Теория языка
Философия грамматики. Глава 2, 3. Систематическая грамматика
By Отто Есперсен
Feb 9, 2008, 05:04

Описательная и историческая лингвистика. Грамматика и словарь. Звуки. Обычное деление грамматики. Новая система. Морфология.

Описательная   и историческая лингвистика

Явления языка можно рассматривать с двух точек зрения — описательной и исторической. Они соответствуют статике и дина­мике (кинематике) в физике и различаются тем, что в первом слу­чае явления рассматриваются как находящиеся в состоянии равно­весия, а во втором — в состоянии движения. За последние сто лет старые методы лингвистического исследования были заменены новыми методами исторической грамматики — и этим лингвистика вправе гордиться. Историческая грамматика не только описывает явления, но и объясняет их; она показывает взаимосвязь между явлениями, которые ранее считались изолированными. Таким обра­зом, она, без всякого сомнения, достигла многих новых и важных результатов. Там, где мы прежде видели произвольные правила и необъяснимые исключения, теперь во многих случаях мы видим причины явлений. Прежде форма множественного числа feet от слова foot „нога“ только упоминалась среди немногих исключений к правилу, согласно которому множественное число английских существительных образуется с немощью -s; теперь же мы знаем, что долгое [i·] множественного числа — это результат регулярного развития древнейшего английского [њ·] и что это [њ·] во всех случаях, где оно встречалось, через стадию [е·] (до настоящего времени представленную в английском написании) перешло в со­временном английском языке в [i·] (ср. feed „питать“, green „зеле­ный“, sweet „сладкий“ и др.). В свою очередь звук [њ·] в форме fњ·t, как то показала историческая грамматика, возник в резуль­тате перегласовки первоначального гласного [о·], который сохра­нился в форме единственного числа fo·t, где он претерпел, по общему правилу, сужение и перешел в устной речи в [u], хотя написание до сих пор сохраняет оо. Перегласовка была вызвана звуком i в следующем слоге; в прагерманском языке окончанием ряда форм множественного числа было -iz. Оказывается, что это окончание, оставившее след в измененном гласном корня и затем отпавшее, является регулярным развитием окончания множествен­ного числа, которое мы находим, например, в латинском -es. Таким­ образом, то, что с односторонней (статической) современной анг­лийской точки зрения является изолированным фактом, (динамиче­ски) соотносится с многочисленными другими фактами на более ранних этапах развития этого же языка или других языков той же семьи. Неправильные образования на одной стадии оказываются во многих случаях пережитками правильных образований более ранних стадий; таким образом, явления, ранее окутанные тьмой, освещаются ярким светом. Это относится не только к историче­ской лингвистике в узком смысле слова, но и к сравнительной лингвистике, которая является другой ветвью той же науки. Срав­нительная лингвистика аналогичными методами дополняет данные, полученные из письменных памятников, путем сопоставления язы­ков с общим „предком“, от которого не сохранилось письменных памятников.

Но как ни велики успехи новых методов исследования, нельзя забывать, что мы не все еще сказали, если истолковали факты языка в свете его истории. Даже после того как многие непра­вильные образования были возведены к более ранним правильным, другие все же остались неправильными, в какое бы далекое прошлое мы ни углублялись... Во всяком случае, необъясненной остается самая ранняя стадия, доступная для изучения, и ее надо принимать как она есть: в настоящее время мы полностью освободились от предрассудка первого поколения компаративис­тов,   которые полагали, что индоевропейский язык, являющийся основой нашей семьи языков (Grundsprache), довольно точно представлял первоначальный язык наших древнейших предков (Ursprache). Многие неправильности можно объяснить, но объяс­нение не устраняет их: для говорящих на современном языке они остаются столь же неправильными, как если бы их происхож­дение не было объяснено. И это различие между правильными и неправильными образованиями всегда имеет существенное значе­ние для психологической стороны языковой деятельности: пра­вильные формы — это формы, которые служат говорящему базой для новообразований, а неправильные формы говорящий часто склонен заменять новообразованиями, созданными по принципу аналогии.

Во всяком случае, историческая лингвистика не может сделать ненужной описательную, поскольку историческая лингвистика всегда должна основываться на описании тех этапов в развитии языка, которые нам непосредственно доступны; в отношении же многих языков известна только одна стадия развития, которая может стать предметом научного изучения. С другой стороны, изучая языки, не следует упускать из виду и то, что мы узнаем в результате изучения таких языков, которые поддаются исто­рическому исследованию, а именно: языки всегда находятся в со­стоянии изменения, они никогда не бывают полностью застывшими;­ в каждом из них обязательно имеются элементы, которые могут измениться в пределах даже одного поколения. Это неизбежно вытекает из самого существа языка и из того, как язык пере­дается от одного поколения к другому.

Грамматика и словарь

Переходя к вопросу о том, как лучше всего описывать языко­вые факты, мы сразу встречаемся с весьма существенным разли­чием между грамматикой и словарем (лексикологией). Грамматика   имеет дело с общими фактами языка, а лексикология — с единичными   (ср. Sweet , Collected Papers , Oxford , 1913, 31) ^[10] .    Известно, что cat „кошка“ обозначает определенное животное, и это единичный факт, относящийся только к данному слову; но обра­зование множественного числа путем добавления звука -s пред­ставляет собой общий факт, поскольку он касается также многих других слов: rats „крысы“, hats „шляпы“, works „работы“, books „книги“, caps „шапки“, chiefs „начальники“ и т. д.

Если именно в этом состоит подлинное различие между грам­матикой и словарем, то тогда образование множественного числа oxen от ох „вол“ не должно вообще найти себе места в англий­ской грамматике, а должно упоминаться только в словарях. Отча­сти это верно; словари действительно указывают неправильное образование форм в соответствующей словарной статье, но не считают нужным указывать образование множественного числа от таких слов, как cat и другие. Точно так же обстоит дело с непра­вильными и правильными глаголами. Однако исключать подобные не­правильные образования из грамматики не следует: они необходимы, так как указывают пределы, в которых действуют „общие факты“ или правила: если в грамматике ничего не сказать об oxen, уча­щийся может подумать, что множественное число от ох будет oxes. Таким образом, грамматика и словарь в некоторых отноше­ниях перекрывают друг друга и имеют дело с одними и теми же фактами.

Теперь мы видим, что принятое в грамматиках простое пере­числение числительных неуместно. Однако, с другой стороны, такие факты, как образование порядковых числительных с помощью окончания -th и числительных 20, 30 и др. с помощью окончания -ty, бесспорно, относятся к области грамматики.

Что касается предлогов, то словари совершенно правильно указывают на различия в их употреблении (например, предлогов­ at, for, in и др.) подобно тому, как в них отмечаются различные значения глаголов put и set. Но, с другой стороны, предлоги на­ходят себе место и в грамматиках, поскольку они связаны с опре­деленными „общими фактами“. Укажу на некоторые из них. Хотя предлоги и могут управлять зависимыми вопросительными пред­ложениями (They disagree as to how he works „У них нет согласия в вопросе о том, как он работает“; That depends on what answer she will give „Это зависит от того, какой она даст ответ“), они не могут вводить предложения с союзом that (как это возможно в датском: Der ar ingen tvivl от at han er drжbt „Нет сомнения, что он был убит“); основное исключение составляет сочетание in that (They differ in that he is generous and she is miserly „Они отличаются друг от друга тем, что он щедрый, а она скупая“). Таким образом, у Гольдсмита мы находим два варианта синтакси­ческой конструкции со словом sure: Are you sure of all this, are you sure that nothing ill has befallen my boy? „Уверены ли вы в этом, уверены ли вы, что с моим мальчиком не случилось ничего дурного?“ Другие общие факты относятся к сочетанию двух пред­логов, например в выражении from behind the bush „из-за куста“ (заметьте, что to behind невозможно), взаимоотношениям между предлогом и наречием (ср. climb up a tree „влезть на дерево“, he is in „он внутри [комнаты и т. д.]“; ср. in his study „в каби­нете“; he steps in „он входит“; ср. Не steps into his study „Он входит в свой кабинет“). Грамматика имеет дело также с другими общими фактами в области употребления предлогов, а именно, она рассматривает вопрос о том, как предлоги выражают пребы­вание в определенном месте или движение (удаление или прибли­жение), а также вопрос о взаимоотношениях между локальным и временным значениями одного и того же предлога. Но в первую очередь грамматика рассматривает случаи употребления таких предлогов, которые теряют свое локальное или временнуе значе­ние и нисходят на положение пустых, или бесцветных (вспомога­тельных) слов. Так обстоит дело с предлогом of в сочетании the father of the boy „отец ребенка“ (ср. род. п. в сочетании the boy’s father), all of them „каждый из них“, the City of London „лондонское Сити“, that scoundrel of a servant „этот негодяй слуга“ и др.; то же относится и к to перед инфинитивом и в слу­чаях, когда оно употребляется в терминологии многих граммати­стов как эквивалент дательного падежа (I gave a shilling to the boy = I gave the boy a shilling „Я дал мальчику шиллинг“). В не­которых случаях, однако, разграничение между грамматикой и словарем становится сомнительным и в какой-то степени произ­вольным.

Любое языковое явление можно рассматривать либо извне, либо изнутри, исходя из его внешней формы или из его внутрен­него значения. В первом случае мы начинаем со звучания (слова­ или какой-либо иной части языкового выражения), а затем пере­ходим к значению, связанному с ним. Во втором случае мы от­правляемся от значения и задаем себе вопрос, какое формальное выражение это значение находит в данном конкретном языке. Если обозначить внешнюю форму буквой Ф, а значение буквой З, эти два подхода к языковому явлению можно изобразить соот­ветственно формулами Ф>З и З>Ф.

В словаре, таким образом, можно сначала (Ф>З) взять слово, например английское слово cat „кошка“, и затем объяснить его значение или путем описания и определения его по-английски, как в одноязычном словаре, или путем перевода французским chat, как в двуязычном словаре. Словарь дает различные значения од­ного и того же слова; эти значения в некоторых случаях могут с течением времени настолько отойти друг от друга, что факти­чески образуют два или больше слов: ср., например англ. cheer: (1) „лицо“, (2) „угощение“, (3) „хорошее настроение“, (4) „при­ветственный возглас“. При подходе Ф>З слова, имеющие оди­наковое звучание (омофоны и омонимы), помещаются вместе; на­пример, англ. sound: (1) „звук“, (2) „зонд, щуп“, (3) „здоровый“, (4) „пролив“.

Если начать рассмотрение с внутренней стороны (З>Ф), то расположение материала будет совершенно иным. Мы можем по­пытаться систематизировать и расположить в определенном логи­ческом порядке все обозначаемые языком предметы и отношения. В некоторых случаях это совсем не трудно, например в отноше­нии числительных, место которых, как уже указывалось выше, не в грамматике, а в словаре: one, two, three... Но в какой после­довательности нужно было бы расположить слова image „изобра­жение“, picture „картина“, photo „фотография“, portrait „портрет“, painting „картина“, drawing sketch „карандашный портрет“, sketch „набросок“? Мир, окружающий нас, необычайно сложен, а пред­меты и мысли, выражаемые языком, многообразны. Поэтому да­леко не просто найти удовлетворительное логическое расположение для словарного состава. В этом отношении известна попытка Роже (Roget, Thesaurus of English Words and Phrases). Балли (Bally, Traitй de stylistique franзaise, т. II) внес улучшение в размещение слов у Роже, но его список гораздо менее полон. Если при под­ходе Ф>З расположенными вместе оказались омофоны, то теперь рядом следует разместить синонимы; так, dog „собака“ окажется рядом с hound „охотничья собака“, pup „щенок“, whelp „щенок“, „детеныш“, cur „дворняжка“, mastiff „мастиф“, spaniel „спаньель“, terrier „терьер“ и др.; слово way в значении „путь“ — рядом с road „дорога“, path „тропинка“, trail „след“, „тропинка“, passage „проход“, а в значении „способ“ — рядом с manner „способ“, method „метод“, mode „образ“. Точно так же слово cheer будет помещено вместе с такими словами, как repast „пиршество“, food­ „пища“, provision „продовольствие“, meal „еда“, и с такими, как approval „одобрение“, sanction „санкция“, applause „аплодисменты“, acclamation „шумное одобрение“ и др. Все эти замечания относятся, естественно, к одноязычному словарю типа 3> Ф; в двуязычном же словаре сначала дается иноязычное слово, а затем соответст­вующее слово или слова родного языка.

В связи с трудностью систематического расположения еди­ничных фактов большинство словарей ограничивается алфа­витным расположением, удобным для практических целей, но совершенно ненаучным. Если бы наш алфавит был подобен санскритскому алфавиту, в котором звуки, образуемые од­ним и тем же органом речи, располагаются рядом, то он был бы, конечно, совершеннее, чем латинский алфавит, где рас­положение звуков обычно случайное; звуки b и р, d и t, например, отдалены в нем друг от друга, и, наоборот, звуки, не имеющие ничего общего, гласные и согласные, без всякого основания по­мещены рядом. Можно было бы представить себе также иное расположение слов, когда рядом помещались бы слова настолько близкие по звучанию, что одно слово можно было в речи принять за другое, например: bag „портфель“ и beg „просить“, bag и back „спина“. В целом, однако, вполне удовлетворительную систему в словарной части языка создать невозможно.

Всякий, кто, подобно мне, принимает положение Суита о том, что грамматика имеет дело с общими фактами, а словарь — с еди­ничными, согласится, что эти две области могут иногда перекрывать   друг друга и что некоторые явления необходимо или удобно рассматривать и в грамматике, и в словаре. Однако существует целая сфера языка, для которой трудно найти место в установ­ленной таким образом двухчастной системе, — это сфера значений слов. До сих пор не существует общепринятого термина для этой области языковедческой науки. Бреаль, один из пионеров в этой области, употребляет слово „семантика“ (sйmantique) от гр. sēmaino, в то время как другие говорят о „семасиологии“; некоторые (Сэйс, Дж. А. Г. Муррей) употребляют слово „сематология“   (sematology), у Норейна находим „семологию“ (semology), довольно варварское образование от гр. sēma, sēmatos, которое, кстати сказать, означает „знак“, а не „обозначение“; наконец, леди Уэлби (Welby) употребляет термин „сигнифика“ (significs), тоже вызывающий серьезные возражения. Для обозначения этой области я буду пользоваться термином Бреаля „семантика“. В последнее время она все больше привлекает внимание ученых. В результате того, что в современной лингвистике принято сейчас историческое направление, статической семантике посвящено го­раздо меньше работ, чем динамической, т. е. вопросу о том, как в ходе исторического развития языка изменяются значения слов. Между тем статическая семантика также может представить­ большой интерес, что подтверждает, например, книга К. О. Эрд­мана (К. О. Erdman n. Die Bedeutung des Wortes). Несмотря на   то, что предметом семантики является классификация и системати­зация значений и изменений значений и что эта ветвь языковед­ческой науки имеет, таким образом, дело не с „общими“, а с „единичными“ фактами, семантику в грамматику никто обычно не включает (кроме Ниропа. См . фундаментальный труд : Nyro p. Grammaire historique de la langue française). Поэтому я могу поз­волить себе исключить семантику из рассмотрения и в данном томе.

Звуки

Переходя к грамматике, надо отметить, что почти во всех исследованиях в качестве первого раздела дается теория звуков безотносительно к значению, которое может быть с ними связано. Возможность общей теории о звуках человеческой речи, о спосо­бах их образования органами речи и сочетании их друг с другом в слоги и единицы высшего порядка вытекает из самой природы устной речи. Наряду с этим существует теория звуков, свойствен­ных данному конкретному языку. Для общего учения о звуках речи довольно употребительным является термин „фонетика“, хотя он и используется также для обозначения теории звуков конкретного языка: так, например, мы говорим об „английской фонетике“ и т. п. Может быть, было бы целесообразно ограничить слово „фонетика“ общей фонетикой, а для явлений, свойственных конкретному языку, употреблять слово „фонология“ (например,   „английская фонология“), но этот терминологический вопрос не имеет особого значения. Некоторые авторы склонны разграничи­вать значение этих двух слов, применяя термин „фонетика“ для обозначения описательного (статического), а термин „фоноло­гия“ — для исторического (динамического) учения о звуках (Laut, lehre); другие употребляют эти термины наоборот (de Saussure-Sйchehaye).

В задачу данной книги не входит подробное изложение фоне­тики или фонологии; однако несколько замечаний будут не лиш­ними. Расположение материала в большинстве книг по фонетике представляется мне довольно бессистемным; уже в самом начале учащегося сбивает с толку огромное количество деталей из раз­личных областей. В противоположность этому в своей собствен­ной фонетике (датское издание — Fonetik, 1897—1899, немецкое издание — Lehrbuch der Phonetik, английское издание готовится к   печати) я стремился построить всю фонетическую теорию более систематично и этим облегчил изучение данного предмета для учащихся, о чем свидетельствует моя многолетняя практика пре­подавания фонетики. Мой метод состоит в следующем: сначала нужно начинать с мельчайших единиц, с составных частей звуков;­ при этом необходимо изучить результат артикуляции каждого из органов речи, начиная с губ и переходя постепенно к внутренним органам речи, причем рассматривать каждый из них сначала в за­крытом, а затем в более открытых положениях; после изучения всех органов речи следует перейти к самим звукам — продукту одновременного действия всех органов речи, и, наконец, к соче­таниям звуков.

Излагая фонологию одного из языков наших цивилизованных народов, необходимо сказать кое-что о том, каким образом звуки изображаются традиционной орфографией. В исторической фоно­логии звуки и написание нельзя рассматривать отдельно, хотя очень важно и не смешивать одно с другим. К этому вопросу можно, разумеется, подходить с двух противоположных точек зрения: можно начинать с написания и затем устанавливать звуча­ние, связанное с ним , а можно, наоборот, начать со звука и затем перейти к его буквенному обозначению. Первый подход — это подход читающего, второй — подход пишущего.

Данное выше определение фонетики — „учение о звуках без­относительно к их значению“ — не вполне верно, поскольку, зани­маясь звуками любого языка, невозможно полностью отвлечься от значения. Важно установить, какие звуки используются в языке для различения слов, т. е. значений. Смешение двух звуков в одном языке ведет к смешению слов с совершенно различным значением, но те же самые звуки в другом языке могут не играть подобной роли, в результате чего различие между ними является для говорящих несущественным. Нужно также заметить, что мно­гое из того, что обычно излагается в фонологии, могло бы быть точно с таким же или даже с большим успехом помещено в дру­гих разделах грамматики. Грамматисты редко бывают последова­тельны в этом отношении; я должен признать, что был непосле­дователен и сам, посвятив в первом томе книги „A Modern English Grammar“ несколько страниц вопросу о различии в ударении у существительных и глаголов (present, object и др.). Вместе с тем нельзя не признать, что многое в грамматике можно с одинаковым или почти с одинаковым правом относить к различным ее разделам.

Обычное деление грамматики

Отграничив таким образом нашу область, можно обратиться к тому, что считается обычно центральной областью грамматики, а иногда даже выдается за грамматику в целом. Предмет грамматики делится подавляющим большинством грамматистов на три основ­ные части:

1. Морфологию, или словоизменение.

2. Словообразование.

3. Синтаксис.­

Такое деление с его последующими подразделениями имеет слабые стороны. Как покажет приведенный ниже обзор, создать стройную грамматическую систему на этой основе нельзя.

При традиционном построении морфология обычно подразде­ляется на главы, каждая из которых посвящена описанию одной из „частей речи“. Существительные как самый привилегирован­ный разряд помещаются на первом месте, затем следуют прила­гательные и т. д.; предлоги и союзы занимают последнее место. У грамматиста есть что сказать о каждом классе. В применении к существительным дается описание флексий (окончаний), или, иначе говоря, излагаются изменения данных слов. Однако при этом ничего не говорится о значении изменений и о функциях конкретных   форм, если не считать того, что подразумевается в таких названиях, как родительный падеж, множественное число и т. п. Расположение форм парадигматическое; все формы одного слова даются вместе, но не делается никакой попытки сопоставить одни и те же окончания, если они встречаются в различных парадигмах. Так, в древнеанглийском, например, дательный падеж множест­венного числа приводится отдельно в каждом типе склонения, хотя во всех случаях он характеризуется одним и тем же оконча­нием -um.

Далее описываются прилагательные. Расположение материала в этом разделе не меняется; различие по отдельным языкам со­стоит лишь в том, что (в языках такого типа, как латинский, древнеанглийский и др.) существуют специальные формы для трех грамматических родов и поэтому парадигмы оказываются более развитыми, чем у существительных. С другой стороны, поскольку окончания прилагательных во многих случаях совпадают с оконча­ниями существительных, эта глава во многом является повторением первой.

Если мы затем обратимся к главе, посвященной числительным, то найдем подобную же трактовку их флексии в той мере, в какой они подвергаются изменениям (это касается чаще всего первых по счету числительных). Причем неправильные образования при­водятся полностью, а при рассмотрении правильных отсылают к главе о прилагательных. Кроме того, в главе, посвященной числи­тельным, грамматист делает то, что ему и в голову не пришло бы делать в двух предыдущих главах — он дает полное и системати­зированное перечисление всех слов, которые относятся к этому разряду. Следующая глава посвящена местоимениям; они тракту­ются в целом так же, как существительные, но с тем знамена­тельным отличием, что здесь, как и в главе о числительных, при­водится полностью список этих слов, даже если в образовании той или иной формы нет ничего особенного. Более того, эти слова классифицируются уже не по типам склонения (различные „основы“ и т. п.), как существительные, а по значению: личные, притяжа­тельные, указательные и т. д. Во многих грамматиках дается также список местоименных наречий, хотя они не имеют ничего общего с „морфологией“ в собственном смысле этого слова, по­скольку лишены словоизменительных флексий.

Глаголы, подобно существительным, описываются безотноси­тельно к их значению и к значению их флективных форм, если не считать указания, что такая-то форма является формой первого лица единственного числа, и употребления терминов „изъявитель­ное наклонение“, „сослагательное наклонение“ и т. д.

Наречия имеют только один тип изменения — степени сравнения, которые и приводятся в грамматиках. Но, кроме того, в главе о наречиях дается также классификация наречий по значению: наре­чия времени, места, степени, образа действия и т. д.; это подобно тому, как если бы в первой главе давалось подразделение сущест­вительных на существительные времени (год, месяц, неделя...), места (страна, город, деревня...) и т. д. Часто здесь различаются наречия первообразные и производные и приводятся правила обра­зования наречий от прилагательных, что, без сомнения, отно­сится ко второй части грамматики — к словообразованию.

Далее следует класс предлогов. Поскольку предлоги неизме­няемы, а многие грамматисты все же хотят сказать что-нибудь и о них, они приводят списки предлогов, управляющих различными падежами, хотя, кажется, ясно, что эта группировка составляет один из разделов синтаксиса падежей. Наконец, идут союзы и междометия. Чтобы сказать что-нибудь об этих неизменяемых словах, многие грамматисты перечисляют их и иногда подразделяют на разряды, сходные с разрядами, установленными для наречий.

Следующий раздел посвящен словообразованию (англ. word - formation , нем. Wortbildung, франц . derivation). Следует отметить, что вместе с формой каждого словообразовательного элемента (префикса, суффикса) дается его значение. Что касается порядка изложения, то он бывает различным: одни авторы основываются на форме (сначала префиксы, затем суффиксы, причем каждый из них рассматривается отдельно), другие — на значении (образование абстрактных существительных, названий действующих лиц, кауза­тивных глаголов и т. д.), а некоторые беспорядочно смешивают то и другое. Обычное деление на части речи не всегда целесооб­разно. Так, в одной очень хорошей грамматике английского языка мы находим раздел, в котором рассматриваются существительные с окончанием -ics (politics „политика“ и др.) в полном отрыве от прилагательных на -ic, в то время как в третьем разделе рас­сматривается субстантивация прилагательных, проявляющаяся в суффиксе множественного числа -s; таким образом, эти три явле­ния трактуются так, как будто между ними нет ничего общего.

Третья часть, синтаксис, в большей мере посвящена описанию значения (т. е. функции) флективных форм, рассматриваемых­ с другой точки зрения в первой части (падежи существительных, времена и наклонения глаголов и т. д.). Но здесь не разбираются те формы, которые были описаны в разделе словообразования. Однако в некоторых главах синтаксиса мы находим трактовку языковых явлений одновременно и с точки зрения формы и с точки зрения значения (построение предложений, порядок слов).

Такого краткого изложения различных глав традиционных грамматик достаточно, чтобы ясно увидеть, как они непоследова­тельны и бессистемны. Система построения таких грамматик, если здесь можно говорить о системе, представляет собой пережиток младенческого состояния грамматической науки; ее популярность можно объяснить только тем, что мы все привыкли к ней с дет­ских лет. Многие грамматисты частично изменяли систему и улуч­шали отдельные ее разделы, но в целом она не была заменена более научной системой. Это, несомненно, не легкая задача, о чем, может быть, лучше всего свидетельствует неудача двух серьезных попыток — Й. Риса (John Rie s, Was ist Syntax?, Marburg, 1894) и А. Норейна (Vеrt Sprеk, Stockholm, 1903 и сл., еще не окончена). Обе книги содержат много остроумных замечаний и здравой критики более ранних грамматик, но грамматические системы, изложенные в них, представляются мне неудовлетвори­тельными и надуманными. Однако я не буду критиковать их, а приведу свои собственные взгляды по этому вопросу, предоставляя самому читателю решить, в чем я согласен и в чем несогласен с моими предшественниками ^[11] .

Новая система

Стройную систему можно создать в том случае, если исходить из принципа двустороннего подхода, который мы установили в лексикологии. Также и в грамматике можно начинать либо извне, либо изнутри ^[12] . В первой части (Ф>3) мы исходим из формы как данной величины, а затем устанавливаем ее значение или функцию; во второй (3>Ф), наоборот, мы исходим из значения или функ­ции, и устанавливаем, как они выражаются в форме. Факты грам­матики в обеих частях одни и те же, различен лишь подход к ним: обе части грамматики с их различной трактовкой дополняют друг друга и, взятые вместе, дают полный и ясный обзор общих фактов того или иного языка.

Морфология

Итак, в первой части мы идем от формы к значению (Ф>3). Эту часть я предлагаю называть морфологией, хотя этому слову придается таким образом смысл, несколько отличный от того, ко­торый оно обычно имеет. Здесь трактуются совместно единицы, имеющие одинаковое внешнее выражение: в одном разделе — окон­чание -s, в- другом — окончание -ed, в третьем — перегласовка и т. д. Важно отметить, однако, что значение ни в коем случае не выпадает при этом из поля зрения; в каждом случае мы должны установить функцию или употребление данного окончания или ка­кой-либо другой единицы, а это и есть ответ на вопрос: „что это означает?“ Во многих случаях достаточно употребить соответ­ствующий термин: в отношении -s в слове cats указать, что оно превращает форму единственного числа cat в форму множествен­ного числа, а в отношении окончания -ed сообщить, что в таких случаях, как added, оно обозначает причастие второе (пассивное) и претерит и т. д. Такие определения можно назвать синтакси­ческими. В самых простых случаях можно ограничиться немногими словами, а более детальный анализ оставить для второй части грамматики. Хотя Суит проводит фактически такое же разграни­чение между двумя частями грамматики, как и я, я все же не могу согласиться со следующим его утверждением: „Не только возможно, но и желательно трактовать форму и значение незави­симо друг от друга — по крайней мере в известной степени. Та часть грамматики, которая специально занимается формами и, по возможности, игнорирует значения этих форм, называется морфо­логией. Та часть грамматики, которая, по возможности, игнорирует различия между формами и сосредоточивает свое внимание на их значении, называется синтаксисом“ („A New English Grammar“, I, 204). Я не могу согласиться со словами „по возможности игнори­рует“. Задача грамматиста должна состоять в том, чтобы посто­янно держать в поле зрения обе стороны: звучание и значение. Форма и функция в жизни языка неотделимы; и когда языковед­ческая наука говорила об одной из сторон, игнорируя другую, и таким образом, упускала из вида их постоянную взаимосвязь, — это наносило ей ущерб.

В идеальном языке, сочетающем максимальную выразительность с легкостью употребления языковых средств и полным отсутствием исключений, неправильных образований и двусмысленных выраже­ний, систематизация грамматики не представляла бы никаких труд­ностей, поскольку одно определенное звучание всегда имело бы­ одно определенное значение, и, наоборот, одно значение или функция выражались бы одним и тем же формальным сред­ством. Это наблюдается в какой-то мере в грамматике таких ис­кусственных языков, как идо, где раз навсегда нужно запомнить правило, что множественное число существительных выражается скончанием -i (3>Ф) или что окончание -i в свою очередь всегда обозначает множественное число существительных (Ф>3); таким образом, существует полное соответствие между морфоло­гической и синтаксической формулировками явления. Однако реаль­ные живые языки имеют совсем другое строение; они не могут быть разделены прямыми линиями, пересекающимися под прямыми углами, как большая часть территории Соединенных Штатов, а скорее напоминают территорию Европы с ее причудливо изогну­тыми и извивающимися границами. Но и это сравнение иллюстри­рует факты живого языка не полностью: в языке одна область часто перекрывает другую — как если бы один географический район принадлежал одновременно двум или трем государствам. Ни в коем случае нельзя упускать из виду, что одна форма может иметь два или несколько значений или вообще может быть ли­шена значения, а одно и то же значение или функция могут обоз­начаться то одним, то другим формальным средством или не вы­ражаться никаким формальным средством. В обеих частях системы мы вынуждены поэтому соединять вместе языковые факты, отли­чающиеся друг от друга, и разъединять языковые факты, которые, казалось бы, принадлежат к одному и тому же разряду. Нужно, однако, всячески стремиться придать разделам и подразделениям грамматики как можно менее искусственный и надуманный харак­тер и избегать ненужных повторений путем перекрестных ссылок.

Я позволю себе кратко изложить содержание различных разде­лов морфологии в том виде, в каком они были разработаны в моей книге „A Modern English Grammar“, еще не вышедшей из печати. Подобно тому, как в моих трудах по фонетике я беру сначала компоненты звуков, затем — звуки и, наконец, сочетания звуков, я предлагаю и здесь начинать с компонентов слов, затем переходить к словам, а от них — к сочетаниям слов. Следует, ко­нечно, учитывать, что границы между этими разделами не всегда являются достаточно четкими и неоспоримыми: not „не“ в сочета­нии could not „не мог“ представляет собой отдельное слово; также и в американском написании can not „не могу“ пишется в два слова, но в Англии cannot пишется слитно. Разумеется, печатная орфо­графия не может быть решающим фактором; однако на то, что разбираемая единица является иногда не словом, а лишь его частью, указывают фонетические слияния can’t, don’t, won’t. Напротив, окончание родительного падежа s обнаруживает тенденцию стать более независимым от предшествующего слова, например в „груп­повом родительном падеже“ (the King of England’s power „власть­ короля Англии“, somebody else’s hat „шляпа (принадлежащая) кому-то другому“, Bill Stumps his mark „отметка Билля Стампса“; ср. „ Chapters on English “, гл. III).

В части, озаглавленной „Элементы слова“, мы говорим о каждом аффиксе (префиксе, суффиксе или инфиксе) в отдельности, указы­ваем его форму или формы и определяем его функцию или функ­ции. При этом мы не будем рассматривать отдельные разряды слов (части речи) последовательно один за другим, а возьмем, на­пример, окончание -s (с его тремя различными фонетическими фор­мами [s, z, iz]). Сначала указывается его функция в качестве по­казателя множественного числа существительных, затем — функ­ция родительного падежа, далее — 3 л. единственного числа настояще­го времени глаголов и, наконец, — показателя неатрибутивной формы притяжательных местоимений, например ours. Окончание -n (-en) подобным же образом служит для образования формы множест­венного числа oxen, неатрибутивной формы притяжательного место­имения mine, причастия beaten „битый“, производного прилагатель­ного silken „шелковый“, производного глагола weaken „ослаблять“ и т. д. В особых главах мы рассматриваем менее бросающиеся в глаза элементы слова — изменения его корня: озвончение конеч­ного согласного для образования глаголов (halve „делить пополам“, breathe „дышать“, use „использовать“ от half „половина“, breath „ды­хание“, use „польза“); перегласовку (умлаут) для образования формы множественного числа (feet от foot „нога“) и для образования глаголов (feed „кормить“ от food „пища“), чередование (аблаут) для обра­зования претерита sang и причастия sung от глагола sing „петь“; изменение ударения, отличающее глагол object „возражать“ от существительного object „предмет“. Здесь можно говорить также о превращении полнозначного слова that [ржt] в „пустое“ слово с тем же написанием, но с произношением [р q t].

Могут, пожалуй, возразить, что, располагая материал таким образом, мы смешиваем явления, относящиеся к двум различным областям — словоизменению и словообразованию. Но при более близком рассмотрении становится ясно, что очень трудно, а, может быть, и вообще невозможно установить с точностью, где проходит граница между словоизменением и словообразованием. В частности, образование существительных женского рода в английском языке (shepherdess „пастушка“) относится всегда к области словообра­зования; то же наблюдается до некоторой степени и во французском   языке (maоtresse); но что сказать о франц. paysanne „крестьянка“   от paysan „крестьянин“? Можно ли оторвать его от bon „хороший“, bonne „хорошая“, в которых усматривается флексия и которые рассматриваются в словоизменении? Преимущество пред­ложенного здесь расположения материала состоит в том, что оно сводит воедино языковые факты, которые для живого чувства языка представляются тождественными или сходными, и открывает­ глаза грамматисту на многое, что иначе, вероятно, ускользнуло бы из его поля зрения. Возьмем, например, различные окончания -en у прилагательных, производных глаголов и причастий: во всех этих категориях окончание -en обнаруживается (независимо от того, сохранилось ли оно с древних времен или было добавлено позднее) после одних и тех же согласных, в то время как после других согласных оно отсутствует (т. е. было утрачено или не было до­бавлено). Заметьте также параллелизм между атрибутивной формой на -en и другой формой без -en: a drunken boy „пьяный мальчик“: he is drunk „он пьян“; ill-gotten wealth „нажитое нечестным путем богатство“: I’ve got „я имею“; silken dalliance „изящная болтовня“: clad in silk „одетый в шелк“; in olden days „в прежние дни“: the man is old „этот человек стар“; hidden treasures „спрятанные сокровища“: it was hid „оно было спрятано“ (hid — первоначаль­ная форма, сейчас также hidden); the maiden queen „девственная королева“: an old maid „старая дева“. Можно показать, что все это находится в довольно любопытной связи с добавлением -еn ко многим глаголам, которое имело место около 1400 г. и дало не только такие формы, как happen „случаться“, listen „слушать“, frighten „пугать“, но и такие глаголы, как broaden „расширять“, blacken „чернить“, moisten „увлажнять“; последние сейчас воспри­нимаются как образованные от прилагательных, в то время как по своему происхождению они представляют собой лишь фонети­ческое удлинение уже существовавших глаголо в, которые имели ту же самую форму, что и прилагательные. (Я еще не успел опубликовать, как обещал в „Modern English Grammar“, I, стр. 34, описание этих явлений.) Новое расположение материала, таким об­разом, привлекает внимание к тому, что ранее оставалось незаме­ченным.

В связи с вопросом о словообразовании будет, пожалуй, не­лишним возразить здесь против обычной для английских грамматик практики рассматривать формативы латинских слов, усвоенных английском языком, как английские формативы. Например, префикс pre- иллюстрируется такими словами, как precept „наставление“, prefer „предпочитать“, present „представлять“, a re- — такими, как repeat „повторять“, resist „противостоять“, redeem „выкупать“, redolent „благоухающий“ и др., хотя часть слова, которая оста­ется после отнятия префикса как таковая не существует в анг­лийском языке (cept, fer и т. д.). Это показывает, что все приве­денные слова (хотя первоначально они и были образованы с по­мощью префиксов prж, re) являются в английском языке неделимыми „формулами“. Заметьте, что в подобных словах первый слог про­износится с кратким гласным [i] или [е] (ср. prepare „приготовлять“, preparation „приготовление“, repair „чинить“, reparation „исправ­ление“); но наряду с такими словами существуют и другие с оди­наковым написанием начала слова, но с другим произношением,­ т. е. с долгим [i·]; и здесь налицо подлинный английский префикс с собственным значением: presuppose „предполагать“, predetermine „предопределять“, re-enter „вновь войти“, re-open „вновь открыть“. Только это   pre- и это re- могут быть включены в английскую грамматику: остальные слова принадлежат словарю. Подобные же соображения остаются в силе для суффиксов: хотя существует английский суффикс -ty, в число примеров на слова с этим суф­фиксом не следует включать такие слова, как beauty [bju·ti], потому что в английском языке нет такой единицы, как [bju·] (beau [bou] теперь не имеет ничего общего с beauty). Beauty же является единым целым, формулой; это видно хотя бы из того, что соответствующее прилагательное будет beautiful. Можно даже уста­новить пропорцию: англ. beautiful : beauty = франц. beau: beautй (так как во французском слове -tй является живым суффиксом). Английская грамматика должна была бы упомянуть суффикс -ty в словах safety „безопасность“, certainty „уверенность“, а также указать на изменение корня в таких случаях, как reality „дейст­вительность“ от real „действительный“, liability „ответственность“ от liable „ответственный“ и т. д.

Следующая часть посвящена так называемым грамматическим или вспомогательным словам: местоимениям, вспомогательным гла­голам, предлогам, союзам, но лишь постольку, поскольку они действительно являются частями грамматики, т. е. „общими вы­ражениями“. В пункте will (с его более краткой формой 11 в he’ll и т. д.) мы таким образом упомянем его употребление для выра­жения (1) воли, (2) будущности и (3) привычного действия. Но, как было указано выше, здесь нельзя провести четкой границы между грамматикой и словарем.

Наконец, в части, посвященной сочетаниям слов, мы перечис­лим все типы порядка слов и укажем на роль порядка слов в речи. Так, например, сочетание „существительное + существительное“, если отвлечься от таких соединений, как Captain Hall „капитан Холл“, употребляется в различных типах сложных существитель­ных, например: mankind „человечество“, wineglass „бокал“, stone wall „каменная стена“, cotton dress „хлопчатобумажное платье“, bosom friend „закадычный друг“, womanhater „женоненавистник“, woman author „писательница“; отношения между двумя компонен­тами, разумеется, следует точнее определить как с точки зрения формы (ударение, а также, во вторую очередь, орфография), так и с точки зрения значения. „Прилагательное + существительное“ употребляется главным образом в таких адъюнктных группах, как red coat „красная шинель“, откуда появляются сложные слова типа blackbird „черный дрозд“; такие сложные слова, как redcoat „британский солдат“, „тот, кто носит красную шинель“, пред­ставляют собой особый тип. Сочетание „существительное + глагол“ образует предложение, например: father came „отец пришел“, где­ father является подлежащим. При обратном порядке слов сущест­вительное может в зависимости от обстоятельств быть подле­жащим (например, в вводном предложении: said Tom „сказал Том“, в вопросе: Did Tom?, после определенных наречий: And so did Tom „так сделал и Том“, в условных предложениях без союза: Had Tom said that, I should have believed it „Если бы это ска­зал Том, я бы поверил“); в других случаях существительное может быть дополнением (например, I saw Tom „Я видел Тома“) и т. д. Здесь, естественно, я могу дать лишь общие контуры моей си­стемы; детальная ее разработка будет приведена в будущих выпу­сках моей грамматики.

Многих, вероятно, удивит включение в морфологию указанных явлений, но я позволяю себе думать, что это единственно после­довательный способ рассмотрения грамматических явлений, по­скольку порядок слов представляет собой, конечно, в такой же степени формальный элемент в построении предложения, как и сами формы слов. Этими замечаниями я заканчиваю рассмотрение первого основного раздела грамматики, в котором языковые факты описываются извне с точки зрения их звучания или формы. Легко заметить, что в нашей схеме нет места для обычных парадигм, дающих все формы одного и того же слова, например лат. servus, serve, servum, servo, servi; amo, amas, amat, amamus и т. д. Подобные парадигмы могут быть полезны учащимся ^[13] , и в моей системе их можно дать в приложении к морфологии. Однако не следует упускать из вида, что с чисто научной точки зрения пара­дигма составляется не из одних грамматических форм, соединен­ных воедино, а из различных форм одного слова, которые связаны друг с другом только с точки зрения лексики. Предложенное здесь построение является чисто грамматическим, поскольку оно пред­полагает рассмотрение грамматических омофонов (омоморфем) (в первой части) и грамматических синонимов (во второй). Напомним, что такие же два раздела были установлены для словаря.

Глава III

Систематическая грамматика

  (Продолжение)

Синтаксис. Универсальная грамматика? Различия между языками. Какие категории признавать. Синтаксические категории. Синтаксис и логика. Поня­тийные категории.

Синтаксис

Второй основной раздел грамматики, как мы уже говорили, занимается рассмотрением тех же самых явлений, что и первый, но с другой точки зрения, а именно изнутри, или с точки зрения значения (3>Ф). Мы называем этот раздел синтаксисом. Его подразделения устанавливаются в соответствии с грамматическими категориями, значение и употребление которых в речи и дается в этом разделе.

Одна из глав синтаксиса рассматривает число; сначала перечис­ляются различные способы образования множественного числа (dogs „собаки“, oxen „волы“, feet „ноги“, we „мы“, those „те“ и т. д.); это можно сделать без большого труда и в самом общем виде путем ссылок на соответствующие параграфы морфологии, в которых были уже рассмотрены все окончания и другие формативы. Затем описываются особенности, свойственные всем формам един­ственного числа и всем формам множественного числа независимо от способа их образования, например: употребление множественного числа в сочетании a thousand and one nights „тысяча и одна ночь“ (в датском и немецком ввиду наличия числительного „один“ упо­требляется форма единственного числа), единственного числа в со­четании more than one man „более одного человека“ (== more men than one), родовое употребление единственного или множественного для обозначения всего класса (a cat is a four-footed animal “кошка —   четвероногое животное“, cats are four-footed animals “кошки — четвероногие животные“) и многие другие явления, которые не могли найти себе места в разделе морфологии.

Под заголовком „Падеж“ мы рассматриваем наряду с другими явлениями родительный падеж и его синоним — предложное соче­тание с of (которое часто ошибочно называют родительным падежом): Queen Victoria’s death == the death of Queen Victoria „смерть коро­левы Виктории“. Следует выделить те случаи, где невозможно заменить одну из этих форм другой (I bought it at the butcher’s „Я купил это в мясной лавке“, с одной стороны, и the date of her death „дата ее смерти“, с другой). В главе о степенях сравнения­ сопоставляются такие формы, как sweetest „сладчайший“, best „наилучший“ и most evident „самый очевидный“, которые в мор­фологии рассматриваются под различными заголовками; здесь дается также употребление сравнительной и превосходной степени, когда речь идет о двух лицах или предметах. Одна глава посвящается различным способам выражения будущности (I start to-morrow „Я отправляюсь завтра“; I shall start to-morrow „Я отправлюсь завтра“; Не will start to-morrow „Он отправится завтра“; I am to start to-morrow „Мне предстоит отправиться завтра“, I may start to­morrow „Может быть, я отправлюсь завтра“, I am going to start to-morrow „Я собираюсь отправиться завтра“). Этих указаний до­статочно для того, чтобы вскрыть сущность синтаксического рассмотрения грамматических явлений. Те же самые факты, о ко­торых уже шла речь в морфологической части, рассматриваются здесь с другой точки зрения; мы сталкиваемся здесь с новыми проблемами более всеобъемлющего характера. Наш метод двусто­роннего подхода дает нам возможность составить более ясное представление, чем прежние методы, о сложной грамматической системе такого языка, как английский. Чтобы сделать это еще более очевидным, мы попытаемся изобразить в схематическом виде одну из частей этой системы с ее многочисленными пересечениями форм и функций.

Если теперь сравнить две стороны грамматики и вспомнить то, что было сказано выше о двух сторонах словаря, то можно обна­ружить, что эти две точки зрения являются в действительности точками зрения слушателя и говорящего соответственно. В диалоге слушатель имеет дело с определенными звуками и формами и должен­ выяснить их значение; таким образом, он отправляется от внешней стороны и приходит к внутренней (Ф > З). Говорящий, напротив, отправляется от определенных мыслей, которые он собирается сообщить; для него заранее данной величиной является значение, и он должен найти средства для выражения этого значения: таким образом, говорящий совершает путь от внутренней стороны к внеш­ней (З > Ф).

Универсальная грамматика?

В отношении категорий, которые следует установить в синтак­сической части нашей грамматической системы, прежде всего необ­ходимо поставить чрезвычайно важный вопрос, а именно: какими являются эти категории — чисто логическими или чисто лингви­стическими категориями? Если остановиться на первом решении, тогда категории окажутся универсальными, т. е. общими для всех языков. В случае же второго решения, категории, или по крайней мере некоторые из них, будут характеризовать один или несколько языков в отличие от остальных. Поставленный нами вопрос, таким образом, сводится к старому вопросу: может ли существовать так называемая универсальная (или всеобщая) грамматика?

Отношение грамматистов к этому вопросу в различные эпохи было разным. Несколько столетий назад было распространено мнение, что грамматика представляет собой прикладную логику и что поэтому можно установить принципы, лежащие в основе раз­личных грамматик существующих языков; исходя из этого, делались попытки устранить из языка все, что не соответствовало точно законам логики, и измерять все в языке согласуясь с канонами так называемой общей или философской грамматики. К сожалению, грам­матисты слишком часто находились под влиянием иллюзии, считая, что латинская грамматика — идеальный образец логической после­довательности, и поэтому в каждом языке они всячески отыскивали различия, существующие в латыни. Нередко априорные рассуждения и чистая логика побуждали грамматистов находить в языке такие вещи, о которых они никогда не помышляли бы, если бы не нахо­дились под влиянием латинской грамматики, изучением которой они занимались с первых дней школы. Это смешение логики и латинской грамматики с вытекающими отсюда последствиями, этот прокрустов метод трактовки всех языков стал источником много­численных ошибок в области грамматики. Когда-то Сэйс в своей статье „Грамматика“ в девятом издании „Британской энциклопедии“ писал: „Попытки найти в английской грамматике соотношения, свойственные латинской грамматике, привели лишь к нелепым ошибкам и к полному непониманию строя английского языка“. Эти слова и сейчас не утеряли свою актуальность, и их не следует забывать грамматистам — независимо от того, какой язык они изучают.­

В XIX столетии в связи с развитием сравнительного и исто­рического языкознания и расширением кругозора усилился интерес к различным экзотическим языкам. Прежние попытки создания философской грамматики были отброшены, так что высказывания, подобные приведенному ниже высказыванию Стюарта Милля, стали редкими:

„Представьте на минуту, что такое грамматика. Это самая элементарная часть логики. Это начало анализа мыслительного процесса. Принципы и правила грамматики служат средством, при помощи которого формы языка приводятся в соответствие с уни­версальными формами мышления. Различия между разными частями речи, между падежами существительных, наклонениями и временами глаголов, функциями причастий являются различиями в мышлении, а не только в словах... Структура каждого предложения — это урок логики“ („Rectorial Address at St. Andrews“, 1867).

Такие представления менее всего должны быть свойственны филологам и лингвистам; в этом отношении, пожалуй, последним является Балли: „Грамматика есть не что иное, как логика в при­ложении к языку“ ( Ваll у, Traitй de stylistique franзaise, Heidel­berg, 1909, стр. 156).

Значительно чаще высказывается следующая точка зрения: „Универсальная грамматика так же невозможна, как универсальная форма политической конституции или религии или универсальная форма растения или животного. Единственная наша задача поэтому состоит в установлении категорий реально существующих языков и при этом мы не должны отправляться от готовой системы кате­горий“ ( Steintha l, Charakteristik der hauptsдchlichsten Typen des Sprachbaues, стр. 104 и сл.). Бенфей говорит, что в результате успехов современного языковедения универсальная и философская грамматика исчезла внезапно и полностью, так что методы и взгляды лингвистов той эпохи можно проследить лишь по книгам, которые не имеют ничего общего с подлинной наукой („Geschichte der Sprachwissenschatt“, 306). Мадвиг же заявляет, что граммати­ческие категории не имеют ничего общего с реальными отноше­ниями самих вещей (1856, стр. 20; „Kleine philologische Schriften“, стр. 121).

Несмотря на отрицательное отношение современных лингвистов к идее грамматики, созданной путем дедуктивного рассуждения и применимой ко всем языкам, мысль о существовании грам­матических понятий или категорий всеобщего характера время от времени проскальзывает в лингвистической литературе. Так, Альфонсо Смит (С. Alphonso Smith) в своей интересной работе „Studies in English Syntax“ (стр. 10) пишет, что существует своего рода единообразие языковых процессов, которое проявляется, однако, не в отдельных словах, звуках или флексиях, а в отно­шениях между словами, т. е. в синтаксисе. „Полинезийские слова,­ например, не похожи на наши, но у полинезийцев есть свое сосла­гательное наклонение, свой страдательный залог, своя система времен и падежей, поскольку принципы синтаксиса являются психическими и поэтому универсальными“. И далее, на стр. 20: „Приходишь к мысли, что нормы синтаксиса не поддаются уни­чтожению, так упорно они проявляются вновь и вновь в самых неожиданных местах“.

Боюсь, что сказанное выше о полинезийцах не является резуль­татом тщательного изучения их языка; скорее оно основано на априорном предположении, что никто не может обойтись без упо­мянутых синтаксических средств; точно таким же образом датский философ Кроман (Kroman), установив на логической основе систему девяти времен, заявляет: „Само собой разумеется, что язык каждой мыслящей нации должен иметь средства выражения“ для всех этих времен. Знакомство с реально существующими языками убеждает нас в том, что временных форм в одном языке гораздо меньше, а в другом гораздо больше, чем мы бы ожидали; то, что в одном языке выражается с необычайной точностью в каждом предложении, в другом языке остается вообще невыраженным, как будто оно не имеет никакого значения. Это можно наблюдать на примере такой категории, как „сослагательное наклонение“: языки, имеющие для сослагательного наклонения специальную форму, вовсе не используют ее для одних и тех же целей. Поэтому, несмотря на то, что это наклонение одинаково названо в английском, немецком, датском, французском и латинском языках, оно не является строго идентичным в каждом из них. Совершенно невозможно дать такое определение сослагательному наклонению, которое позволило бы нам решить, когда следует употребить в том или ином из упо­мянутых языков сослагательное наклонение, а когда — изъявительное. Еще сложнее дать такое определение, которое годилось бы для всех языков одновременно. Поэтому нет ничего удивительного, что существует множество языков, не имеющих ничего похожего на то, что можно назвать сослагательным наклонением, как бы широко ни понимался этот термин. И действительно, история английского и датского языков показывает, как постепенно увядало когда-то процветавшее сослагательное наклонение и как с течением времени оно превратилось в нечто, напоминающее рудиментарный орган, употребление которого либо весьма сомнительно, либо в высшей степени ограниченно.

Различия между языками

Занимаясь сравнительной лексикологией, мы наблюдаем, как предметы, представленные словами, группируются самым различ­ным образом соответственно капризам данного языка. То, что сливается воедино в одном языке, различается в другом. Там, где­ английский язык различает clock „(стенные, настольные, башенные) часы“ и watch „ручные часы“, а французский — horloge „(башенные) часы“, pendule „(висячие, настольные) часы“ и montre „(карманные) часы“, немецкий язык имеет одно слово Uhr „часы“ (он компен­сирует это положение с помощью сложных слов, которые дают возможность выразить гораздо больше оттенков: Turmuhr „башен­ные часы“, Schlaguhr „часы с боем“, Wanduhr „стенные часы“, Stubenuhr „комнатные часы“; Stutzuhr „настольные часы“, Taschenuhr   „карманные часы“); в английском языке существует только одно слово prince „принц, князь“ (немецкий же различает Prinz „принц“ и Fьrst „князь“); во французском языке слово cafй соот­ветствует английскому coffee „кофе“ и cafй „кафе“; франц. temps соответствует англ. time „время“ и weather „погода“, а англ. time — франц. temps „время“ и fois „раз“; список подобных случаев можно было бы значительно продлить. То же наблюдается и в грам­матике: между любыми двумя языками существуют расхождения в группировке грамматических явлений и в выражаемых различиях. Таким образом, при исследовании грамматики того или иного языка необходимо как можно тщательнее выяснить различия, реально существующие в данном языке. При этом нельзя выделить ни одной категории, не подтвержденной реальными языковыми фактами, установленными на основе языкового чувства данного коллектива или нации. Как бы ни настаивали логики, что превосходная степень является необходимой категорией, которую каждая мыслящая нация должна уметь выражать в своем языке, все же во французском языке нет формы превосходной степени, хотя ie plus pur „самый чистый“, le plus fin „самый тонкий“, le meilleur „лучший“ и пере­дают подлинные английские фермы превосходной степени the purest, the finest, the best; эти формы представляют собой не что иное, как формы сравнительной степени, которым придано значение определенности путем прибавления артикля; нельзя сказать и то, что во французском языке есть форма превосходной степени, состоящая из фермы сравнительной степени с предшествующим артиклем, так как часто определенный артикль отсутствует, но зато имеется другое слово, благодаря употреблению которого достигается тот же результат: mon meilleur ami „мой лучший друг“ и т. п.

С другой стороны, в то время как во французском языке существует подлинная форма будущего времени (je donnerai „я дам“ и т. п.), было бы неправильным включать особую форму буду­щего времени в систему времен английского языка. Будущность в английском языке часто или вообще не выражается (I start to­morrow at six „Я уезжаю завтра в шесть часов“; ср. также if he comes „если он придет“) или выражается при помощи сочетаний, которые обозначают не просто будущность, а выражают ещё какой-нибудь оттенок: в слове will (Не will arrive at six) заключен­ элемент воли, в выражении am to (The Congress is to be held next year „Конгресс должен состояться в будущем, году“) — элемент предначертания, в слове may (Не may come yet „Он может еще прийти“) — элемент неуверенности и в слове shall (I shall write to him to-morrow „Я напишу ему завтра“) — элемент обязательства. Правда, первоначальные значения часто бывают почти стертыми, но не в такой степени, как во французском, где первоначальное значение инфинитива + ai (have to...) будущего времени полностью забыто. Процесс стирания значения особенно сильно сказывается в глаголе shall, который не носит никакого оттенка обязательства, например в предложении I shall be glad if you can come „Я буду рад, если вы сможете прийти“; кроме того, едва ли shall употреб­ляется теперь где-либо в своем первоначальном значении (ср. биб­лейское Thou shalt not kill „Ты не должен убивать“, „не убий“ с современным You mustn’t walk there „Ты не должен ходить туда“); таким образом, глагол shall стоит ближе всего к подлинному вспо­могательному глаголу будущего времени, и если бы он употреблялся so всех трех лицах, можно было бы без колебаний сказать, что в английском языке есть будущее время. Далее, если мы принимаем за будущее время he will come „он придет“, то с таким же основанием мы можем признать за формы будущего времени и he may come, he is coming, he is going to come и другие сочета­ния. Следовательно, главное не в том, что will является отдельным „словом“, а в том, что для признания „времени“ налицо должна быть форма глагола, представляющая собой неразделимое единство корневой части и флективного окончания; ничто не помешало бы нам сказать, что в данном языке существует будущее время, если бы он имел вспомогательное слово (глагол или наречие), которое действительно служило бы для указания на будущее время; но тог­да это слово рассматривалось бы в той части морфологии, кото­рая трактует слова, а не в разделе, посвященном компонентам слов, где рассматривается французское будущее время; в синтак­сисе, в том смысле, как мы понимаем его в этой книге, это обсто­ятельство не играло бы никакой роли.

Какие категории признавать

Мы исходим из того принципа, что в синтаксисе любого языка следует признавать только такие категории, которые нашли в нем формальное выражение, но при этом надо помнить, что термин „форма“ употребляется здесь в очень широком смысле, включая формальные слова и место слова в предложении. Выдвигая, таким образом, форму как высший критерий, следует, однако, остере­гаться ошибочного представления, которое может показаться есте­ственным следствием этого принципа. Мы говорим one sheep „одна овца“, many sheep „много овец“: должны ли мы утверждать, что sheep — не форма единственного числа в первом сочетании или не­ форма множественного числа во втором, так как оно имеет одну и ту же форму, и что эту форму скорее следует назвать „формой общего числа“, или „формой никакого числа“, или как-нибудь в этом роде? Можно было бы заявить, что cut в предложении I cut my finger every day „Я каждый день обрезаю палец“ не является формой настоящего времени, a cut в предложении I cut my finger yesterday „Я порезал палец вчера“ не является формой прошедшего времени (или претерита), поскольку эти формы в обоих предложениях одинаковы. Далее, если мы сравним our king’s love for his subjects „любовь нашего короля к своим подданным“ и Our kings love their subjects „Наши короли любят своих поддан­ных“, мы заметим, что в обоих случаях формы одинаковы (кроме чисто условного различия, которое делается на письме, но не в устной речи, с помощью апострофа), поэтому строгий форма­лист считал бы себя не вправе делать какой-либо вывод относи­тельно падежа и числа kings. А как быть с love? Данная форма не дает указаний на то, что в одном сочетании — это существи­тельное в единственном числе, а в другом — глагол во множест­венном числе; и нам пришлось бы изобрести специальное название для созданной таким образом очень странной категории. Истинная мораль, которую можно извлечь из таких примеров, состоит, по моему мнению, в следующем: неправильно рассматривать каждое языковое явление в отрыве от других; необходимо охватить взгля­дом язык в целом. Sheep в сочетании many sheep является формой множественного числа, поскольку в сочетании many lambs „много ягнят“ и в тысячах подобных случаев английский язык признает форму множественного числа существительных; cut в одном пред­ложении стоит в настоящем времени, а в другом — в прошедшем, поскольку появляется различие, если местоимение I заменить ме­стоимением he (he cuts, he cut) или если взять другой глагол (I tear „я разрываю“, I tore „я разорвал“); kings в одном случае представляет собой родительный падеж единственного числа, а в другом — именительный падеж множественного числа, что видно из сочетаний типа the man’s love for his subjects „любовь этого человека к своим подданным“ и The men love their subjects „Эти люди любят своих подданных“; и, наконец, love в одном случае существительное, а в другом — глагол, на что указывает форма в таких сочетаниях, как our king’s admiration for his subjects „восхищение короля своими подданными“ и Our kings admire their subjects „Наши короли восхищаются своими подданными“. Иначе говоря, всячески остерегаясь навязывать грамматике кон­кретного языка различия и категории, существующие в других языках, но не находящие формального выражения в данном языке, мы должны не менее опасаться и другой сшибки, а именно — от­рицать существование различий, выражаемых формально в языке в целом, только на том основании, что в данном конкретном слу­чае они не имеют внешнего обозначения. Вопрос о том, сколько категорий и какие именно категории различает данный язык, дол­жен решаться для языка в целом или по крайней мере для целых разрядов слов; для этого необходимо установить те функции, которые имеют формальное выражение, даже если они выражены не во всех случаях; установленные таким образом категории сле­дует затем применять к более или менее исключительным случаям, когда отсутствует внешняя форма, которая могла бы служить для нас руководством. В английском языке, например, мы должны будем признать множественное число у существительных, местоимений и глаголов, а у прилагательных, как и у наречий, его нет; в датском, с другой стороны, множественное число следует признать у существи­тельных, прилагательных и местоимений, но глаголы его уже не име­ют. Этот принцип нужно будет вспомнить в дальнейшем, когда мы перейдем к определению количества падежей в английском языке.

Принцип, изложенный в предыдущих разделах, в грамматиче­ской литературе нередко нарушается. Многие авторы охотно го­ворят о легкости, с которой английский язык может превращать существительные в глаголы и наоборот, но английский язык ни­когда не смешивает эти два класса слов, даже если он употреб­ляет одну и ту же форму то как существительное, то как глагол: a finger „палец“ и a find „находка“ — существительные, но finger и find в предложении You finger this and find that „Дотрагиваешься до одного, а обнаруживаешь другое“ являются глаголами и по флексии, и по функции, и по всем остальным признакам. В одном из изданий „Гамлета“ место, где говорится, что дух идет „slow and stately“ „медленно и величественно“, было снабжено следую­щим примечанием (к слову slow): „Прилагательные часто употреб­ляются вместо наречий“. Это неправильно: в действительности slow является наречием, так же как и long в предложении Не stayed long „Он оставался долго“, хотя оно и имеет такую же форму, как в сочетании a long stay „долгое пребывание“, где long — прилагательное. Существительное в сочетаниях five snipe пять бекасов“, a few antelope „несколько антилоп“ или twenty sail „двадцать парусов“ часто рассматривается как форма единствен­ного числа (иногда — „собирательное единственное“). В действи­тельности же оно является формой единственного числа не больше, чем sheep в сочетании five sheep „пять овец“, которое всегда трактуется как множественное число (вероятно, потому, что грам­матистам известно о существовании у этого слова неизменяемой формы множественного числа еще в древнеанглийский период). Однако история не имеет отношения к этому вопросу. Snipe те­перь представляет собой одну из форм множественного числа рассматриваемого слова („неизменяемое множественное“), и суще­ствование другой формы множественного числа — snipes — не должно затемнять для нас действительное значение формы snipe.­

Синтаксические категории

Теперь можно вернуться к вопросу о возможности универсаль­ной грамматики. Вопрос об универсальной морфологии никогда не возникал; ясно, что реально существующие формативы, так же как их функции и значение, бывают настолько различными в раз­ных языках, что все, относящееся к ним, приходится излагать в грамматиках конкретных языков, за исключением разве несколь­ких общих положений о фразовом ударении и интонации. Только в отношении синтаксиса наблюдалась тенденция отыскать нечто общее для человеческой речи в целом, нечто, непосредственно основанное на самой природе человеческого мышления, иначе го­воря, на логике, и поэтому стоящее выше случайных форм, суще­ствующих в том или ином конкретном языке. Мы уже видели, что эта логическая основа не покрывает всю область синтаксиса реальных языков; некоторые языки обходятся без сослагательного наклонения, без дательного падежа, а некоторые даже без мно­жественного числа существительных. Каковы же тогда пределы логической основы синтаксиса, и что она вообще собой представ­ляет?

В системе, намеченной выше, содержатся указания на синтак­сическую роль, или функцию, каждой отдельной формы;   так, для английского окончания -s дается, с одной стороны, помета — „множественное число существительных“, а с другой — „3-е лицо единственного числа настоящего времени глаголов“. В каждое из этих указаний включается два или несколько элементов: „часть речи“ или разряд слов, единственное или множественное число, третье лицо и, наконец, настоящее время. В английском языке такие указания состоят из сравнительно немногих элементов; но если мы обратимся к латинскому языку, то найдем, что там все значительно сложнее: например, окончание формы bonarum обозна­чает множественное число, женский род и родительный падеж, а окончание формы tegerentur — множественное число, 3-е лицо, имперфект, сослагательное наклонение, страдательный залог; так­же и в других случаях. Очевидно, что хотя невозможно или не всегда возможно разделить эти элементы с формальной точки зрения (что выражает, например, множественное число, а что — родительный падеж в форме animalium? А что с формальной точки зрения соответствует значениям лица, перфекта, изъявительного наклонения и действительного залога в форме feci? и т. д.), однако с точки зрения синтаксиса не только возможно, но и вполне естественно рассматривать эти элементы изолированно и объединять при этом все существительные, все глаголы, все формы   единст­венного числа, все формы родительного падежа, все формы сосла­гательного наклонения, все формы 1-го лица и т. д. Таким образом, мы получаем ряд изолированных синтаксических понятий. Но надо­ идти еще дальше, поскольку эти изолированные понятия в ряде случаев соединяются вместе и образуют группы высшего порядка или более всеобъемлющие синтаксические разряды.

Таким образом, существительные, прилагательные, глаголы, местоимения и т. д., взятые вместе, образуют систему частей речи или разрядов слов.

Единственное и множественное число (вместе с двойственным) образуют категорию числа.

Именительный, винительный, дательный, родительный и другие падежи образуют категорию падежа.

Настоящее, претерит (имперфект, перфект), будущее и другие времена образуют категорию времени.

Изъявительное, сослагательное, желательное (оптатив) и пове­лительное наклонения образуют категорию наклонения.

Действительный, страдательный и средний (медиальный) залоги образуют категорию залога.

Первое, второе и третье лица образуют категорию лица. Мужской, женский и средний род образуют категорию рода.

Синтаксис и логика

Установить все эти синтаксические понятия и категории можно, не выходя ни на мгновение за пределы грамматики. Однако как только мы задаем вопрос, что эти понятия и категории отобра­жают, мы сейчас же из области языка попадаем в область внеш­него мира ^[14] или в область мышления. Некоторые из категорий, перечисленных выше, находятся в очевидной связи с чем-то существующим в самых предметах; так, грамматическая категория числа, несомненно, соответствует различию между единичностью и множественностью, существующему во внешнем мире; чтобы объяснить различные грамматические времена — настоящее время, имперфект и т. д. — необходимо обратиться к понятию „времени“ во внешнем мире; различие между тремя грамматическими лицами соответствует естественному различию между говорящим, лицом, к которому обращена речь, и чем-то находящимся вне их обоих. Для некоторых категорий связь с чем-то находящимся за преде­лами языка не столь очевидна; и, может быть, те авторы, кото­рые хотят установить такую связь и считают, например, что грам­матическое различие между существительным и прилагательным соответствует внешнему различию между веществом и качеством, или стремятся установить „логическую“ систему падежей или наклонений, впадают в глубокое заблуждение. Этот вопрос будет рассмотрен в последующих главах, и мы увидим, с какими слож­ными проблемами он связан.­

Внешний мир в том виде, в каком он отражается в человече­ском сознании, чрезвычайно сложен; и нельзя думать, что можно сразу найти самый простой и самый точный способ обозначения несметного количества явлений и многообразных отношений между ними. Поэтому соответствие между внешними и грамматическими категориями никогда не бывает полным; повсюду мы находим са­мые странные и неожиданные перекрещивания и взаимопересечения. Приведу конкретный пример из области, казалось бы, сравнительно простой. На этом примере ясно видно, что хотя языку и недостает логической точности, но все же он вполне понятен. Сравним вы­сказывание общеизвестной истины и один из примеров шекспиров­ской мудрости, ставшим поговоркой:

1. Man is mortal „ Человек смертен “.

2. Men were deceivers ever „Мужчины всегда были обманщи­ками“.

Рассматривая эти примеры с точки зрения грамматики, мы ви­дим, что (не говоря о различии в именной части сказуемого) они различаются тем, что в одном случае в них представлено един­ственное число, а в другом — множественное, в одном случае — настоящее время, а в другом — прошедшее. Тем не менее, оба предложения сообщают нечто о целом классе; только сам класс в обоих случаях различен: в первом случае имеется в виду чело­вечество в целом, безотносительно к полу, во втором — только мужская часть человечества; таким образом, в грамматическом различии чисел подразумевается различие пола. С другой стороны, хотя в данных примерах мы встречаем различные временные формы, различия во времени не имеются в виду: первое высказывание от­носится не только к настоящему моменту, а второе — не только к прошлому. В обоих случаях высказывается утверждение, не про­водящее различия между настоящим и прошедшим и распростра­няемое на все времена. Логик предпочел бы здесь языковую кон­струкцию, при которой оба предложения имели бы обобщающее число (у Бреаля — omnial) и одну и ту же форму обобщающего времени; причем в такой конструкции подлежащее первого пред­ложения стояло бы в общем роде, а подлежащее второго — в муж­ском роде; тогда значение приведенных предложений не вызывало бы никаких сомнений: „Все люди есть, были и всегда будут смертными“ и „Все люди мужского пола есть, были и всегда бу­дут обманщиками“. Однако в действительности в английском языке дело обстоит не так; грамматика же должна устанавливать факты, а не пожелания.

Понятийные категории

Следовательно, приходится признать, что наряду с синтакси­ческими категориями, или кроме них, или за этими категориями, зависящими от структуры каждого языка, в том виде, в каком он­ существует, имеются еще внеязыковые категории, не зависящие от более или менее случайных фактов существующих языков. Эти категории являются универсальными, поскольку они применимы ко всем языкам, хотя они редко выражаются в этих языках ясным и недвусмысленным образом. Некоторые из них относятся к таким фактам внешнего мира, как пол, другие — к умственной деятель­ности или к логике. За отсутствием лучшего термина я буду на­зывать эти категории понятийными категориями. Задача грамма­тиста состоит в том, чтобы в каждом конкретном случае разо­браться в соотношении, существующем между понятийной и синтаксической категориями.

Это отнюдь не легкая задача, и одна из трудностей на пути ее разрешения состоит в отсутствии адекватных терминов: очень часто одни и те же слова применяются к явлениям, принадлежа­щим к тем двум сферам, которые мы хотим разграничить. Каким образом особый набор терминов облегчает анализ трудной про­блемы, можно показать на примере, который вкратце предвосхитит содержание одного из последующих разделов настоящей книги. Род является синтаксической категорией в таких языках, как ла­тинский, французский и немецкий; соответствующая естественная, или понятийная, категория — пол; пол существует в реальном мире, но не всегда он выражается в языке, даже в таких языках, как латинский, французский и немецкий, имеющих систему граммати­ческого рода, во многом соответствующую естественному разде­лению по полу. Таким образом, можно различать:

Возьмем теперь несколько французских и немецких примеров: Der Soldat, le soldat „солдат“ — живые существа мужского пола, мужской род; die Tochter, la fille „дочь“ — живые существа жен­ского пола, женский род; der Sperling „воробей“, le cheval „ло­шадь“ — живые существа обоих полов, мужской род; die Maus, la souris „мышь“ — живые существа обоих полов, женский род; das Pferd „лошадь“ — оба пола, средний род; die Schildwache, la   sentinelle „часовой“ — мужской пол, женский род; das Weib „жен­щина“ — женский пол, средний род; der Tisch „стол“, le fruit „фрукт“ — не имеют пола, мужской род; die Frucht „фрукт“, la table „стол“ — не имеют пола, женский род; das Buch „книга“ — не­ имеет пола, средний род ^[15] . В других случаях нет возможности создать два типа терминов, из которых один относился бы к ре­альному миру и к миру универсальной логики, а другой — к миру грамматики, но мы всегда должны стремиться к разграничению этих двух областей.

Из приведенных примеров, относящихся к роду и полу, видно, что взаимоотношения между синтаксическими и понятийными ка­тегориями представляют собой такую же сложную сеть, как от­меченное взаимоотношение между формальными и синтаксическими категориями (см. выше, стр. 47). Таким образом, мы имеем тройное подразделение, три ступени грамматического анализа одних и тех же явлений, или троякий подход к рассмотрению граммати­ческих фактов, а именно: (А) форма, (Б) функция и (В) понятие. Теперь возьмем один из функциональных (синтаксических) разря­дов и рассмотрим его взаимоотношения с формой, с одной стороны, и с понятием — с другой. Английский претерит образуется различ­ными способами; и хотя он представляет одну определенную синтаксическую категорию, но, как видно из нижеследующей таб­лицы, не всегда имеет одно и то же логическое содержание:

Таким образом, синтаксические категории, подобно двуликому Янусу, обращены и к форме, и к понятию. Они находятся посе­редине и представляют собой соединительное звено между миром­ звуков и миром понятий. Когда мы говорим (или пишем), мы на­чинаем с правой стороны (В) таблицы и переходим через синтаксис (Б) к формальному выражению (А); когда слушаем (или читаем), движение совершается в обратном направлении: от А через Б к В. Следовательно, движение осуществляется таким образом:

  В                 Б                А              Б                  В

Говорящий: понятие > функция >   форма

Слушатель:                                      форма > функция > понятие

Устанавливая категории в разделе третьем (В), необходимо всегда помнить, что они должны иметь лингвистическое значение. Мы хотим понять языковые (грамматические) явления, а поэтому было бы неправильно приступать к делу, не принимая во внимание существование языка вообще, классифицируя предметы и понятия безотносительно к их языковому выражению. Напротив, нам сле­дует поступать, mutatis mutandis, так, как мы поступали, когда устанавливали синтаксические категории: там мы обращали пристальное внимание на то, что нашло выражение в языковых формах, а здесь мы должны сосредоточить свое внимание на уже установленных синтаксических категориях. Систематический обзор главных понятийных категорий, поскольку они находят граммати­ческое выражение, и рассмотрение взаимоотношений между этими двумя „мирами“ в различных языках и является задачей большей части этой работы. Не раз нам придется констатировать, что грамматические категории представляют собой в лучшем случае симптомы, или тени, отбрасываемые понятийными категориями; иногда „понятие“, стоящее за грамматическим явлением, оказы­вается таким же неуловимым, как кантовская вещь в себе. И в це­лом мы не должны ожидать, что придем к „универсальной грам­матике“ в том смысле, в каком ее понимали старые грамматисты-философы. Результатом наших исследований будет лишь такое приближение к ней, какое возможно для современной лингвисти­ческой науки.

Примечание к главе III

Выдающийся историк французского языка Фердинанд Брюно (Brunot) пре­длагает произвести революцию в преподавании (французской) грамматики, на­чиная изучение ее изнутри — не с форм, а с мыслей, которые подлежат вы­ражению. Его фундаментальный труд „La pensйe et la langue“ (Paris, Masson et Cie, 1922), необыкновенно богатый новыми наблюдениями и методическими замечаниями, был опубликован, когда более двух третей моей книги было уже написано в окончательном или почти в окончательном виде. Возможно (хотя мне сейчас трудно сказать что-либо определенное), что моя книга при­няла бы иной вид, если бы работа Брюно появилась до того, как полностью­ сложились мои взгляды. Сейчас же, хотя я приветствую его как могуществен­ного союзника, я расхожусь с ним по крайней мере по двум важным вопро­сам. Во-первых, то, что он рекомендует как правильный метод (начинать с внутренней стороны — la pensee), с моей точки зрения, должно быть одним из двух методов подхода к фактам языка: один начинает изнутри, другой — извне. И, во-вторых, грамматика должна отграничиваться от словаря, между тем как Брюно в своих списках синонимических терминов слишком часто сме­шивает эти области. Не могу я также разделить его глубокого пренебрежения к старой теории „частей речи“, как бы она ни была ошибочна во многих деталях.­

­