки – морганы,
рокфеллеры, меллоны, дюпоны и другие, – в руках которых находятся рычаги
военной и государственной машины, усиленно создают новые мировые монополии вроде
Европейского объединения угля и стали, Мирового нефтяного картеля для того,
чтобы побыстрее прибрать к рукам экономику других государств и подчинить их
своим интересам» (Л. Берия). Здесь «морганы» и «рокфеллеры» – это и реальные
носители фамилий и некое уничижительное обобщение. Это тоже одно из типичных
применений тропа в политической риторике.
В мелиоративном, т.е. возвеличивающем смысле использована следующая
антономазия в «Файнаншел таймс» (речь идет о генерале Лебеде):
«Он умен, как Альберт Эйнштейн, силен, как Арнольд Шварценегер, это –
второй Суворов, второй Кутузов, во всех отношениях талантливый человек».
В следующем примере из «Общей газеты» с помощью антономазии строится
развернутая аналогия. «Если проводить сравнение с русской революцией 1917
года, можно сказать, что к власти в Чечне прийти аналоги чапаевых, котовских и
щорсов. А чеченская эмиграция – это аналог той русской эмиграции, когда в
западных городах оказались рядом царские чиновники и генералы, кадеты, эсеры,
меньшевики и даже анархисты» (Д. Фурман). «Чапаевы, котовские и щорсы» –
антономазия. Любопытно, что автор не выстроил с помощью антомазии всю аналогию,
видимо, не найдя для этого достаточно ярких и бесспорных имен, называющих
царских чиновников, генералов, кадетов, эсеров и анархистов в эмиграции.
Антономазию-антитезу находим у Ивана Солоневича:
«Русскую психологию характеризуют не художественные вымыслы писателей, а
реальные факты исторической жизни.
Не Обломовы, а Дежневы, не Плюшкины, а Минины, не Колупаевы, а Строгановы,
не «непротивление злу», а Суворовы, не «анархические наклонности русского
народа», а его глубочайший и широчайший во всей истории человечества
государственный инстинкт».
По одну сторону у автора – литературные герои как носители отрицательных
черт, по другую – исторические персонажи как носители черт положительных. В
обоих случаях имена собственные выступают как обобщения.
§ 9. Грамматические тропы
Понятие грамматического тропа. Переносное употребление форм числа.
Переносное употребление форм времени и наклонения. Отклонение в формах рода.
Риторический вопрос. Отличие риторического вопроса от гипофоры.
Грамматическими тропами, или аллеотетами, называют использование
грамматической формы в несвойственном ей грамматическом значении. Проще всего
это можно понять на примере традиционного «вы», которое в нашей культуре в ряде
случаев замещает местоимение второго лица единственного числа «ты». Форма
множественного числа употреблена здесь в переносном смысле. Другой пример:
«Прихожу я вчера домой, и кого я там вижу?» Форма настоящего времени «прихожу»
употреблена в переносном значении, ведь речь идет о событиях, которые имели
место вчера. Во втором примере грамматический троп не возведен в ранг речевого
этикета, но тем не менее легко узнаваем. Слушатели понимают, что имеются в виду
события, предшествующие моменту речи, хотя говорящий для придания рассказу
большей изобразительности и употребляет настоящее время. Конечно, в случае с
местоимением «вы» дело не в создании экспрессии. В остальных случаях формы
достаточно экспрессивны – изобразительны и выразительны.
Довольно часто в риторических целях используется форма множественного числа в
значении единственного. Это так называемое множественное поэтическое,
множественное величия и множественное скромности.
Такие формы, как времена (вместо обычного «время») или небеса
(вместо «небо») придают речи несколько возвышенный оттенок. Это случаи
множественное поэтического. Например, название романа И.С. Тургенева «Вешние
воды» или романа Ч. Диккенса «Тяжелые времена» звучит приподнято, торжественно
(ср. современное нам «Белые одежды» В. Дудинцева).
Множественное величия используется в этикетных формах царских обращений («Мы,
Николай I ...»), а вне их звучит пародийно. В целях насмешки часто употребляют
во множественном числе местоимение третьего лица – «они» вместо «он». Еще более
насмешливо звучит «оне».
«Программа Виктору Степановичу не понравилась настолько, что оне позволили
себе передать свои чувства руководству телекомпании» (В. Шендерович)
Ирония усилена архаичной формой «оне». Этот же прием использован в
художественной речи: «Он пришел с таким видом, что они недовольны. Они с
большой буквы, всея Руси и Тернополя» (Л. Петрушевская).
Множественное скромности широко применяется в научном дискурсе: «Мы
присоединяемся к мнению тех ученых, которые полагают, что...». Как и в случае с
местоимением «вы», эти формулы неэкспрессивны, а этикетны. Разновидностью
множественного скромности является множественное крестьянское: «Мы люди темные,
ничего в этом не понимаем...».
Во всех названных случаях, за исключением множественного поэтического,
перенос формы числа связан с категорией лица. Но очень часто единственное число
в значении множественного используется тогда, когда обозначением одного предмета
задается целый класс: «Лес богат зверем и птицей», «Все это дело рук советского
человека», «Человек проходит как хозяин необъятной Родины своей» и т.п.
В антономасиях, особенно отрицательных, употребляется форма множественного
числа имени собственного: «Самое простое, естественное для меня было
бы то, чтобы высказать злодеям, называющих себя правителями, всю их
преступность, всю мерзость их, все то отвращение, которое они вызывают теперь во
всех лучших людях, и которое будет в будущем общим суждением о них, как о
Пугачевых, Стеньках Разиных, Маратах и тому подобному» (Л.Н. Толстой).
При описании прошедших событий для придания им большей изобразительности и
живописности может быть использована глагольная форма настоящего времени. Это
так называемое настоящее рассказа, или настоящее живописное.
«Он дает три показания. ...Сначала заподозренный сознается совсем
неправильно; потом, когда уловки группируются вокруг него, когда сила их растет
с каждым днем, с каждым шагом следователя, обвиняемый подавляется этими
уловками, ему кажется, что путь отступления для него отрезан, и он дает
показание наиболее правдивое; но проходит несколько времени, он начинает
обдумывать сказанное им, видит, что дело не так страшно, каким показалось
сначала, что против некоторых улик можно придумать опровержение, и тогда у него
является третье сознание – сознание деланное, в котором он признается
лишь в том, в чем нельзя не признаться» (А.Ф. Кони).
Особенно эффективно использование настоящего рассказа в том случае, когда
требуется сблизить прошедшее и настоящее, чтобы ярче обрисовать разное поведение
одного и того же лица, быть может, найти непоследовательность в его словах и
мыслях.
Сравним два высказывания: «Позавчера он обещает не предпринимать никаких
действий, вчера клянется, что не сдвинется с места, а сегодня совершает все это»
и «Позавчера он обещал ничего не делать, вчера это подтвердил, а сегодня
поступил иначе». Первое высказывание звучит сильней.
Повелительное наклонение может быть использовано в значении сослагательного,
например, в выражениях вроде следующего: «Не пожалей он денег, все сложилось бы
иначе» (вместо: «Если бы он не пожалел денег...»). Этот грамматический троп как
бы сокращает расстояние между моментом речи и описанным в ней действием.
Изъявительное наклонение может употребляться в значении повелительного:
«Пойдешь, найдешь его и заставишь вернуться» (вместо «Пойди, найди его и заставь
вернуться»). Этот троп придает речи оттенок категоричности.
Сослагательное наклонение может быть использовано в значении повелительного.
Например, в известном «Шел бы ты подальше» (вместо «Иди-ка ты подальше!»)
экспрессия создается за счет того, что подчеркивается желательность того
действия, совершения которого говорящий требует от слушающего.
В целях создания экспрессивности могут обыгрываться формы грамматического
рода.
Этим приемом охотно пользовался в своей политической сатире Маяковский. Так,
в поэме «Хорошо!» Керенского он называет Александрой Федоровной, а Милюкова –
«усатым нянем».
Редким и экспрессивным грамматическим тропом является переносное употребление
форм переходности глагола:
«Вежливые и улыбчивые англичане свято придерживаются правила: не хамите и
не хамимы будете» («Новый мир»)
«Хамить» – глагол непереходный, и форма «хамимы» с точки зрения
грамматической нормы невозможна. Тем экспрессивнее выглядит грамматический троп.
Кроме того, существуют специфически риторические формы грамматических тропов.
К ним относится прежде всего риторический вопрос.
Вопросительная форма предложения предполагает и вопросительную модальность. В
риторическом же вопросе форма вопроса используется для выражение обычного
утверждения или отрицания.
«Так надо ли теперь напоминать о неприятных впечатлениях, которые эти
события могли бы породить? Надо ли снова приводить в волнение Париж и
давать аристократии возможность использовать смуту для того, чтобы она поднялась
после недавно испытанного поражения?» (М. Робеспьер).
Реально в приведенном отрывке вопросов нет. Ясно, что напоминать о неприятных
впечатлениях не надо, что не надо приводить в волнение Париж и давать
аристократии возможность использовать смуту в своих целях. Однако, если выразить
эти мысли в обычной утвердительной форме, эффект напряжения и эмоционального
накала пропадет.
Хотя риторический вопрос в принципе не требует ответа, оратор иногда отвечает
на него, и этот избыточный ответ усиливает впечатление от сказанного:
«Разве смогли бы вы сделать все это так быстро, если бы не имели новых
кораблей, в которых вы привезли ваши войска на помощь союзникам? Конечно, не
могли бы!» (Демосфен).
С риторическим вопросом не следует путать вопрос к самому себе – так
называемую гипофору. В гипофоре вопросительная форма соответствует
вопросительной модальности. И в этом смысле гипофора не грамматическим тропом.
Однако вопрос в ней также используется не совсем в своей обычной роли. По сути,
он избыточен. Этот случай мы рассмотрим в ряду других избыточных средств в
параграфе об амплификациях. Сейчас же приведем следующий отрывок из газетной
заметки:
«Тема наступления нового века и нового тысячелетия была затронута и в
выступлении президента Ислама Каримова, который задал депутатам далеко не
риторический вопрос: что же мешает поступательному движению республики? И сам же
на него ответил. Прогрессу мешают две угрозы – внешняя и внутренняя».
На основании приведенного примера можно сделать два вывода: первый –
риторический вопрос является одной из самых известных фигур риторики: второй –
рассуждение о «нериторичности» вопроса придает самому вопросу особый вес в
глазах читателей и слушателей. Что касается фактической стороны дела, то Ислам
Каримов применил именно гипофору – вопрос к самому себе. Риторический же вопрос
ответа не подразумевает.
В некоторых случаях риторический вопрос, однако, как бы маскируется под
гипофору. Это бывает тогда, когда с этого вопроса начинается текст. Так, статья
Александра Сухотина «Пресса пишет, а Талибан не идет» открывается вопросом:
«Так ли уж драматична для России, ее национальных интересов и безопасности
ситуация в Афганистане?» По тону вопроса видно, что он риторический, что
отрицательный ответ предрешен. Однако, поставив его в начало статьи, автор
превращает его в формулировку теоремы, которую собирается доказать в самой
статье. Это подтверждается и финалом статьи: «Так что паника в российских
газетах насчет вероятного похода талибов на Казань преждевременна: обеим
сторонам афганского конфликта на обозримую перспективу предостаточно войны в
собственном доме».
Гипофора может сочетаться с риторическим вопросом: «Что должны предпринять
люди, уполномоченные спасти республику? Не должны ли они добраться до источника
зла и уничтожить заговорщиков?» (М. Робеспьер). Оратор сначала прибегает к
гипофоре, т.е. задает вопрос самому себе, а затем отвечает на этот вопрос
вопросом же, но уже риторическим. Такой прием встречается нередко.
В иных случаях гипофору и риторический вопрос разграничить довольно трудно.
Оратор может задавать самому себе такие вопросы, ответы на которые ясны с самого
начала. И, тем не менее, он отвечает на эти вопросы. Вот пример подобного
построения из «Рассуждений о Франции» Жозефа де Местра:
«Где первые национальные гвардейцы, первые солдаты, первые генералы,
присягнувшие нации? Где вожаки, идолы этого первого, столь преступного,
собрания, определение которого – учредительное – остается вечной
насмешкой? Где Мирабо? Где Баш со своим прекрасным днем? Где Турэ, который
выдумал слово экспроприировать? Где Ослэн, докладчик по первому закону,
преследующему эмигрантов? Можно было бы назвать тысячи и тысячи активных орудий
Революции, которые погибли насильственной смертью».
Как и обычные тропы, тропы грамматические делают речь изобразительной.
Усиливают они и выразительность речи, но в этом отношении сильно разнятся между
собой. Некоторые из них стали утратив экспрессию, стали привычными, вошли в
этикетные формулы (как обращение на «вы»), некоторые, напротив, слишком
экспрессивны, как «не хамимы будете». Особое место среди грамматических тропов
занимает риторический вопрос: вполне оправдывая свое наименование, он очень
широко используется в риторике.
§ 10. Фигуры мысли. Избыточность выражения
Понятие «фигура мысли». Плеоназм. Тавтологические словосочетания. Повтор
синонимов. Гипофора. Регрессия.
Древние определяли фигуры мысли как выражения, в которых содержится некое
отклонение в мысли, отличая их от фигур слова (словесных фигур, рассмотренных
нами выше), содержащих некое отклонение в слове. В фигуры мысли попадали и
тропы, а также многие приемы, вообще не имеющие отношения к словесной материи
(например, упомянутые в разделе о композиции антистрефон, донизис и прочее). Не
вдаваясь в детальный лингвистический анализ, рассмотрим в качестве фигур мысли
так называемые амплификации – риторические средства, связанные с неким смысловым
приращением. К группе амплификации будем относить два рода фигур: фигуры,
основанные на избыточном выражении, и фигуры, основанные на контрасте.
Избыточность выражения называется плеоназмом. Плеоназм часто рассматривается
как стилистическая ошибка. Вычеркивание плеоназмов – один из наиболее
распространенных приемов редакторской правки текста. Однако плеоназм может
использоваться автором и сознательно, в целях усиления убедительности речи.
Плеоназм создается накоплением синонимичных средств выражения. Сущность этого
явления передается хорошо известным выражением «масло масленое». Это и в самом
деле могут быть тавтологические словосочетания однокоренных («масло масленое»)
или разнокоренных («вода мокрая») слов. Особенно богата плеоназмами фразеология,
где они создаются разными способами: избыточным использованием деепричастия
(«кипмя кипеть», «кишмя кишеть», «ливмя лить»); избыточным употреблением
творительного падежа («дурак дураком», «ребенок ребенком», «дуб дубом»);
избыточным употреблением имени при глаголе («зиму зимовать», «горе горевать»,
«жизнь прожить»); избыточным употреблением определения при имени («горе
горькое», «старая старушка», «мука мученская»). Все это однокоренные
словосочетания, по модели которых можно строить аналогичные им новые выражения.
Существует также множество избыточных словосочетаний, образованных словами с
разными корнями («коротать время», «вода мокрая», «оглянуться назад»).
Другой вид плеоназмов – повторение лексических синонимов.
«Однако данная ситуация, с учетом позиции главного кредитора «МОСТ»,
отдает чисто механическим, формальным подходом налоговиков к проблеме весьма
тонкой, чем, к слову, уже воспользовался гендиректор НТВ Евгений Киселев». В
этом предложении из газетной статьи определение «формальный», стоящее после
«чисто механический» (т.е. тоже, что и «формальный»), является избыточным.
Однако эти избыточные определения, особенно в сочетании с другим определением
«тонкой», подчеркивают основную мысль рассуждения – предвзятость налоговиков.
Такой ненавязчивый вид синонимического повтора встречается довольно часто, но
это отнюдь не означает, что использование фигуры не достигает своей цели. Для
сравнения можно убрать избыточный синоним и взаимодействующее с ним определение.
Если к тому же избавиться и от обособленного обстоятельства («с учетом
позиции главного кредитора «МОСТ»), в контексте статьи тоже в каком-то смысле
избыточного, то получится гораздо менее заостренное высказывание: «Ситуация
отдает формальным подходом налоговиков».
«Но бывают дела другого рода, где свидетельские показания имеют совершенно
иной характер, где они сбивчивы, неясны, туманны, где свидетели о многом
умалчивают, многое бояться сказать, являя перед нами пример уклончивого
недоговариванья и далеко не полной искренности» (А.Ф. Кони). Без
синонимических повторов предложение выглядело бы так: «Но бывают дела другого
рода, где свидетельские показания имеют совершенно иной характер, где они
неясны, где свидетели о многом умалчивают, являя перед нами пример уклончивости
и далеко не полной искренности».
Иногда плеоназм создается таким простым средством, как избыточное
употребление местоимения, дублирующего само имя.
«Кто же он, герои нашего времени?» (газетный заголовок).
Такие обороты называются иллеизмами. Обычно ими изобилует спонтанная речь, и
они справедливо рассматриваются как речевые ошибки. Часто говорящий просто не
умеет связно выразить свою мысль: «Ну, директор, он того... ну...... Однако
сознательная фиксация внимания на слове, а также сознательное придание речи
спонтанного вида – это не ошибка, а специальный риторический прием.
«Эта интеллигенция – книжная, философствующая и блудливая, слава
Богу, почти истреблена. Но, к сожалению, истреблена не вся. Она отравляла наше
сознание сто лет подряд, продолжает отравлять и сейчас. Она ничего не понимала
сто лет назад, ничего не понимает и сейчас. Она есть исторический результат
полного разрыва между образованным слоем нации и народной массой. И полной
потери какого бы то ни было исторического чутья. Она, эта интеллигенция, почти
истреблена» (И.Л. Солоневич).
Иллеизм здесь «она, эта интеллигенция», но и в предшествующих фразах
повторялись существительное «интеллигенция» и местоимение «она». Иллеизм вполне
уместен и служит авторским целям (сравним его с иллеизмом в речи малограмотного
человека: «Интеллигенция, она, конечно, образованный класс»).
Особый случай иллеизма – антиципация. Антиципация состоит в том, что
местоимение предшествует имени.
На этом приеме основаны хрестоматийные строки молодого Пушкина:
Товарищ верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья...
Яркий пример антиципации находим в фельетоне М. Кольцова. На ней построен
весь текст.
«Так всегда бывает в жизни – он и она расходятся не сразу. Пусть
разрыв всегда кажется неожиданным. Пусть чудится, будто близость нарушена
внезапно. На самом деле он и она незаметно отходят друг от друга. А иногда
встает просто мертвая холодная пустота. И встанет она, и вырывается только
потому, что где-то внутри порвались невидимые нити, что ослабли и те скрепы,
какими некогда соединены впервые увидевшие друг друга он и она. Если только
скрепы и нити надорвались, тогда уж ничто, ничто не в силах помешать этому
непреклонно идущему разрыву...
Кто она? Подметка. Кто он? Ну, ясно же кто. Сапог, конечно. Скажите,
пожалуйста, чего стоит близость сапога с подметкой, ежели эти самые нити или
дратва уже порвались, а деревянные шпильки хотя бы в одном месте повылетели».
Разновидностью иллеизма является так называемый именительный темы, когда
подлежащее предложения предшествует всему предложению, а внутри него заменено
местоимением: «Фанатизм! Он умирает; могу сказать далее, что он умер» (М.
Робеспьер). Именительный темы создает рассеченную, сегментированную конструкцию,
в которой выделена тема, и служит хорошим средством для расстановки в речи
логических акцентов. Используя этот прием, Робеспьер в приведенном отрывке
сначала намечает тему, которую затем разовьет ниже: «Нет, не фанатизм должен
быть теперь главным предметом нашего беспокойства. Пять лет революции, которая
ударила по духовенству, указывают на его бессилие. Даже последнее его убежище
– Вандея не подтверждает его власти». И далее: «Фанатизм –
это свирепое и капризное животное, оно бежит от разума; преследуйте его с
криками, и оно возвратится».
Вспомним также именительный темы из знаменитого монолога Чацкого:
Мундир! Один мундир! Он в прежнем их быту
Когда-то укрывал, расшитый и красивый,
Их слабодушие, рассудка нищету...
Иногда именительный темы разворачивается в целую анафору.
«Властолюбие: перед взором его человек пресмыкается, гнется и становится
ниже змеи и свиньи; пока наконец великое презренье не возопит в нем.
Властолюбие: оно же заманчиво поднимается к чистым и одиноким и вверх к
самодовлеющим вершинам, пылая, как любовь, заманчиво рисующая пурпурные
блаженства на земных небесах.
Властолюбие: но кто назовет его любием, когда высокое стремится вниз к
власти!» (Ф. Ницше).
Одним из видов плеоназма является упоминавшаяся уже выше гипофра.
Гипофорой называется вопрос оратора к самому себе, на который он затем и
отвечает. Это не риторический вопрос, поскольку форма вопроса использована здесь
в прямом значении. Но это вопрос избыточной, что и дало основание рассматривать
его в этом параграфе как вид плеоназма. Смысловая избыточность не означает,
однако, что это вопрос функционально лишний. Гипофоры расставляют в тексте
смысловые акценты, служат дополнительным средством связи между его частями и тем
самым облегчают его восприятие.
«Если лектор начнет с того, что Калигула был сыном Германика и Агриппины,
что родился в таком-то году, унаследовал такие-то черты характера, так-то и
там-то жил и воспитывался, то... внимание вряд ли будет зацеплено. Почему?
Потому что в этих сведениях нет ничего необычного и, пожалуй, интересного для
того, чтобы завоевать внимание» (А.Ф. Кони). Гипофора заключена в коротком
слове «почему». Если мысленно убрать его и после слова «зацеплено» поставить
запятую, возникнет эффект пропавшей резкости: смысл останется прежним, но не
будет уже выражен так четко.
Гипофоры очень удачны в качестве начала речи, особенно устной. Наконец, всю
речь можно построить в вопросно-ответной форме по типу катехизиса. Кстати, таким
способом излагается материал и в некоторых учебниках риторики.
Вопрос к самому себе может быть демонстрацией сомнения (это называется
дубитацией): «Стоит ли им возражать? Или, быть может, они правы?»
Сродни гипофоре так называемая регрессия. Она тоже служит хорошим «скрепом»
текста, актуализирует внимание, помогает структурировать сообщение. Сам прием
заключается в том, что нечто сначала называется рядом, а потом, каждый член
регрессии повторяется с развертыванием. Схема регрессии такова: «Есть А, Б и В.
А – это..., Б – это ..., В – это...». Первая фраза («Есть А, Б и В») оказывается
избыточной в смысловом отношении, но отнюдь не лишней в функциональном.
Вот пример регрессии из «Риторики» Аристотеля:
«Есть три причины, возбуждающие доверие к говорящему, потому что есть
именно столько вещей, в силу которых мы верим без доказательств, – это
разум, добродетель и благорасположение; люди ошибаются в том, что говорят или
советуют, или по всем этим причинам в совокупности, или по одной из них в
отдельности, а именно: они или неверно рассуждают ввиду своего неразумения, или
же, верно рассуждая, они вследствие своей нравственной негодности говорят не то,
что думают, или, наконец, они разумны и честны, но не благорасположены, почему
возможно не давать хорошего совета, хотя и знаешь, в чем он состоит. Кроме этих
трех причин нет никаких других».
Подобные регрессии, построенные на базе имен существительных и чаще всего
содержащие указание на число, являются наиболее типичными.
«Есть два типа конституционной монархии: один характеризуется тем, что
народное представительство не только законодательствует совместно с монархом в
стране, но также совместно с ним управляет ею через наиболее видных
представителей своего большинства. Это парламентская монархия Англии, Бельгии,
Пруссии, Венгрии. В конституционной монархии другого типа парламент только
законодательствует, управляет же страной монарх через выбранных им чиновников.
Это конституционно-бюрократическая монархия Пруссии и других германских стран»
(П. Струве).
Однако бывают и более сложные регрессии, построенные на базе других частей
речи, как, например, приведенная ниже:
«Среди человеческих стремлений стремление к мудрости совершеннее,
возвышеннее и приятнее всех.
Совершеннее, потому что человек, со всем рвением устремившийся к мудрости,
уже становится обладателем некоторой части истинного блаженства, как говорит
Мудрец: «Блажен человек, который снискал мудрость».
Возвышеннее потому, что именно через него человек более всего уподобляется
Богу, создавшему «все в премудрости», а так как подобие – причина любви,
то стремление к мудрости больше всего связывает его с богом дружбой, почему и
сказано в Книге Премудрости, что «мудрость – неистощимое сокровище для
людей; пользуясь ею, они входят в содружество с Богом, посредством даров
учения».
Полезнее потому, что через него входят в царство бессмертия, ибо «желание
премудрости возводит к царству».
А приятнее потому, что «в обращении ее нет суровости, ни в сожитии с нею
скорби, но веселье и радость» (Фома Аквинский).
Регрессия служит хорошим средством актуализации внимания, особенно
незаменимым в устной речи. «Свернутым» случаем регрессии является анонсирование
количества объектов, которые затем будут характеризоваться. «На это существовало
две причины. Первая – ... Вторая – ...».
«У них два рода армий: одна из них находится на наших границах,
обессиленная, почти разрушающаяся по мере того, как республиканское
правительство набирает силу и прекращение измен делает небесполезными
героические усилия отечественных солдат; другая, более опасная, находится среди
нас: это армия подкупленных шпионов, мошенников, которые проникают всюду, даже в
народные общества» (М. Робеспьер).
Такая регрессия безотказна как лекторский прием. Обычно слушатели берутся за
ручки, как только лектор называет общее число пунктов, подлежащих раскрытию.
Регрессия применяется в качестве приема мобилизации внимания и в газетных
статьях, и в ответах на вопрос интервьюера, как, например, в ответе Бориса
Немцова на вопрос о необходимости оппозиции: «В России, по большому
счету, может быть два типа оппозиции. Первый – левая, коммунистическая.
Ее предназначение – тянуть страну назад, в прошлое. Второй – это
правая оппозиция. Ее главное предназначение – двигать страну в будущее».
Регрессия здесь усилена антитезой «левая – правая».
Регрессия – идеальное начало речи, так как она способствует концентрации
внимания. Например, статья Михаила Задорнова «На цены давит денежный «навес»
начинается с фразы: «Причин нынешнего роста инфляции три». Вся первая
половина статьи представляет собой развертывание этой регрессии.
Как следует из всего сказанного в этом параграфе, избыточность выражения,
плеоназм не всегда являются следствием плохого владения языком. Это, конечно, не
отменяет необходимости избегать неоправданных, функционально ненагруженных
длиннот. Надо помнить, что тексты, в которых на протяжении одного абзаца
несколько раз встречается одно и то же слово, производят неприятное впечатление.
Флобер и Мопассан считали, например, что между повторяющимися словами должно
быть расстояние не менее чем в двести лексических единиц. Необходимо помнить и
другое: неприятное впечатление от часто встречающегося слова возникает именно
потому, что читатель ожидает от повтора какой-то функциональной осмысленности и
досадует, когда обманывается в своих ожиданиях. Намеренный же повтор всегда
функционален: он расставляет в тексте логические ударения, выделяет в нем
главное, способствует скорому его пониманию. И это только выразительные функции
плеоназма. Но повтор и плеоназм еще и изобразительны.
§ 11. Фигуры мысли. Контраст
Антитеза и ее виды. Противопоставление и объединение полюсов антитезы.
Парадиастола, диафора. Оксюморон. Коррекция. Градация.
Напомним, что амплификации как разновидность фигур мысли могут быть построены
не только на избыточности (плеоназме), но и на контрасте. Родство двух групп
амплификации – плеонастических фигур и фигур контраста – проявляется в том, что
в последних контрастирующий элемент, как правило, можно опустить. Можно,
например, сказать и «Надо спешить!», а можно, использовав контраст, – «Не
медлить надо, а спешить!» или же «Спешить надо, а не медлить!» Можно сказать
«Собрались все», а можно – «Собрался и стар и мал». Контрастирующий элемент
здесь избыточен.
Основная фигура контраста – антитеза. Антитеза – это высказывание, содержащее
явное противопоставление. Чаще всего это противопоставление выражается в
использовании антонимов, т.е. слов, имеющих противоположное значение.
«Прежде им говорили: «Не надо плевать в души репрессированных»
Теперь им говорят: «Не надо плевать в души тех, от имени которых их
репрессировали».
Антитеза, взятая из развернутого лида газетной передовицы, создается
антонимами (словами, имеющими противоположное значение): «прежде» – «теперь»,
«репрессированные» – «те, от имени которых репрессировали». Кроме лексической,
используется и грамматическая антитеза: «говорили» – «говорят»
(противопоставление грамматического времени). Антитеза подчеркнута
синтаксическим параллелизмом и повтором слов и целых конструкций: «им», «не надо
плевать в души».
«Добродетели бывают простые, скромные, бедные, часто невежественные,
иногда грубые; они являются уделом несчастных и естественным наследием народа.
Пороки окружены всякого рода сокровищами, украшены чарами сладострастия и всеми
приманками коварства, их сопровождают все опасные таланты, их сопровождает
преступление»
Эта антитеза из речи Робеспьера противопоставляет пороки и добродетели по
ряду контрастирующих свойств.
«В деяниях человека все убого, как убог он сам; намерения
ограничены, способы грубы, действия негибки, движения тяжелы и следствия
однообразны. В деяниях божественных, богатство бесконечного проявляются открыто,
вплоть до самых малых его частей» (Жозеф де Местр).
В подобных антитезах антонимы не играют большой роли, противопоставляются не
столько слова, сколько понятия.
Антитеза не просто фигура, но и хороший композиционный прием, способный
организовать вокруг себя либо какую-то часть текста, либо даже весь текст.
Антитезы бывают разного вида. Иногда их полюса противопоставлены друг другу,
по схеме «не А, а Б», иногда, напротив, соположены по схеме «и А, и Б».
Вот пример первого случая:
«Высокоразвитый, полный честных нравственных принципов государственный
преступник и безнравственный презренный разбойник или вор могут одинаково, стена
об стену, тянуть долгие годы заключения, могут одинаково нести тяжкий труд
рудниковых работ, но никакой закон не в состоянии уничтожить их во всем том, что
составляет умственную и нравственную сферу человека. Что, потому, для одного
составляет ничтожное лишение, легкое взыскание, то для другого может составить
тяжкую нравственную пытку, невыносимое, бесчеловечное истязание».
Весь пассаж построен на противопоставлении политического и уголовного
преступника и в речи П.А. Александрова служит для создания представления о том,
что наказанный розгами политический арестант Боголюбов испытал нечто
несоизмеримое с переживаниями обычного заключенного. Антитеза построена на
чистых и контекстуальных антонимах: «нравственный – безнравственный», «честный –
презренный», «ничтожное лишение – нравственная пытка».
А вот другой случай:
«Это было самое прекрасное время, это было самое злосчастное время, –
век мудрости, век безумия, дни веры, дни безверия, пора света, пора тьмы; это
была весна надежд, это была стужа отчаяния. У нас было все впереди, у нас
впереди ничего не было, мы то витали в небесах, то обрушивались в
преисподнюю...»
Так Чарльз Диккенс пишет о времени великой французской революции. Антитеза
построена на чистых антонимах: «прекрасный – злосчастный», «мудрый – безумный»,
«вера – безверие», «свет – тьма», «надежды – отчаянье» и т.п. Смысл этой
выразительной антитезы в том, чтобы показать, сколь многое вмещало в себя это
парадоксальное время. Такая антитеза близка по функции к оксюморону, парадоксу.
Сравним с нею антитезу времен самой революции из речей неоднократного
цитированного нами Робеспьера: «Демулен – это странное соединение
правды и лжи, политики и вздора, здоровых взглядов и химерических проектов
частного порядка». Здесь вновь налицо соединение несоединимого.
Однако антитеза, объединяющая противоположности (и А, и Б), вовсе не
обязательно подчеркивает парадоксальность. Так, В.И. Ленин писавший, что
«диктатура пролетариата есть упорная борьба, кровавая и бескровная,
насильственная и мирная, военная и хозяйственная, педагогическая и
администраторская, против сил и традиций старого общества», подчеркивал не
парадоксальность, а скорее универсальность диктатуры пролетариата. Вспомним
знаменитое некрасовское «Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и
бессильная, матушка Русь». В этой антитезе также акцентируется не столько
противоречивость, сколько величие Руси. Антитеза вида «и А, и Б» подчеркивает
масштабы, широту явления, часто его монументальность. Такую антитезу любило
древнерусское красноречие. Ею и сегодня охотно пользуются в торжественном
красноречии, в политической песне, гимне, оде:
От тайги до самых до окраин
С южных гор до северных морей...
Чаще же всего антитеза, обнимающая оба полюса противопоставления, сближается
по функции с плеоназмом. Это характерно не для глобальной антитезы, организующей
весь текст, а для отдельных сочетаний слов: «и днем, и ночью», «ни зимой, ни
летом», «и на Западе, и на Востоке». Такие сочетания утяжеляют значение,
усиливают впечатление. Их эквивалентами выступают выражения «целые сутки», «весь
год», «всюду».
Объединяя оба полюса противопоставления, антитеза может не только утверждать,
но и отрицать их: «Перед судом нет ни богатых, ни бедных, ни сильных, ни
слабых людей. Суд видит перед собою только людей, обвиняемых в преступлении,
ожидающих от него справедливого приговора, – и в этом величайший залог
правосудия». Такими словами известный русский юрист Н.В. Муравьев призывает
суд к объективности. Крайние точки антитезы выполняют здесь роль судебных
соблазнов, которые надо отвести.
Особым видом антитезы является противопоставление внутри синонимической пары,
называемое в риторике парадиастолой.
«Либеральная реформа завязла, но не остановилась» (историк Яков
Гордин)
При парадиастоле контраст подчеркивает то общее, что есть в значении
синонимов. Подобные фигуры производят сильное впечатление. В приведенном примере
активизируется различие в значении двух синонимов – «завязнуть» и
«остановиться». А поскольку каждый из них, особенно первый, формирует свой
образно-ассоциативный ряд, парадиастола провоцирует образное развитие сюжета.
Неслучайно интервьюирующий историка журналист далее спрашивает: «И кому же
вытаскивать ее [реформу] из колеи?»
Свою знаменитую речь в защиту Веры Засулич П.А. Александров закончил
следующей парадиастолой:
«Да, она может выйти отсюда осужденной, но она не выйдет опозоренною, и
останется только пожелать, чтобы не повторялись причины, производящие подобные
преступления, порождающие подобных преступников». Парадиастола строится на
антитезе «осужденная – опозоренная».
По эффекту к парадиастоле приближаются обычные антитезы, у которых
противопоставляемые слова имеют некоторую звуковую общность. Такими антитезами
особенно богаты пословицы. Например, в пословице «Жалует царь, да не жалует
псарь», антитезу образуют имеющие звуковое сходство слова: «царь» и «псарь». На
этом же эффекте строится пословица «Или пан, или пропал», «Один с сошкой, семеро
с ложкой», фразеологические обороты «то густо, то пусто», «и швец, и жнец» и
т.п.
Противопоставляться могут и одинаковые слова, образуя антитезу в пределах
одной лексемы, – так называемую дистинкцию, или диафору, хорошо известную в
русском политическом дискурсе по выражению Ленина «Есть компромиссы и
компромиссы». Эта фигура, в самом деле, характерна для риторики Ленина:
«Я думаю, что не будет преувеличением, если я повторю, что наши глупости еще
ничто по сравнению с теми глупостями, которые совершают вкупе капиталистические
государства, капиталистический мир и II Интернационал». Одни
«глупости» противопоставляются другим «глупостям».
«Законодательные органы создают законы и декреты; законы принимают
характер законов только тогда, когда они формально приняты народом. До этого
момента они являются лишь проектами, а затем они уже становятся выражением воли
народа».
В этом отрывке из речи Робеспьера одни законы противопоставляются другим
законам. Есть, стало быть, законы и законы.
Особый случай представляет собой грамматическая антитеза, когда
противопоставляются две грамматические формы одного слова. Чаще всего
противополагаются падежные формы слова. Такая фигура называется полиптотом, или
многопадежьем.
Полиптот характерен для кратких форм политического красноречия, носящих
афористический характер: «Человек человеку брат», «Человек человеку волк»,
«Война – войне». По аналогии построен и девиз «Миру – мир»; где слово «мир»
употребляется в разных значениях. Вспомним идиоматические выражения: «Ворон
ворону глаз не выклюет». «Рыбак рыбака видит из далека».
В падежное противопоставление может быть вовлечено и словосочетание:
«Каждая капля крови Людовика XVI обойдется Франции потоками
крови» (Жозеф де Местр). Капля крови противопоставлена потокам крови.
Иногда игра падежными формами выходит за пределы антитезы, и тогда в
полиптоте участвуют более двух форм. «Не тот товарищи, товарищам товарищ, кто
всем, товарищи, товарищам товарищ. Но тот, товарищи, товарищам товарищ, кто
одному товарищу, товарищи, товарищ».
Есть особая разновидность повтора слова в одних и тех же или разных падежах,
для которой характерно навязчивое повторение отдельного слова или сочетания
слов. Это и плеоназм, и антитеза одновременно. Такая фигура называется эпимоной:
«И склоняю, как школьник плохой: колея, колею, колеей» (В. Высоцкий).
«Кандидатура Кириенко потому и могла появиться на горизонте, что во
времена правления Ельцина политика у нас опережает экономику, диктует экономике,
давит экономику» («Советская Россия»). Эпимона со словом «экономика» в
косвенных падежах («страдательной» позиции) подчеркивает насилие над экономикой.
«Для Засулич Боголюбов был политический арестант, и в этом слове было для
нее все: политический арестант не был для Засулич отвлеченное представление,
вычитываемое из книг, знакомое по слухам, по судебным процессам, –
представление, возбуждающее в честной душе чувство сожаления, сострадания,
сердечной симпатии. Политический арестант был для Засулич – она сама, ее
горькое прошедшее, ее собственная история – история безвозвратно
погубленных лет, лучших и дорогих в жизни каждого человека, которого не
постигает тяжкая доля, перенесенная Засулич. Политический арестант был для
Засулич – горькое воспоминание ее собственных страданий, ее тяжкого
нервного возбуждения, постоянной тревоги, томительной неизведанности, вечной
думой над вопросами: что я сделала? что будет со мной? когда же наступит конец?
Политический арестант был ее собственное сердце, и всякое грубое прикосновение к
этому сердцу болезненно отзывалось на ее возбужденной натуре» (П.А.
Александров).
Настойчивым повторением словосочетания «политический арестант» защитник хочет
показать, как много смысла заключали в себе эти слова для его подзащитной,
стрелявшей в губернатора Трепова после того, как за дерзкое поведение был
высечен в тюрьме студент Боголюбов.
Когда в пьесе М. Булгакова «Бег» Голубков обращается к Корзухину с просьбой
помочь голодной и бездомной Серафиме, бывшей жене того же Корзухина, и одолжить
для нее тысячу долларов, тот разражается длинной тирадой, в которой всячески
склоняет слово «доллар». Этой эпимоной он показывает, насколько значимы для него
деньги и как нелепа просьба Голубкова.
Яркий пример эпимоны – монолог Сатина из пьесы Горького «На дне»:
«Человек – свободен... он за все платит сам: за веру, за неверие,
за любовь, за ум, – человек за все платит сам, и поэтому он –
свободен! Человек – вот правда! Что такое человек?.. Это не ты, не я, не
они – нет! – это ты, я, они, старик, Наполеон, Магомет... в
одном... Это – огромно! В этом – все начала и концы... Все
– в человеке, все для человека! Существует только человек, все же
остальное – дело его рук и мозга! Человек! Это – великолепно! Это
звучит... гордо! Че-ловек! Надо уважать человека! Не жалеть... не унижать его
жалостью... уважать надо! Выпьем за человека... хорошо это... чувствовать себя
человеком!..»
Грамматическая антитеза строится не только на противопоставлении падежей, но
и на противопоставлении других грамматических категорий, например, залогов:
«Вы должны пережить 15, 20, 30 лет гражданской воины и международных битв
не только для того, чтобы изменить соответствующие отношения, но чтобы и самим
измениться и стать способными к политическому господству» (Карл Маркс). В
этой грамматической антитезе противопоставляются глагольные формы «изменить» –
«измениться».
В грамматической антитезе нередко используется и противопоставление видовых
форм глагола: «Собирался, да не собрался», «Делать-то делал, да так ничего и не
сделал» и т.д. Вот пример антитезы форм вида из «Советской России»:
«Россия – СССР разорвана на суверенные образования, этого добивался
Гитлер и добился Ельцин».
В грамматической антитезе могут противопоставляться и формы времени:
« В правительстве и администрации президента как играли, так
и играют в разводки и разруливания. Гигантская административная машина как
работала вхолостую, так и работает, ничуть не меняя функционального режима»
(М. Соколов).
Родственной антитезе фигурой является оксюморон – противоречивое сочетание
слов, связанных подчинительными отношениями: «Живой труп», «Горячий снег» (оба
примера – названия художественных произведений), современный газетный заголовок
«Секонд-хенд из первых рук». В оксюмороне одно из слов употреблено в переносном
значении, и этим оксюморон сходен с метафорой. Оксюмороны достаточно эффектны и
быстро запоминаются.
Кроме антитезы, к фигурам контраста относятся также коррекция и градация.
В коррекции автор перебивает сам себя, сначала отрицая то, что он сказал
прежде, а затем утверждая сказанное, но с гораздо большей силой.
«Знавшие бывшего и.о. генпрокурора утверждают, что тот моргнуть не смел,
без высочайшего одобрения... Конечно же, был ему звонок, да чего там! –
мы знаем, из чьего кабинета звонок, и знаем достоверно» (В. Шендерович).
Сначала автор сообщает только то, что был звонок, но потом перебивает себя («да
чего там»!) и говорит, что знает даже, откуда был звонок, и притом знает точно.
Вот широко известный пример коррекции из первой речи Цицерона против
Каталины.
«Сенат это понимает, консул видит. Но Катилина здравствует. Здравствует?
Именно! И даже является в сенат, прини мает участие в публичных
заседаниях, пожирает глазами и обрекает на смерть каждого из нас». Великий
оратор мог бы не задаваться вопросом, здравствует ли Катилина, если тот
действует и даже обрекает присутствующих на смерть, но тогда речь лишилась бы
драматизма.
Более мягкий вариант коррекции носит характер простого уточнения без усиления
смысла:
«Но, мне думается, или вернее сказать, я чувствую, что наша интеллигенция,
т.е. мозг родины, в погребальный час великой России не имеет право на радость и
веселье» (И.П. Павлов).
Гораздо чаще встречается другой тип коррекции:
«Я поддерживаю отозвание комиссаров, обвиненных, вернее уличенных в
благоприятствовании мятежникам» (М. Робеспьер). Если бы оратор сразу сказал
«уличенных», он не подчеркнул бы этого слова и эффект оказался бы слабей. В этой
коррекции переход от обвинения к разоблачению происходит как бы на глазах у
слушателей.
К коррекции близка другая фигура – градация, состоящая в том, что части
высказывания располагаются в порядке нарастания или убывания какого-либо
признака. До сих пор мы говорили о градации как о композиционном приеме,
организующем текст или часть текста и обеспечивающим выдвижение. Но градация как
фигура мысли может реализоваться и в одном предложении.
«Мне кажется, что мы не склонны к сосредоточенности, не любим ее, мы далее
к ней отрицательно относимся» (И.П. Павлов). Данную градацию образуют три
сказуемых: не склонны, не любим, отрицательно относимся. Частица «даже»
усиливает градацию. Эта градация близка по функции к коррекции. Ученый не сразу,
а постепенно раскрывает нашу неприязнь к сосредоточенности.
«Когда проекты злых людей или агрессивные помыслы могущественных
государств разбивают на части структуру цивилизованного общества, скромные
простые люди поставлены перед трудностями, с которыми они не могут справляться.
Для них все искажено, все нарушено, стерто в порошок» (У. Черчилль).
Последнее предложение построено на градации. Черчилль использует также и
бессоюзие, что очень уместно в градациях такого рода и типично для них (ср.:
«Для этих людей все искажено, нарушено и стерто в порошок»). Оставив на совести
переводчика не совсем уместное слово «структура», можно констатировать, что
процитированный пассаж удачен в риторическом отношении.
В зависимости от нарастания или убывания выделенного признака различают
восходящую градацию (или климакс, что в переводе означает «лестница») и
нисходящую градацию (антиклимакс). Иногда в градации климакс сочетается с
антиклимаксом, что делает ее похожей на прием обманутого ожидания. Таков,
например, подзаголовок в «Новой газете»: «...история о любви, мужестве, доброте
и страшной случайности». Любовь, мужество и доброта образуют восходящую
градацию, случайность же не вписывается в этот ряд. Чаще всего комбинация
восходящей и нисходящей градаций используется иронически: «Он орел, тигр, лев
– словом, животное».
Такая градация называется еще разрядкой.
Следует отметить, что отсутствие градации в перечислениях иногда сбивает
пафос, создает впечатление канцелярского стиля.
«Пенсионеры, инвалиды, бюджетники, малообеспеченные граждане становятся
объектом Вашего внимания только в период выборов». Это предложение взято из
открытого письма, которое кандидат на пост губернатора адресует действующему
губернатору (мы еще вернемся к анализу этого письма в разделе «Возможности
политической риторики»). Перечень категорий лиц, о которых не заботится
губернатор, сух до смешного. Налицо смешение публицистического и канцелярского
стилей. В открытом письме как в пафосном документе такому перечню, конечно, не
место. В какой-то степени эту фразу мог бы спасти другой порядок слов: «Бедняки,
пенсионеры, инвалиды». Во-первых, трехчленная градация убедительней
четырехчленной. Во-вторых, оборот «малообеспеченные граждане» – очень
невыразителен. В-третьих, «бюджетники» вообще выпадают из смыслового ряда, так
что вся градация напоминает тест «Вычеркни лишнее слово». Если же такая
категория избирателей, как бюджетники, почему либо важна для автора письма, то
надо строить другой ряд или писать о них отдельно.
Фигуры контраста – мощное подспорье риторики. Контраст заостряет мысль,
помогает организовать текст или его часть, благодаря чему фигуры контраста,
особенно антитезы, используются как текстообразующие средства. Антитеза весьма
многогранна. Интересными ее видами являются парадиастола и диафора, они
заставляют вдуматься в противопоставление. Внимания изучающего риторику
заслуживают и всевозможные виды грамматической антитезы – от полиптота до
противопоставления видовых и временных форм. Несколько в стороне в этой группе
стоит коррекция, используемая точечно. Градация подобна антитезе тем, что
обладает ярко выраженной текстообразующей функцией.
в
начало
§ 12. Звуковая сторона речи
Аллитерация, ассонанс, звукоподражание, словесная инструментовка.
Каламбур. Шутка в ораторской речи.
Литературоведение уделяет особое внимание звуковой стороне речи, справедливо
связывая ее с красотой звучания. О красоте речи мы еще поговорим в последнем
разделе нашей книги. Но красота не единственное, что достигается особым подбором
звуков. Звуковые фигуры могут усиливать ясность речи, т.е. решать собственно
риторическую задачу.
Прежде всего, с помощью звуковых повторов достигается выразительность. Эти
повторы имеют свои названия: повтор согласных называется аллитерацией, а повтор
гласных – ассонансом. Например, в словосочетании «врач-вредитель» повторяются
согласные звуки «вр», а в псевдониме «Анна Ахматова» повторяется гласный «а». В
первом случае говорят об аллитерации, во втором – об ассонансе. Но чаще всего
эти повторы реализуются одновременно. Например, в имени персонажа «Евгений
Онегин» есть и аллитерация (повтор «н» и «г») и ассонанс (повтор ударного «е»).
Аллитерации и ассонансы выделяют в потоке речи определенные слова или
словосочетания, делают эти слова запоминающимися. Такое клише, как
«врач-вредитель», в свое время благодаря созвучию получило дополнительную
мотивировку, как бы народный паспорт. Те, кто пустили в ход этот оборот, хорошо
понимали его устройство. В фельетонах, например, каламбурно обыгрывалась фамилия
одного из «вредителей»: «Профессор Вовси не профессор вовсе». По свидетельству
немецкого филолога Клемперера, в гитлеровской Германии муссировался образ
тылового вредителя – «углекрада». Образ «углекрада» поддерживался аллитерацией
(в немецком оригинале повторяются два звука «к»).
Просматривая афоризмы, крылатые слова и пословицы, мы постоянно наталкиваемся
на звуковые повторы. «Терпение и труд все перетрут» (повтор «т», «р», «п»),
«Береженого Бог бережет» (повтор «б» и «ж»), «Через золото слезы льются» (повтор
«з», «с», «л») и т.д. Очевидно, именно звуковые повторы удерживают слова в
памяти носителей языка. Они же придают словам убедительность, афористичность.
Русское «пришел, увидел, победил» звучит значительно слабее латинского оригинала
veni , vidi , vici , потому что содержит более слабый звуковой повтор. Отсюда
следует, что в политической риторике звуковым повторам место прежде всего в
лозунгах, призывах, девизах, слоганах и политических ярлыках. В письменной речи
звуковой повтор полезно использовать в заголовках газетных заметок и даже в
заглавиях книг.
Яркий пример использования аллитерации представляет собой знаменитый лозунг
«Вся власть Советам». Звуки «в» и «с» повторяются в каждом слове. Есть здесь и
ассонанс на «а». Не менее знаменитый девиз «Православие, самодержавие,
народность» содержит и рифму (аллитерация + ассонанс), скрепляющую первые два
слова, и дополнительную аллитерацию («др – рд»), связывающую второе слово с
третьим. На аллитерации построен первомайский слоган: «Мир. Труд. Май». Слово
«мир» по первому звуку созвучно со словом «май», по последнему – со словом
«труд». Краткость слов придает всей конструкции энергичность: три ударения на
трех закрытых слогах. Не будь этих звуковых эффектов, весь слоган превратился бы
в бессмысленный набор слов. Как выглядел бы, например, такой слоган: «Мирное
сосуществование. Труд. Октябрь»?! Аллитерациями и ассонансами скреплены названия
многих книг. Достаточно привести два примера: «Медный всадник» («дн» – «дн»),
«Мастер и Маргарита» («мас» – «мар»). Политический ярлык «гнилая интеллигенция»
поддержан в звуковом отношении: «гни» – «иниг». Вспомним также
«министров-капиталистов».
Не всегда аллитерации и ассонансы используются сознательно, действуют же они
почти всегда помимо сознания. Однако ни в обнаружении звуковых фигур, ни даже в
их создании нет ничего сложного, непостигаемого.
Придание речи ясности с помощью подбора звуков не сводится к выразительной
функции. Звуковой ряд способен выполнять и функцию усиления изобразительности.
Ниже речь пойдет о явлениях, типичных для художественной речи, однако приемы эти
искони встречались и в речах сильных ораторов.
В языке есть особые звукоподражательные слова – ономатопеи, например:
«мяукать», «свист», «визг», «кукушка», «ба-бах», «гулкий». Как видно из
примеров, звукоподражательные слова могут принадлежать к разным частям речи: это
глаголы, существительные, междометия, прилагательные. У всех этих слов звучание
напоминает то явление, которое они обозначают: слово «визг» своим фонетическим
составом похоже на сам визг, «кукушка» – на звуки, производимые этой птицей.
Употребляя такие слова, мы делаем речь более изобразительной. Она быстрей и
легче воспринимается. Но звукоподражание это не только употребление специальных
слов (ономатопей), но и такой подбор звуков в обычных словах, который напоминает
все описываемое явление.
В песне Владимира Высоцкого «Як-истребитель» весь звукоряд передает вой
моторов и звуки падающего самолета: «Вот он задымился, кивнул и запел: «Мир
вашему дому!» Конечно, для ораторской речи это менее характерно, хотя бы потому,
что в таких речах редко встречаются описания звучащей природы. И все же
звукоподражания встречаются и там. В риторическом памятнике XVII в. «Повесть об
Азовском осадном сидении» автор, описывая военные события, прибегает к
звукоподражанию, передающему ржание коней и грохот осыпающихся городских стен.
Более того, уже в «Слове о полку Игореве», произведении если не риторическом, то
публицистическом, мы встречаем яркие примеры звукописи: «Трубы трубят в
Путивле», «В пяток (пятницу) потоптали поганые полки половецкие». Изображение
«военных» звуков особенно характерно для политической риторики.
Помимо прямого звукоподражания, звуковая материя используется и для передачи
определенного настроения. Способность отдельных звуков соотноситься с
определенным значением, обычно эмоциональным, получила название звукового
символизма. Некоторые звуки, особенно при избыточном их употреблении,
действительно могут вызывать устойчивые ассоциации с тем или иным эмоциональным
состоянием. Дрожащий согласный «р» удачно резонирует с открыто выраженной
угрозой, шипящие и свистящие «ш» и «с» – с угрозой скрытой, плавные «м» и «л» –
с размягченностью, умиротворенностью, «у» – с унынием и печалью и т.п. На первый
взгляд, эти утверждения кажутся бездоказательными и могут быть опровергнуты
множеством контрпримеров. Но на уровне закона больших чисел звуковой символизм
существует, что подтверждается статистически, как опросом информантов, так и
количественным анализом большого массива художественных текстов.
Напряженный звук «и» в первой речи Цицерона против Катилины передает
возмущение оратора. Речь буквально переходит в визг, когда он спрашивает у
сената: «И этот человек жив?»
В каламбуре звуковая сторона речи обыгрывается иначе. Каламбур – это игра
слов, при которой на основании общности звучания возникает неожиданное сближение
их смысла. Так, А.И. Герцен в своей публицистике называет помещиков «секунами и
серальниками» (от слов «сечь» и «сераль»). Это один из видов каламбура –
какэмфатон – звуковое сближение участвующих в каламбуре слов со словами бранными
и нецензурными.
Другой нередко используемый вид каламбура – квазиэтимологическая фигура,
представляющая собой каламбур, основанный на противопоставлении этимологии слова
реальному положению вещей:
«Известно, что еще в советскую эпоху этот Знак был крайне непочетной
наградой и различие между истинными знаками почета и Знаком почета было такое
же, как между Государем и милостивым государем» (М. Соколов).
Выражения «вождь, который никуда не ведет», «полководец без полка»,
«правительство, которое не умеет править» – примеры той же фигуры.
Особым и очень распространившимся за последние двадцать лет видом каламбура
является деформация идиомы, когда устойчивое выражение (пословица,
фразеологическая единица, крылатое слово) изменяется, сохраняя звуковое сходство
с оригиналом. Например, в восьмидесятые годы был в ходу каламбур: «Мы рождены,
чтоб Кафку сделать былью» (из «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью»).
Деформацией идиомы было и выражение: «Битие определяет сознание» (из «Бытие
определяет сознание»).
Использование деформации идиомы в газетном заголовке уже давно стало штампом.
Правда, удачи здесь редки, чаще авторы заголовков поступают так, будто считают
своим долгом отметиться в графе «каламбур». Это особенно характерно для прессы,
ориентированной на молодежь, но грешат этим и солидные издания.
«Тени забитых предков» – так выглядит один из заголовков в
«Известиях». Исходной идиомой послужило название фильма С. Параджанова «Тени
забытых предков». Подзаголовок статьи «Разгорается политическая борьба за череп
Хаджи-Мурата» проясняет смысл заглавия, но никак не нравственную позицию творца
каламбура. В том же номере газеты читаем заголовок: «Неисполнительная власть»
(исходная форма – фразеологическое сочетание «исполнительная власть»). Он
удачней, так как ближе к квазиэтимологической фигуре: исполнительная власть не
исполнительна. Во всяком случае, ироническая позиция автора здесь понятней. На
той же странице размещается заголовок «Петр великих свершений»,
образованный контаминацией двух идиом: имени «Петр Великий» и устойчивого
выражения «великие свершения». Смысл каламбура неясен. Заголовок рядом:
«Низкие технологии» (из фразеологического сочетания «высокие
технологии»). Совершенно очевидно, что при таком избыточном употреблении прием
перестает усиливать выразительность, превращается в своего рода газетный этикет.
Газетчики становятся заложниками штампа: без штампа неинтересно, но и штамп
ничего не дает, во всяком случае не придает речи экспрессии.
Наиболее уместно употребление каламбура в конце речи для снятия
эмоционального напряжения. Иногда выступающий, если выступление устное, начинает
речь с какой-нибудь шутки. Шуткой хорошо парировать возражения, особенно
пространные и шаблонные. Защищая контрабандиста Вальяно, Ф.Н. Плевако в ответ на
пространную речь прокурора сослался лишь на то, что нигде не оговорено, что
нельзя провозить товар на фелуках, а в ответ на упрек произвел подсчет того,
сколько стоит одно слово обвинителя (из расчета годового жалованья и длинны
речи) и сколько стоит его собственное слово (из расчета гонорара и сверхкраткого
объема речи).
Следует отметить, что подобные шутки удаются лишь тому, кто уже заработал
себе прочную репутацию. Шутка вообще, и каламбур в частности, уводит мысль в
сторону. Слушатель соглашается на это, когда у такого поворота сюжета есть
определенные резоны. В случае с Плевако речь прокурора была обычной,
стандартной, к тому же затянутой. У присяжных, возможно, уже зрело впечатление о
том, что истрачено много лишних слов. При этом дело казалось слишком очевидным,
и от знаменитого адвоката ожидали какого-то нового хода. Такой ход и последовал.
Плевако и оправдал ожидание, и разрядил обстановку, и подчеркнул слабость своего
противника. Обращение к шутке было вполне уместно.
Но злоупотребление каламбуром не придает речи дополнительной убедительности,
особенно если этот каламбур построен по стандартной схеме деформации идиомы и не
блещет новизной. Шутка в риторике должна знать меру. Речь в защиту журналиста
Нотовича, обвиняемого в клевете, П.А. Александров начинает в шутливом тоне:
«Господа судьи! На страницах Уложения о наказаниях мирно покоится статья
закона, редко тревожимая, редко вспоминаемая, ждущая того желанного луча
рассвета, когда наступит и для нее естественный час бесшумного погребения».
Заканчивает же адвокат свою речь достаточно патетически: «Господа судьи!
Не защита Нотовича ждет вашего приговора – его ждут от вас интересы
общества и печати».
© Copyright by YourSITE.com