Теория языка
Общая теория сравнительного языкознания
By Макаев Э.А.
Nov 25, 2006, 15:52

Глава 1

Основные линии в развитии сравнительного языкознания и его современное состояние

<…> Современное состояние индоевропейского сравнительного языкознания — это период утраченных иллюзий и больших ожиданий. В начале XX в. была завершена кодификация сравнительной грамматики индоевропейских языков на младограмматической основе, нашедшая выражение    в классическом «Грундриссе» К. Бругмана и Б.   Дельбрюка [2] .   В этом труде систематизировался материал всех к тому времени известных индоевропейских языков   и   подводились   итоги   многочисленным   разысканиям компаративистов первой и второй половины XIX в. Отличительной    чертой     этой    подлинной     энциклопедии сравнительного    языкознания,    изобиловавшей    огромным количеством точных и проверенных фактов из всех древних индоевропейских языков, филологически безукоризненно обработанных, и содержавшей множество тонких и правильных наблюдений в области фонетики, морфологии и синтаксиса, было отсутствие общей концепции статуса и эволюции общеиндоевропейского языкового типа и его сложного и противоречивого,   далеко   не   всегда   однонаправленного соотношения с отдельными индоевропейскими языками в терминах пространственной и хронологической    соотнесенности    отдельных    явлений,    что    имело следствием    прямолинейное    и    рядоположное    возведение всех или большинства явлений индоевропейских языков к    общеиндоевропейскому    состоянию.     Индоевропейский праязык оказывался при подобной процедуре своеобразным складочным местом для многочисленных регулярных образований и аномалий отдельных индоевропейских языков, благодаря   чему праязыковая историческая   перспектива по сути дела была сведена к нулю.

Естественно, что при таком подходе не мог быть со всей серьезностью поставлен вопрос о критериях архаизмов и инноваций как в самом праязыке, так и в засвидетельствованных индоевропейских языках. Адекватному описанию общеиндоевропейского состояния мешало также сознательное изъятие глоттогонической проблематики как не внушающей доверия лингвистической процедуры. К этому следует добавить, что кодификация сравнительной грамматики индоевропейских языков была достигнута лишь в области фонетики и морфологии; сравнительный синтаксис индоевропейских языков Дельбрюка ни в какой мере не являлся сравнительным синтаксисом: это было скорее собрание и сопоставление подчас совершенно гетерогенных структур отдельных индоевропейских языков без попытки соотнести их с праязыковым состоянием.

Уточнения, дополнения, а также частичная ревизия «Грундрисса» были предприняты еще в начале XX в. Они шли в следующих направлениях.

В   своем   «Введении   в   сравнительное   изучение   индоевропейских языков» Мейе еще в 1903 г . пытался ввести в    обиход    сравнительной    грамматики    индоевропейских языков некоторые идеи своего   учителя Ф.   де Соссюра. Именно последним было продиктовано рассмотрение индоевропейского праязыка как системы соответствий между    отдельными    индоевропейскими    языками.     Элементы системного анализа языка, в то время только прокладывавшего себе дорогу, явственно ощущаются в замечательном руководстве Мейе. При всей новизне и плодотворности целого ряда весьма важных положений, мощно повлиявших на дальнейшее развитие сравнительного языкознания, «Введение» Мейе не порывало с традиционными представлениями сравнительного индоевропейского языкознания; достаточно указать на то, что в превосходном разделе о сонантах Мейе даже в последнем издании своего «Введения» [3]   не   счел    возможным использовать   учение   Ф.    де Соссюра    о    сонантических    коэффициентах.

В работах и курсах Богородицкого [4] , хотя и в робкой, но определенной форме была сделана попытка ввести принцип относительной хронологии в сравнительную грамматику индоевропейских языков,

<…> При всех дополнениях и уточнениях контуры сравнительной грамматики индоевропейских языков оставались непоколебленными вплоть до открытия и расшифровки тохарских и анатолийских индоевропейских языков. Подобно тому, как открытие санскрита привело к созданию сравнительной грамматики индоевропейских языков в начале XIX в., расшифровка клинописного хеттского языка, а впоследствии и других анатолийских языков индоевропейского происхождения, привела к полному преобразованию сравнительной грамматики индоевропейских языков, к радикальному пересмотру концепций об архаизмах и инновациях в отдельных индоевропейских языках, а тем самым и к вопросу о самом праязыке и его членении. Помимо хетто-лувийских языков преобразованию сравнительной грамматики индоевропейских языков способствовали следующие факторы.

Внедрение принципов системного анализа в сравнительно-историческую методику исследования. Благодаря этому оказалась возможной не только фонологическая интерпретация сравнительной фонетики ин­доевропейских языков, но также эффективное изоморфное описание фонемного, морфемного и синтагматического уровней языка при строгом соблюдении принципа иерар­хичности языковых явлений и процессов, что позволяет в свою очередь значительно расширить возможности срав­нительной и внутренней реконструкции и тем самым более объективно поставить вопрос о восстановлении текста на индоевропейском праязыке. Именно принципы систем­ного анализа дают возможность очертить контуры срав­нительного синтаксиса индоевропейских языков и тем самым решить вопрос о том, какие синтаксические струк­туры можно приписать индоевропейскому праязыку и каким образом, на основе трансформационного анализа, из общеиндоевропейских ядерных конструкций можно получить синтаксические модели отдельных индоевропей­ских языков. В качестве образца описания индоевропей­ской морфологии на основе принципа иерархичности можно указать па книгу Куриловича «Морфологические категории индоевропейских языков» [5] .

Углубление методики общеиндоевропейской рекон­струкции на основе разработки и применения внут­ренней реконструкции. Именно последняя позволяет более строго и объективно разграничить архаизмы и инно­вации и тем самым определить, какие категории можно приписать исходному состоянию отдельных индоевропей­ских языков и, путем последовательного и ступенчатого нисхождения, индоевропейскому праязыку. Внутренняя реконструкция обеспечивает также реальную постановку вопроса о периодизации общеиндоевропейского языкового состояния. Современное состояние общелингвистической теории позволяет рассматривать внутреннюю реконструк­цию как неотъемлемую часть системного описания срав­нительной грамматики индоевропейских языков.

Внедрение принципов пространственной лингвистики в сравнительно-историческое языкознание. Преимущества данной методики <…> заключаются в том, что она обеспечивает возможность вычленения на основе ряда структурных при­знаков определенных ареалов индоевропейской языковой общности, выяснение условий или возможности контак­тирования данных ареалов, установление соотношения моделей различных уровней с общеиндоевропейскими мо­делями и определение архаизмов и инноваций в отдельных ареалах на основе соположения ареальных и общеиндоев­ропейских моделей. Можно полагать, что на современном уровне сравнительно-исторического языкознания постро­ение индоевропейской диалектологии лишь на основе генеалогической классификации и генетического родства оказывается недостаточным и малоэффективным и оно должно быть дополнено и модифицировано при примене­нии и широком использовании теории языковых союзов. <…>

Глава 2

О соотношении генетических и типологических критериев при установлении языкового родства.

  Понятие языкового родства и методы его установления относятся к тем «вечным» вопросам общего и сравнитель­ного языкознания, к которым постоянно возвращаются исследователи, особенно в связи с вновь открытыми языка­ми, языковая принадлежность которых остается невыяснен­ной, а также в связи с неоднократно имевшим место пере­смотром исходных положений лингвистики во второй половине XIX и в первой половине ХХ века. При этом не может не броситься в глаза известная двойственность в решении вопроса о языковом родстве и принципах генеало­гической классификации языков разных систем, отчетли­во сказавшаяся в исследованиях, относящихся к 30—60-м годам XX в.

С одной стороны, в работах, посвященных новооткры­тым индоевропейским языкам, особенно хетто-лувийским и тохарским, а также в работах, где ставится вопрос о генеалогической классификации ряда африканских, полинезийских и других языковых семей, находят отра­жение классические (или, что — одно и то же — традици­онные) приемы установления языкового родства, принятые в сравнительном языкознании, когда ведущей оказывает­ся процедура реконструкции исходного состояния ряда языков, входящих в определенную языковую семью, и когда выясняются причины эволюции того или иного язы­ка и степень его расхождения по сравнению с исходным состоянием или праязыком в пределах, дозволяемых сравнительной или внутренней реконструкцией.

С другой стороны, в ряде работ, посвященных тому же кругу проблем, предлагается пересмотреть основа­ния, на коих покоится генеалогическая классификация языков, отказаться от реконструкции праязыка, а также от самого понятия генетического родства языков, причем последнее заменяется понятием языкового союза и конвергентности языкового развития группы первоначально различных и вовсе не родственных языков. В этой двойст­венности решения вопроса об установлении генетическо­го родства языков нельзя не усматривать известную реакцию на теорию родословного древа, нашедшую свое классическое выражение в работах А. Шлейхера и его многочисленных последователей. В то же время в этой двойственности сказалась попытка компромиссного реше­ния вопроса, стремление ряда исследователей сохранить традиционные приемы установления языкового родства, согласовав их с новыми методами лингвистического анализа, все более интенсивно внедряемыми в индо­европейское сравнительное языкознание.

<…> Генетическое родство <…>   обязательно предполагает наличие известной совокупности конститутивных единиц разных уровней языка, тождественных (или модифицированных строго в соответствии с действующими в данной языковой семье законами) как в плане выражения, так и в плане содержа­ния у всех или большинства членов данной языковой семьи, могущих быть возведенными к исходному или праязыковому состоянию. Что касается языкового срод­ства, то здесь речь может идти о наличии известной совокупности общих структурных черт у языков опре­деленного ареала, общих лишь в плане содержания, что делает невозможным и просто бессмысленным возведение этих общих структурных признаков к какому-либо исход­ному состоянию.

Следовательно, так называемое языковое сродство не имеет ничего общего с языковым родством, основанном на критериях генетического порядка, и поэтому логически неоправдано определение языкового сродства как языко­вого родства типологического или культурного харак­тера. <…> При типологическом сопоставлении языков разных систем исследователь имеет дело с установлением и определением наличия/отсутствия однотипной структуры или типологического тождества в языках, подлежащих сравнению. Таким образом, по­нятие языкового родства, основанное на критериях гене­тического порядка, противополагается типологической характеристике языков или языковой типологии.

Поскольку генетические критерии противополагаются типологическим критериям, возникает вопрос об их соот­ношении, об их удельном весе в решении комплекса проб­лем, связанных с генеалогической классификацией язы­ков. Как уже отмечалось, в работах ряда исследователей обозначилась более или менее явно выраженная тенден­ция генетические критерии определения языкового род­ства дополнять типологическими критериями, а иные из исследователей идут так далеко, что предлагают вообще отказаться от понятия генетического родства языков, от понятия исходного для группы родственных языков состо­яния или праязыка, вводя вместо этих понятий учение о языковых контактах и языковых союзах. <…> В свете этих контроверз представляется вполне уместным более деталь­ное рассмотрение данного комплекса проблем.

Так как идея языкового союза была впервые выдвину­та Н. С. Трубецким, а понятие балканского языкового союза было обосновано К. Сандфельдом, то прежде всего рассмотрим концепцию данных исследователей.   Н. С. Тру­бецкой в своей работе «Мысли об индоевропейской пробле­ме», как известно, исходил из того, что «предположение, что индоевропейское семейство получилось благодаря кон­вергентному развитию первоначально неродственных друг другу языков (предков позднейших «ветвей» индоевропей­ского семейства), отнюдь не менее правдоподобно, чем обратное предположение, будто все индоевропейские язы­ки развились из единого индоевропейского праязыка пу­тем чисто дивергентной эволюции» [6] . В другом месте той же работы автор подчеркивал, что «понятие «языкового семейства» отнюдь не предполагает общего происхождения ряда языков от одного и того же праязыка» [7] .

Большой    теоретический    и    познавательный    интерес представляют соображения, заставляющие Н. С. Трубец­кого отказаться от понятия праязыка и заменить учение о семье индоевропейских языков, образовавшейся в резуль­тате     распада общеиндоевропейского языка или праязы­ка,     учением      об      индоевропейском      языковом      союзе. Н. С. Трубецкой полагает, что презумпция индоевропей­ского праязыка противоречит тому факту, что «мы всегда находим    в    древности    множество    индоевропейских    язы­ков» [8] .    Аргументация   поразительно    беспомощная!    Бес­спорно, что, опускаясь в глубь веков, мы находим множе­ство индоевропейских языков.   Но   разве нужно доказы­вать, что индоевропеист может дойти лишь до сравнитель­но небольшой временной глубины ( II тыс. до н. э.), в то время как между существованием индоевропейского пра­языка и древнейшими памятниками на отдельных индо­европейских языках лежит ничем не заполнимая пропасть в несколько тысячелетий. Нужно доказать не наличие мно­жества индоевропейских языков в древности, а необходи­мо объяснить, почему при углублении хронологического среза    индоевропейские    языки    бесспорно    обнаруживают все большее и большее материальное и формальное сход­ство (т. е. лингвистическое расстояние от древнеперсидского до древнеиндийского меньше,   чем расстояние от совре­менного персидского до хинди или маратхи), в то время как по отношению к современному состоянию индоевропей­ских языков их различия все более возрастают.

Этот бесспорный факт, мимо которого не может пройти ни один исследователь, находит свое логически единствен­но оправданное объяснение только в гипотезе индоевропей­ского    праязыка или общего исходного состояния. Ника­кое другое объяснение, помимо праязыка, не может рас­сматриваться как удовлетворительное,   ибо соображения географического и культурного контактирования, на ко­торые в данном случае обычно    ссылаются    В.    Пизани, Дж. Девото и некоторые другие итальянские языковеды, оказываются совершенно беспочвенными перед тем обсто­ятельством, что возрастание материального и формального сходства у группы родственных языков по мере углубле­ния хронологического среза наблюдается не только в ис­тории индоевропейских, но и в истории семитских, финно-угорских, тюркских и других языков. Данную закономерность следует вообще рассматривать как одну из универ­салий диахронической лингвистики.

Касаясь проблемы материальных и формальных соот­ветствий в группе родственных языков,   Трубецкой    и в данном случае полагает, что «для объяснения закономер­ности звуковых    соответствий    вовсе    не    надо    прибегать к предположению общего происхождения языков данной группы, так как такая закономерность существует и при массовых   заимствованиях одним неродственным языком у другого» [9] . При этом Трубецкой указывает на наблю­даемые звуковые соответствия в славянских заимствова­ниях в западнофинских языках. <…> Следует признать и данную   аргу­ментацию совершенно неудовлетворительной. Прежде все­го приходится со всей определенностью подчеркнуть, что наблюдаемые звуковые соответствия в славянских заим­ствованиях в западнофинских языках говорят о том, что исследователь имеет дело в западнофинских языках имен­но с заимствованиями, а не исконными словами: те и дру­гие четко противопоставлены друг другу.

Консонантизм и вокализм славянских   заимствований в западнофинских языках может пролить свет на древнейшую историю как финно-угорского, так и славянского фонологического строя; эти данные используются для по­строения относительной хронологии ряда фонологических процессов в славянских и в западнофинских языках, но эти звуковые соответствия возможны, и они получают ос­мысленную интерпретацию лишь при допущении как сла­вянского, так и западнофинского исходного состояния, т. е. они доказывают противоположное тому, что выдвигал и на чем настаивал Трубецкой. Сам автор подчеркивал, что «слова, проникшие из одного индоевропейского язы­ка в другой после известного звукового изменения, мы узнаем как заимствованные, потому что закономерность звуковых соответствий оказывается нарушенной» [10] . Это бесспорно правильно, но это положение лучше всего сви­детельствует о том, что при установлении звуковых кор­респонденций между отдельными        индоевропейскими язы­ками проводится всякий раз жесткое различие между ис­конным корнесловом и заимствованиями, а это оказывает­ся возможным лишь при допущении индоевропейского ис­ходного состояния или праязыка.

Все вышесказанное заставляет исследователя при по­строении сравнительной грамматики группы родственных языков исходить именно из общего для данной группы языков состояния или праязыка. Трубецкой на основании рассмотренных выше аргументов приходит к противопо­ложному выводу: «Таким образом, нет собственно ника­кого основания, заставляющего предполагать единый ин­доевропейский праязык, из которого якобы развились все индоевропейские языки» [11] . Далее Трубецкой набра­сывает картину становления индоевропейской семьи язы­ков: «С таким же основанием можно предполагать и обрат­ную картину развития, т. е. предполагать, что предки индоевропейских ветвей первоначально были непохожи друг на друга и только с течением времени благодаря по­стоянному контакту, взаимным влияниям и заимствовани­ям значительно сблизились друг с другом, однако без то­го, чтобы вполне совпасть друг с другом. История языков знает и дивергентное и конвергентное развитие» [12] . <…>

Таким образом, Трубецкой <…> противопоставля­ет праязыковым реконструкциям, утвержденным в индо­европейском сравнительном языкознании, основанным на обязательном допущении генетического родства сравни­ваемых языков, концепцию языковых союзов с характер­ным для них конвергентным путем развития, следствием чего является постулат, что черты общности индоевропей­ских языков — явление вторичное, позднейшее, а черты различия индоевропейских языков — явление древнее и исконное. Остается доказать, что индоевропейские язы­ки, индоевропейский структурный тип образовались вслед­ствие вхождения неродственных различных языков в опре­деленный языковый союз, в котором постепенно сплавля­лись, благодаря постоянным контактам и взаимным влияниям, гетерогенные элементы, приводя в результате к их нивелировке и унификации. Существуют ли основания для подобного предположения? Для ответа на данный воп­рос обратимся к балканскому языковому союзу, как это было описано Кр. Сандфельдом [13] .

Указывая на языковую общность ряда языков, входя­щих в балканский языковой союз, Кр. Сандфельд прежде всего расчленяет весь относящийся сюда материал на три группы:

I.                     Заимствования;

II.                  He -лексические соответ­ствия между отдельными балканскими языками;

III.                Не-­лексические соответствия, охватывающие все балканские языки.

Именно явления этой последней группы следует рассматривать как характерные признаки балканского языкового союза. Сюда относятся: 1) постпозитивный член; 2) элиминирование инфинитива; 3) образование ка­тегории будущего времени; 4) синкретизм родительного и дательного падежей; 5) антиципация личного местоиме­ния; 6) плеонастическое употребление винительного паде­жа; 7) некоторые особенности образования числительных; 8) синтаксические и фразеологические особенности. Как полагает Кр. Сандфельд, весьма существенным для формирования балканского языкового союза было то, что одному из языков, входящих в данный союз, именно гре­ческому языку, принадлежала доминирующая роль, или, в иных терминах, в балканском языковом союзе греческий язык являлся языком-эталоном.

В последнее время в работах балканистов замечается постепенный отход от этой точки зрения Кр. Сандфельда, причем обычно подчеркивается, что в формировании балканского языкового союза ведущая роль принадлежала не греческому языку, а прежде всего языковой интерферен­ции и языковому смешению, а также мощным влияниям, исходившим от греческого койне, народной латыни и сла­вянских языков. Последнее обстоятельство в известной мере предопределяет решение вопроса о terminus post qu ­ em в формировании балканского языкового союза. Кр. Сандфельд оставлял в принципе данный вопрос открытым, подчеркивая: «Трудно высказать определенное суждение по вопросу о том, к какой эпохе восходит балканская язы­ковая общность», однако он все же указывал на то, что многие из балканизмов относятся к эпохе не ранее X в. н. э., а некоторые из них возникли, возможно, и несколь­ко раньше. [14] Во всяком случае, возникновение балкан­ского языкового союза относится самое раннее к первым векам н. э., ибо до этого времени вообще не могла идти речь об интерференции со стороны народной латыни и сла­вянских языков.

Данное соображение хронологического порядка застав­ляет усомниться в справедливости положения, высказы­ваемого в коллективной монографии «Общее языкознание»: «Любопытно, что перечисленные черты в той или иной ме­ре разделяет и армянский язык, что как будто говорит в пользу фригийской гипотезы его происхождения, указы­вающей в конечном счете на Балканы». [15] Не говоря уже о том, что гипотеза о фригийском происхождении армян­ского языка является весьма спорной, не может подлежать сомнению, что в III — I вв. до н. э. армяне уже находились на Кавказе; следовательно, если признать, что армянский язык разделяет некоторые черты балканского языкового союза, то в таком случае придется принять его формиро­вание еще в первом тысячелетии до н. э., что совершенно невероятно.

Кроме того, ряд особенностей балканской языковой общности, как отмечал Кр. Сандфельд, к эпохе появления первых памятников на славянских языках, т. е. в IX — X вв. н. э., еще находился в состоянии формирования; то же замечание относится и к румынскому языку. В то же время вышеуказанные особенности находят отражение в армянском языке, начиная с древнейших текстов V в. н. э., такие как постпозитивный член, синкретизм датель­ного и винительного падежей и др., что заставляет гово­рить о том, что они существовали в армянском языке по крайней мере несколько столетий и что, как уже отме­чалось выше, заставляет отнести формирование балкан­ского языкового союза к первому тысячелетию до н. э.<…>

Взгляды Кр. Сандфельда на балканский языковой со­юз весьма поучительны, поскольку они позволяют отве­тить на поставленный выше вопрос, именно: в какой мере формирование языкового союза приводит или может при­вести к возникновению новых языков? Материал, собран­ный и проанализированный Кр. Сандфельдом, со всей определенностью свидетельствует о том, что языки, входя­щие в балканский языковой союз (а при прочих равных условиях и в любой другой языковой союз), приобретают некоторые черты, характерные для структурного облика данного союза, сохраняя при этом свой статус самостоя­тельного языка, генетические узы которого продолжают сохраняться и при вхождении данного языка в определен­ный языковой союз; так, румынский язык, входящий в бал­канский языковой союз, по-прежнему остается романским языком, а болгарский язык, входящий в тот же союз, ос­тается славянским языком.

На протяжении более чем тысячелетнего существова­ния балканского языкового союза входящие в него языки отнюдь не утратили генетических связей со своими пред­ками, в результате функционирования данного союза   не образовался новый языковой тип, не был создан иной грамматический строй, генетически отличный от пред­шествующих этапов развития каждого из входящих в дан­ный языковой союз языков. Еще более важным представ­ляется то, что в результате не получился сплав всех язы­ков в некий унифицированный структурный тип, что поз­волило бы говорить о балканской группе языков. Как из­вестно, такой группы языков не существует по совершен­но понятным причинам, ибо балканский языковой союз не был в состоянии обеспечить то, что единственно гаран­тировала генетическая характеристика балканских язы­ков — возведение их к определенной генетической семье и возможность реконструкции их исходного состояния.

  Различие между индоевропейской семьей языков и бал­канским языковым союзом поразительно и одновременно весьма поучительно. При всем огромном различии между отдельными индоевропейскими языками бесспорным остает­ся их единство, поскольку реконструкция каждого из индо­европейских языков всегда приводит к единому для всех языков данного семейства исходному состоянию или пра­языку. Определять исходное состояние для языков балкан­ского или какого-либо иного языкового союза невозможно и даже бессмысленно. Весьма характерно, что входящие в балканский союз языки смогли в условиях тесней­шего географического, культурного и языкового контак­тирования их носителей на протяжении многих веков приобрести лишь некоторые структурные черты, не про­тиворечащие структурному облику каждого из языков данного союза.

Следует со всей определенностью подчеркнуть одно весьма существенное обстоятельство, на которое до сих пор вовсе не обращалось внимания, именно то, что мно­гие из балканизмов, которые были перечислены выше, как бы имплицитно содержались в древнейшем состоянии ин­доевропейских языков; так, индоевропейским языкам, на­чиная с ведических текстов, Гомера и древнейших хеттских ритуальных текстов, хорошо известны явления энклизы и постпозиции некоторых служебных слов; постпозитивный член в языках балканского союза — это структурное завер­шение еще общеиндоевропейских тенденций, принявших парадигматический характер; появление в балканских язы­ках аналитической формы будущего времени с глаголом «хотеть» также известно древним индоевропейским языкам, поскольку в общеиндоевропейском не существовало единой категории будущего времени; синкретизм родительного и дательного падежей прослеживается в ряде типов скло­нения уже в древнейших индоевропейских языках.

Это все говорит о том, что в языковом союзе не проис­ходит амальгамирования всех входящих в него языков в новый структурный тип, а наблюдается или 1) элиминирование некоторых структурных черт или категориальных признаков, или 2) появление ряда инноваций, распространяющихся на все или на большинство языков данного союза и объяснимых, а нередко просто подготовленных кон­кретной историей одного из входящих в данный союз язы­ков. Справедливость этих положений становится еще более очевидной, если мы рассмотрим еще один пример язы­кового союза, как это было продемонстрировано В. Пизани. Пытаясь доказать, что языковой союз может явиться основанием для появления нового языка, В. Пизани обра­щается к истории английского языка, указывая на то, что в конце XI в, в Англии господствовали три языка: древне­английский, датский и французский.

Автор подчеркивает также, что в то время на северо-западе Европы, во франкском государстве был образован, хотя и в зачаточном состоянии, языковой союз и продол­жает: «Спустя два-три века мы застаем совершенно иную картину: среднеанглийский язык, распространяющийся из Лондона, не только словарь, но морфология и структу­ра которого совершенно отличны от трех, вышеназванных языков: хотя удельный вес датского языка незначителен, но элементы англосаксонского и французского происхож­дения уравновешивают друг друга. Смешно рассматривать английский язык как германский язык: структура языка в основном романская (следует лишь вспомнить об исчез­новении, за исключением небольшого количества архаиз­мов, внутренней флексии, именно аблаута и умлаута, о распаде склонения, об образовании множественного чис­ла у существительных, которые обобщают по французско­му образцу- s мужских а-основ, об артикле, об описатель­ных временах в системе глагола, о модели twenty five вместо five and twenty ), романскими являются также зна­чительная часть словаря и именные и глагольные суф­фиксы».

Автор далее продолжает: «В данном случае речь идет о дву- и многоязычных связях между соседствующими и от­части смешанными народностями, между господами и угне­тенными, т. е. о горизонтальных и вертикальных связях, что имело следствием возникновение нового языка, четко отличающегося от тех трех языков, элементы которых он вобрал в себя». [16]

Весь ход рассуждений В. Пизани представляется глу­боко ошибочным. Английский язык был и бесспорно ос­тается германским языком именно потому, что продолжа­ет сохраняться его лингвистическая традиция, именно по­тому, что возможно установить тождество его элементов в древнеанглийском и в современном английском языке, потому что продолжает поддерживаться непрерывность его развития. Именно это дает исследователю возможность отождествить тексты английского языка, относящиеся к разным периодам его истории, и признать в них отраже­ние одного и того же языка. Можно доказать принадлеж­ность английского языка к германским языкам и другим способом: реконструкция любого текста из средне- или новоанглийского периода всегда приведет по меньшей мере к древнеанглийскому состоянию, что по определению отно­сится к германским языкам, в то время как данная рекон­струкция никогда не приведет к исходному романскому состоянию.

Неверно утверждение В. Пизани, что структура ан­глийского языка романская, а не германская: все приво­димые автором явления <…> в равной степени относятся и к таким германским языкам, как шведский и норвежский, в принадлежности которых к германским языкам не сомневается и сам В. Пизани; все эти явления объясняются (и это уже давно сделано!) на основе внутреннего развития самих германских языков, что избавляет от необходимости обращаться за их объяснением к роман­ским языкам. Насколько беспочвенна аргументация В. Пизани можно видеть хотя бы на примере английской модели числительного twenty five вместо five and twenty , которую o н объясняет как возникшую под влиянием ро­манского образца. В современном исландском языке мы находим ту же модель, что и в английском: tuttugu og fimm , та же модель представлена и в шведском языке, однако ни один серьезный исследователь не будет объяс­нять исландскую или шведскую модель числительного как романскую модель, перенесенную на германскую поч­ву. Дальнейший разбор примеров В. Пизани представляет­ся излишним.

Таким образом, мы приходим к выводу о том, что ста­билизация определенного языкового союза не приводит и не может привести к возникновению новых языков с но­вым структурным обликом, совершенно отличным от пред­шествующих этапов развития языков, втянутых в данный языковой союз. Теперь еще раз обратимся к цитированно­му выше положению Н. С. Трубецкого о том, что индо­европейская языковая общность, следовательно, новый языковой тип образовались в результате вхождения раз­личных   неродственных языков в определенный языковой союз, где они благодаря контактам и взаимовлияниям постепенно настолько сблизились, что образовали языко­вое единство.

Вышеизложенные соображения заставляют отвергнуть это объяснение. Единство индоевропейских языков поко­ится только на их происхождении из общего источника   общеиндоевропейского языка или праязыка. Ни концеп­ция языковых союзов, ни соображения, почерпнутые из общей типологии языка, не смогут поколебать это фунда­ментальное положение. <…>

Говоря о контактах и взаимовлияниях как своего рода ферменте для образования нового языкового единства, Трубецкой совершенно не касается вопроса, имеющего решающее значение для проблемы формирования индо­европейской языковой общности, именно того, возможно ли вообще даже   при самых длительных и интенсивных контактах и взаимовлияниях без обращения к общему ис­точнику или праязыку, создание весьма значительной со­вокупности общих всем или большинству индоевропей­ских языков формативов.

На примере балканского языкового союза можно было убедиться в том, что стабилизация определенного языко­вого союза может привести к появлению некоторого коли­чества общих структурных признаков, уже заложенных в одном из языков, входящих в данный союз и затем рас­пространяющихся и на другие языки, но это не приводит к созданию определенной совокупности формативов или к созданию особой парадигматики.   Как раз это имеет мес­то в истории индоевропейских языков.

Помимо обязательного наличия строгих фонетических корреспонденции между отдельными индоевропейскими языками, носящими глобальный характер, ибо они охва­тывают все подсистемы: гласных, согласных и сонантов, что не имеет и не может иметь места при стабилизации языкового союза, индоевропейская языковая общность характеризуется наличием не менее жестких парадигма­тических корреспонденции, что может быть объяснено лишь на основе возведения данных корреспонденции к об­щему источнику или праязыку. <…>

Все эти соображения позволяют со всей определенно­стью утверждать, что единство индоевропейских язы­ков является следствием их общего происхождения из индоевропейского праязыка и концепция языковых сою­зов не снимает и не в состоянии элиминировать эту общ­ность, основанную на критериях генетического порядка. В таком случае, вполне уместно поставить вопрос о том, какой удельный вес имеют типологические критерии при решении вопроса о языковом родстве. <…>

В одном отношении типологические критерии могут внести существенный корректив в решение вопроса о сте­пени родства между отдельными языками, принадлежащи­ми к одному языковому семейству, а также в решение во­проса о путях вычленения из первоначального языкового единства отдельных ареалов и самостоятельных языков, именно в том случае, когда речь может идти о конвергентности языкового развития, что имеет принципиальное зна­чение для определения архаизмов и инноваций, а также для установления относительной хронологии различных про­цессов, протекавших неравномерно в различных языках одного семейства.

Именно типологические критерии помогают прояснить вопрос, в какой мере явления разных уровней языка, представленные в языках одной семьи, возможно возвести к исходному состоянию, т. е. в какой мере их возможно приписать праязыку, и что в этих явлениях отложилось как результат контактирования того или иного языка с другими языками — родственными и неродственными благодаря возможности быть втянутыми в различные язы­ковые союзы, ибо стабилизация данных союзов могла од­новременно иметь следствием установление резких гра­ниц между близкородственными языками, которые втяги­вались в различные языковые союзы (что, по всей вероят­ности, имело место в истории индийских и иранских язы­ков), и нивелирование структурных различий между родственными и неродственными языками (ср., например, некоторые фонетические тенденции в развитии скандинавских и финно-угорских языков).

Не приходится и нет нужды преувеличивать роль ти­пологических критериев при установлении языкового род­ства, но в такой же степени было бы неверным преумень­шать их значение или вообще элиминировать их в сравни­тельно-исторических исследованиях. Нет особой необхо­димости специально обосновывать положение, что роль именно типологических критериев при определении язы­кового родства заметно возрастает, когда исследователь переходит от языков с многовековой письменной тради­цией к младописьменным и, тем более, к бесписьменным языкам. Но одно положение остается бесспорным: типоло­гические критерии не в состоянии ни заменить, ни отме­нить генетические критерии при установлении языкового родства; в данном вопросе им всегда принадлежал и будет принадлежать решающее слово. <…>

Глава 3

Проблемы реконструкции

Общие замечания

Современный этап развития сравнительного индоевро­пейского языкознания характеризуется углубленным ин­тересом к проблемам, связанным с изучением отдельных этапов развития индоевропейского праязыка. Естествен­но, что в связи с обостренным интересом современных ком­паративистов к данному кругу проблем в настоящее время значительно возрос и интерес к вопросам реконструкции, ее задачам, методике и ее границам. С другой стороны, интенсивное внедрение принципов исторической фоноло­гии в сравнительную грамматику индоевропейских язы­ков, уже сейчас давшее ряд весьма ценных результатов, позволило во весь рост поставить вопрос о приемах внут­ренней реконструкции, о ее соотношении со сравнительной конструкцией и о ее месте в общей системе восстанов­ления праязыкового состояния. Нет сомнения, что в на­стоящее время   во многих работах по сравнительной грам­матике индоевропейских языков реконструкция пони­мается в более широком смысле, т. е. в нее включаются, являясь ее интегральной частью, приемы внутренней ре­конструкции. Тем самым реконструкция оказывается про­екцией в отдаленное прошлое истории отдельного языка (его доисторией) или группы родственных языков (восста­новление праязыка). Методика сравнительной и внутрен ней реконструкции является самой существенной частью сравнительного языкознания. Естественно, что прежде всего должен быть поставлен вопрос о границах сравни­тельной   и внутренней реконструкции, о дозволенном по­роге ее гипотетичности, о степени ее обоснованности и ее опоре на данные родственных и иносистемных языков.

Так, подлежит выяснению и верификации вопрос о том, в какой мере сравнительная и внутренняя рекон­струкция общеиндоевропейского языка, его морфонологических особенностей, его именного и глагольного строя, а также логика языковой трансформации индоевропей­ского структурного типа позволяют дойти до такой хро­нологической глубины, до такого протоиндоевропейского состояния, когда оказывается возможным приписать ему структурный тип, характеризующийся наличием лишь силлабем, структуры открытых слогов, недифференциро­ванной именной и глагольной основы, наличием таких морфосинтаксических особенностей, которые позволяют го­ворить об элементах эргативного строя в протоиндоевро­пейском. И здесь следует еще раз напомнить слова Е. Куриловича <…>: «Невозможно реконструировать ad infinitum . Мы должны удоволь­ствоваться реконструкцией этапов, граничащих с истори­ческой действительностью». [17]

Ведь смысл любой реконструкции заключается в том, что она дает возможность наиболее полным и непротиво­речивым образом объяснить последовательные трансфор­мации частных подсистем, а идеально и системы в целом, в последующие этапы развития уже исторически засви­детельствованных отдельных языков. Одна из характер­ных черт реконструкции общеиндоевропейского языка (а при прочих равных условиях и любого другого праязы­ка) это — множественность решений, а не их единствен­ность. Хорошо известно, что в зависимости от того, ка­кой из индоевропейских языков будет взят в качестве эталона при восстановлении общеиндоевропейского состоя­ния, картина праязыка всякий раз будет иной. В то же время известно, что опора на все индоевропейские языки при реконструкции исходного состояния всегда приводила к эклектичности решения и бессодержательности самого понятия праязыка. <…>

Следует полагать, что одной из неотложных задач срав­нительного языкознания является не только уточнение приемов реконструкции, но прежде всего определение ее места и ее конечных целей. В настоящее время уже остав­лена мысль о том, что целью реконструкции является восстановление праязыка или одного из праязыковых состояний, ибо она получает свое оправдание и находит свое истинное назначение лишь тогда, когда она помогает осмыслить процессы дивергенции и конвергенции в исто­рическом развитии отдельных языков, восходящих к од­ному источнику, помогает отделить архаизмы от иннова­ций и естественно поэтому, что надежность реконструкции обеспечивается не только объемом находящегося в распо­ряжении исследователя материала, но прежде всего, при доминанте принципа относительной хронологии, соблюде­нием жестких правил верификации исходных постулатов, лежащих в основе всей процедуры реконструкции.

Именно здесь особенно ощутительным становится мощ­ное влияние принципов и постулатов общего языкознания на процедуру реконструкции в сравнительном языкозна­нии. Как это не парадоксально, но подлинная реконструкция по сути дела всегда   ориентирована не столько на отда­ленное прошлое, на индоевропейский праязык, сколько на последующие этапы развития индоевропейских языков. Естественно поэтому, что индуктивные принципы в рекон­струкции превалируют над дедуктивными.

В свете всего изложенного становится ясным, что са­мой существенной частью сравнительного языкознания яв­ляется методика и процедура сравнительной и внутренней реконструкции. Следует признать несостоятельными вся­кие попытки детронизации реконструкции в сравнитель­но-исторических исследованиях, низведения ее до положе­ния второстепенного, подсобного средства. При таком по­ложении вещей сравнительная грамматика определенной семьи языков (будь то романские, иранские, тюркские, кавказские или какие-либо другие языки) подменяется обычной сопоставительной грамматикой, что имело и име­ет место в истории нашей науки.

Необходимо также подчеркнуть, что реконструкция не является лишь алгебраическим выражением условных формул соответствий (А. Мейе) или выражением меняю­щихся взглядов языковедов на праязык (Б. Дельбрюк); реконструкция — это выражение и отражение (с боль­шим или меньшим приближением в зависимости от состоя­ния науки) различных фрагментов языковой действитель­ности. Каких именно фрагментов? Ответ на поставленный вопрос теснейшим образом связан с проблемой реконструк­ции различных уровней языка. Допускают ли реконструк­цию в равной мере все уровни языка? Можно полагать, что только те уровни, которые содержат единицы, данные закрытым списком, допускают реконструкцию глобаль­ную; к таким уровням относятся фонетический (фонем­ный) и морфологический (морфемный) уровни; синтаксиче­ский и лексико-семантический содержат единицы или кон­ститутивные элементы, данные открытым списком; тем самым, можно было бы полагать, что эти уровни не допускают реконструкции. Данная проблема, однако, гораздо сложнее.

Синтаксический уровень представлен конститутивны­ми единицами: словосочетаниями и предложениями, кото­рые одновременно (особенно предложения) производятся в речи, что, как известно, неоднократно давало повод многим исследователям считать, что предложение — это основная единица речи, в отличии от слова, которое рассматрива лось как основная единица языка [18] , но в то же время все приемы моделирования и структурирования предложений и словосочетаний не производятся, а лишь воспроизводят­ся в речи и тем самым этой своей стороной они относятся и к языку, и к речи. В отношении интересующей нас проб­лемы можно указать на то, что общие приемы моделиро­вания и структурирования словосочетаний и предложений допускают реконструкцию, в то время как производство предложений и их актуальное членение недоступны для реконструкции, что сразу налагает запрет на реконструк­цию текста на праязыке.

Лексико-семантический уровень представлен основ­ной конститутивной единицей — словом, в отношении реконструкции которого следует заметить, что слово как репрезентант лексической системы языка, приемы его структурирования: акцентная организация слова, его гра­ницы, его пограничные сигналы, его место в определенном семантическом поле, его понятийное содержание — все это вместе взятое допускает его праязыковую реконструк­цию; в то же время функционально-стилистическая ха­рактеристика слова, его многообразные семантические по­тенции, его семантическая игра, обусловленная вхожде­нием слова в различные синонимические и омонимические парадигмы, всякий раз регенерирующие в новой конфи­гурации на каждом этапе развития любого языка — не допускают праязыковую реконструкцию.

Таким образом, синтаксический и лексико-семантический уровень в отличие от фонемного и морфемного уров­ней, единицы которых даны закрытым списком и тем самым допускают   глобальную   реконструкцию, до­пускают лишь   парциальную или частичную ре­конструкцию. Тем самым определяются возможности и границы реконструкции. На реконструкцию налагаются ограничения временного и внутрисистемного характера: во времени сравнительная и внутренняя реконструкция ограничена определенным порогом, переступать который она не в силах; в противном случае она теряет всякий смысл, ибо определенный этап развития языка, подлежа­щий реконструкции, утрачивает свой структурный облик, постепенно трансформируясь в другой языковой тип, так, выше   <…> уже указывалось на то, что бессмысленно производить реконструкцию общеиндоевропейского состояния до такого хронологического среза или временной глубины, когда этому состоянию приписы­вается наличие не фонем, а силлабем, что ведет к подмене индоевропейского морфологического типа языковой струк­турой наподобие моносиллабических языков.

Внутрисистемные ограничения реконструкции сказы­ваются в том, что лишь фонемный и морфемный уровни допускают глобальную реконструкцию, в то время как синтаксический и лексико-семантический уровни допуска­ют лишь частичную реконструкцию. В соответствии с эти­ми постулатами должна строится методика реконструкции в сравнительной грамматике любой семьи языков. <…>

[1] Макаев Э.А. Общая теория сравнительного языкознания. Изд-во «Наука», М., 1977, с. 14-18, 67-91.

[2]   К . Brugmann, В . Delbruck.   Grundriss der vergleichenden Grammatik der indogermanischen Sprachen.   Strassburg,   1897—1916 .

[3] A. Meillet. Introduction à l’ é tude comparative des langues indo-europ é enes.    Paris ,    1934.

[4] В. А. Богородицкий.   Краткий очерк сравнительной грамматики арио-европейских    языков.    Казань,    1917.

[5] J .     Kurylowicz .    The    inflectional    categories    of    Indo-European. Heidelberg,   1964.

[6]   Н . С .    Трубецкой.   Мысли об   индоевропейской проблеме.— ВЯ, 1958,    №    1,    стр.    68.

[7]   Н. С.    Трубецкой.   Указ,    соч.,   стр.    66.

[8] Н. С.   Трубецкой.   Указ, соч., стр. 66.

[9]   Н. С.   Трубецкой.   Указ, соч., стр. 66.

[10] Н. С.   Трубецкой.   Указ, соч., стр. 66.

[11] Там же, стр. 67.

[12] Там же, стр. 67.

[13]   К r. Sandfeld. Linguistique balkanique. Probl è mes et r é sultats. Paris , 1930.— Дискуссионным является вопрос, какие языки следует причислить к балканскому языковому союзу. Кр. Санд­фельд включал в данный союз в первую очередь греческий, ал­банский, болгарский, румынский, а также во многом и сербско­хорватский (Кг. Sandfeld . Указ, соч., стр. 163)

[14] Там же, стр.   214—216.

[15]   «Общее языкознание».   М.,   1970, стр.   290.

[16]   V. Pisani, Entsteliung von Einzelsprachen atis Sprachbunden, стр . 131—132.

[17] Kurylowicz. The inflectional categories of Indo-Eu ropean. Heidelberg , 1964, стр. 58.

[18] Впервые эта концепция была обоснована: A . Gardiner . The theory of speech and language. Oxford , 1932 (1951 — второе издание); эта концепция нашла многих приверженцев и среди советских языковедов (см., например, работы А. И. Смирницкого).