In memoriam
Александр Григорьевич Волков
By
Oct 26, 2006, 17:05

Александр Григогрьевич Волков родился 10 июня 1920 в г. Томске. Так значится его день рождения по паспорту, но я слышал, что дату его рождения в ЗАГС`е перепутали с датой рождения его брата Аркадия Григорьевича – 10 декабря, хотя утверждать наверное не берусь. Во всяком случае,   день рождения Александр Григорьевич отмечал 10 июня. Но что Александр Григорьевич на самом деле родился не в Томске, а в Солтоне, знаю определенно.

Его отец, Григорий Федорович Волков, происхождением из вяземских крестьян, был профессиональным революционером-анархистом, политическим каторжанином (1907-1917). За участие в революции 1905 года он был осужден на длительный срок каторги (суд был в здании Сената в Москве), трижды бежал с каторги в Нерчинске, был закован в кандалы и освобожден только после Февральской революции.

Мать Александра Григорьевича, Павла Ефимовна Волкова, дочь сибирского золотопромышленника, вышла замуж за Григория Федоровича в девятнадцатом году, увлекшись его настойчивостью и отчаянной храбростью. Отец был старшим сыном. Григорий Федорович активно участвовал в Гражданской войне, естественно, на стороне красных, в Томске была белая власть, и, как рассказывала мне бабушка Пава, прятал свой револьвер в колыбели отца. Всего было трое братьев – Александр, Владимир и Аркадий и две сестры – Нина и Маргарита. Самой бойкой была Нина, она защищала братьев и била мальчишек. Отец же был мальчик тихий, любил читать, и мать прочила его в священники. Под Кемерово, где Григорий Федорович заведовал элеватором, у отца была верховая лошадь – он любил лошадей и говорил мне, что самым тяжелым фронтовым воспоминанием для него были раненые лошади, которых приходилось пристреливать, – он надолго уезжал верхом в степь с томом Моммзена за поясом, и целыми днями читал, а лошадь паслась неподалеку.

В 1932 году семья переехала в Москву. Жили они на Софийской набережной в доме политкаторжан возле храма св. Софии.   Летом они ездили в деревню Конево под Вязьмой, откуда был родом Григорий Федорович, к деду Федору и проводили там лето. Отец рассказывал, что как-то он запел в присутствии деда: «И как один умрем в борьбе за это». Дед Федор спокойно снял со стены конюшни вожжи и хорошенько стегнул внука поперек спины со словами: «Дурак, а землю кто пахать будет?» Отец хранил эти уже полудетские воспоминания:

За деревней бродят

Медведи и черти –

И неправда вроде,

А страшно до смерти.

В школе Александр Григорьевич отличался хорошей успеваемостью и плохим поведением – склонностью к литературной и всякой иной критике. Однажды на уроке литературы он назвал поэта Демьяна Бедного «свиньей в ермолке», и Григорию Федоровичу, члену правления общества политкаторжан, пришлось выручать сына своим революционным авторитетом. Павла Ефимовна, родив пятерых детей (Владимир умер от дифтерита), активно занималась общественной работой. Поэтому после истории со «свиньей в ермолке», когда отца все-таки выгнали из школы, было решено отдать его на своего рода пансион в интеллигентную, но советскую семью.

Семья эта жила в большом и веселом доме на Шугаевке – местности, протирающейся от нынешнего завода «Каучук» до Новодевичьего монастыря. Основатель ее, Михаил Евстратьевич Шугаев, родом из крепостных, был весьма успешным предпринимателем. До революции, как я слыхал, он был управляющим Русско-английского банка Рябушинских, а также владел домами на упомянутой Шугаевке, отчего она и получила это наименование. Он был принципиальным педагогом, и руководящая его идея состояла в том, чтобы, народив множество детей, воспитать из них настоящих образованных русских людей. Для этого он отправился в село под Иваново, откуда был родом, выбрал себе девушку – добродетельную, рослую и красивую, женился на ней, и от этого брака родились девять детей – три брата и шесть сестер.

Чтобы быть достойным основателем будущего славного семейства, Михаил Евстратьевич прилежно учился, так как считал, что гимназии и Сельскохозяйственной академии для таких целей мало,   – учил арабский, французский, итальянский, английский, занимался живописью и музыкой и составил библиотеку в несколько тысяч томов, систематические коллекции картин, музыкальных инструментов,   ремесленных инструментов и т.п. Дети его учились в лучших московских гимназиях, а по окончании гимназии, когда женщинам открыли доступ в Московский университет, дочери поумнее были направлены отцом-основателем на историко-филологический, медицинский и механико-математический факультеты, а сыновья определились по художественной и коммерческой части.

В Германскую войну дети пошли на фронт – сыновья вольноопределяющимися, а дочери сестрами милосердия во фронтовые госпитали. Но вот произошла революция и, несмотря на охранную грамоту, подписанную, говорят, самим Лениным, дом Михаила Евстратьевича был основательно разграблен и обгажен революционными массами с соответствующим использованием вышеозначенного документа (отчего он и не сохранился для истории). Сам основатель семейства так расстроился, что надолго закрылся в своей комнате и ни с кем не разговаривал. Дети же его, благополучно вернувшись с различных фронтов Мировой и Гражданской войн – кто из Добровольческой армии, как мой дед Михаил Михайлович, кто из Красной, – сохраняли взаимную любовь, оптимизм и бодрость духа. Семейство к тому времени существенно увеличилось за счет браков.

В этом-то доме отец и познакомился с моим дядей, Колей Шанявским, его двоюродной сестрой, своей будущей женой, Леной Шугаевой, и с буйной компанией дядиных одноклассников. Отец дяди Коли, Николай Александрович Юноша-Шанявский, юрист, а в Германскую войну артиллерийский офицер, в Гражданскую войну был начальником транспорта у Тухачевского, сестра же его жены Веры Михайловны, Надежда Михайловна Шугаева, выпускница историко-филологического факультета, преподавала тогда немецкий и французский языки в Архивном институте и в Академии Генштаба, так что семья была, хотя и интеллигентной, но вроде бы советской.

По окончании школы Александр Григорьевич поступил на факультет русского языка и литературы Московского городского педагогического института им. В.П. Потемкина. В шугаевском доме, а потом в квартире, куда их переселили, жил друг семьи Алексей Михайлович Сухотин, один из основателей Московской фонологической школы. Он читал «Введение в языкознание» в Потемкинском, куда и поступили Александр Григорьевич и Елена Михайловна, непосредственно перед тем поженившись.

Из дома на Софийке политкаторжан брали подъездами – эсеров, анархистов, меньшевиков, большевиков. После ареста отца в 1938 году Александр Григорьевич был исключен из института как сын врага народа, а мама – как жена сына врага народа. Алексей Михайлович при этом подал заявление об уходе, но, кажется, Реформатский уговорил его остаться. До июля 1941 года отец работал фрезеровщиком на заводе «Калибр», а мама красила платки в какой-то кооперативной артели.

Началась война и все пошли на фронт. Отец в июле 1941 года ушел добровольцем в ополчение, тетя Нина Григорьевна санинструктором, кажется, во Второй кавалерийский корпус, мама во фронтовой эвакогоспиталь под Тулу санитаркой, дядя Коля окончил артиллерийское училище в Симферополе и был кадровым офицером, дед Михаил Михайлович, успешно скрыв свой возраст, офицерский чин и деятельное участие в Гражданской войне, как и оба его брата, – рядовым солдатом-добровольцем.

Далее идут данные документов и отдельные вкрапления из редких рассказов или разговоров с близкими друзьями, отрывки которых дошли до моего детского слуха. С июля по октябрь 1941 года – боец 17-й стрелковой дивизии, пулеметчик, разведчик. 7 октября 1941 года под Гжатском легко ранен: октябрь - ноябрь 1941 – госпиталь. Здесь он получил первую неприятность от немцев. Брали языка. Натянули проволоку через шоссе и стали ждать мотоциклиста, который через некоторое время и появился. Это оказался очень хороший унтер-офицер, почти неповрежденный от проволоки. Его связали и заткнули в рот кляп, но недостаточно аккуратно. Кода ползли обратно, отец волок немца на плече головой назад. Унтер выплюнул кляп и вцепился зубами отцу в ягодицу, поэтому пришлось еще два дня сидеть в засаде, пока не взяли другого немца. А было холодно.

С ноября 1941 года по март 1942 года   Александр Григорьевич служит в 980 артполку, номером, затем командиром орудия. 4 марта 1942 года под Юхновом – легкое ранение: март - апрель 1942 года – госпиталь. Весной 1942 года Александра Григорьевича направляют в Лепельское артиллерийско-минометное училище, эвакуированное в Барнаул, из которого он в августе выпущен в звании лейтенанта.   С сентября 1942 по июль 1943 года   он   командует батареей в составе 7-го гвардейского мех. корпуса, участвует в боях под Великими Луками. Осаждали великолукский Кремль. На батарею пришло пополнение из лагерей – уголовники от десяти до двадцати пяти лет срока. Отец мне это рассказал, когда появились первые вещи Солженицына. Он произнес перед пополнением целую речь. Он сказал, что если они думали, что в тюрьме хуже, чем на фронте, то заблуждались. Что здесь, на передовой раньше или позже, но убьют всех, и подчиненных, и начальников. Что поэтому каждому надо воевать так, чтобы наперед посчитаться с немцами и когда убьют, чтобы не было жалко, что не успел. Отец говорил, что это был исключительно храбрый и надежный состав, который мужественно держался под многодневным фактически непрерывным огнем, что особенно трудно.

В боях на Курской дуге (северо-восточнее Понырей, в составе Брянского фронта) отец отличился и получил орден («Красная Звезда» была за Великие Луки). После прорыва фронта на северном фасе его батарея наступает в составе войск Брянского фронта в орловском направлении. 22 июля 1943 года на прямой наводке при штурме г. Орла – ранение в руку. Июль-сентябрь 1943   – госпиталь. Там же в Курске стоял госпиталь, где служила мама. Мама рассказывала, что отец тогда был очень хорош собой: ему шла военная форма, два ордена, правая рука на перевязи, и мама была худенькая и очень хорошенькая – все оборачивались. Он как-то рассердился, когда они купили в магазине кулек конфет, вместе шли и мама на улице съела конфетку, – было-то ему двадцать три года.

В сентябре Александр Григорьевич получает направление в самоходную артиллерию: октябрь-декабрь 1943 года   – слушатель Высшей артиллерийской школы самоходной артиллерии, г. Саратов.

Между окончанием училища и дальнейшим «прохождением службы» отец успел побывать в штрафбате. Дело было так. Офицеров-выпускников отправили в Москву в запасной офицерский полк, а отца назначили старшим по команде. По дороге стали отпрашиваться, кто к матери, кто к невесте, но договорились встретиться в назначенный день и час в известной старшему поколению пивной на Арбате.

Ясное дело, приходит отец в пивную, а там только двое москвичей – езда-то, как говорил Булгаков, военная. Потом они все приехали. Но надо идти с докладом. Явился, доложил. А его тыловой… – «трусом и дезертиром». Отец   за пистолет, к счастью, все-таки не выстрелил. Как орденоносец   получил десять лет. В штрафбате, после кратковременного обучения рукопашному бою (которого отцу тогда особенно и не требовалось), послали в разведку вместе с одним капитаном из интендантов. Взяли немца днем прямо из окопа. Немец понравился начальству. Капитана ранило, а отец обошелся. После этого дела отцу вернули погоны и ордена и отправили в запасной полк в Москву, где он весело провел некоторое время в хамовнических казармах, дожидаясь назначения. Поэтому тут и оказывается некоторое хронологическое несоответствие в документах. Назначение получил в самоходную артиллерию.

С декабря 1943 года по ноябрь 1944 года   – начальник разведки, позже начальник штаба 1890 самоходного артиллерийского Барвенковского Краснознаменного орденов Александра Невского и Кутузова полка Резерва Главного Командования. Самоходные полки РГК обеспечивали прорыв фронта в наступательных операциях и парирование контрударов противника – в оборонительных, поэтому они перебрасывались с направления на направление, кочевали с фронта на фронт и обычно находились на острие фронтовых операций. Особенность самоходной артиллерии в том, что при мощном вооружении (85-мм зисовская пушка), большом запасе снарядов и достаточно прочной лобовой броне самоходка уязвима с борта и при малейшей ошибке планирования боя самоходные части несли тяжелые потери – до 80% боевого состава. Поэтому работа разведки и штаба играла особо важную роль в боевой жизни полка. В составе 1-го Украинского фронта Барвенковский полк участвует в освобождении Западной Украины и Белоруссии: в форсировании Днепра и Друти и в наступлении с северного фаса фронта, в Корсунь-Шевченковской операции (январь-февраль 1944), в последующем наступлении в направлении на Черновицы (март 1944). В конце весны 1944 полк переброшен в состав 1-го Белорусского фронта для участия в летней кампании (операция «Багратион»).

Под Черновицами они взяли штаб Гудериана: отцу достался великолепный длинный открытый «хорьх», личный подарок Гитлера с серебряной табличкой на панели. Отец, как увидел желтую кожаную обивку, тотчас распорядился ординарцу Смолке, мастеру на все руки, а до и после войны   заведующему селекционной станцией под Полтавой (Смолка спас отца после ранения и всех нас от голода после войны): «Сшить мне из этой кожи сапоги!» Полк РГК приходит в расположение Белорусского фронта, а командир полка Балыков был тогда в госпитале, поэтому отец является с докладом к Рокоссовскому. Рокоссовский поднимает из-за письменного стола взгляд и спрашивает: «Какого это боярина, капитан, вы в Румынии ограбили?» А потом встает, подходит к окну и спрашивает: «А это что такое?»   – а там стоит «хорьх», и в нем гордый шофер Семен сверкает золотым зубом. Он позже, уже в Польше, получил прямое попадание снарядом – его по зубу и узнали. С тех пор ездил отец в «виллисе» и носил форменные сапоги. Но Рокоссовского он очень уважал и любил – его все любили в армии, особенно танкисты, за «изящество решений», как выражался Александр Григорьевич.

В конце июня полк участвует в наступлении из района Рогачева, в разгроме паричско-бобруйской группировки немцев и стремительно продвигается в западном направлении южнее Минска, далее – на Белосток и в варшавском направлении: к концу операции Барвенковский полк располагался в районе Варшавской Праги. Это было стремительное наступление: они быстро прорвали фронт и шли плотной колонной по узкой дороге-гати, по которой отступали толпы немцев; была сильная жара, пыль стояла стеной, самоходки были раскалены. Когда они вышли на позицию юго-западнее Минска и вылезли из люков, полк стало рвать – машины были по башни забрызганы кровью. Говорили и говорят, что мы воевали, дескать, не с немцами, а с фашистами. «Это ложь, – сердился отец, – мы воевали с немецким народом, который хотел уничтожить Россию и русский народ и умно, умело и жестоко в лице своей пятимиллионной армии дрался с ним до последней возможности. Никто, никакой Гитлер и никакой Сталин никакими средствами не может заставить армию и народ драться так, как мы дрались с немцами». – И еще: «У меня личных претензий к немецкому народу не осталось».

В ноябре 1944 года Александр Григорьевич назначен начальником штаба самоходного артиллерийского полка 1898 Резерва Главного Командования.   Наступление немцев в Арденнах в конце 1944 - начале 1945 года привело к тяжелому поражению англо-американских союзников. Советское командование в этой связи приняло решение начать наступление в январе (1-ый Белорусский фронт начал наступление 14 января). В самом начале января полк был переброшен на Наревский плацдарм (севернее Варшавы), откуда наносился вспомогательный удар. Оборона немцев была недостаточно точно определена, поэтому 6 января, сразу после переброски полка на плацдарм, Александр Григорьевич принял решение пойти в командирскую разведку, взяв тридцатьчетверку командира полка, а из экипажа только механика-водителя.   При объезде предполья – внешнего обвода позиции немцев танк подорвался на мине. Механик-водитель был убит («разорван в клочья»), а Александр Григорьевич получил множественные осколочные ранения обеих ног, тяжелую контузию и, потеряв сознание, оставался в горящей машине. Разведчики под командой начальника разведки Семена Когана (через несколько дней он был убит) броском добрались до горящего танка и вынесли из него Александра Григорьевича.

Вот отрывок из неоконченной повести, которую, судя по почерку, Александр Григорьевич писал ее в начале 70-х годов.

«Доложив обстановку комдиву, полковник Соколов остался ужинать. Было так поздно, что это был и не ужин, а просто еда, обильная и беспорядочная. Максим Максимович заставил стол консервными банками, флягами и стаканами и доложил:

- Пожалуйте, товарищ генерал!

Присутствующие отпрянули от оперативной карты, так как давно ждали эту команду. «Операция» всем надоела.

Ее обсуждали вторые сутки, и все решения сводились к одному: дивизия должна захватить плацдарм на правом берегу Нарева. Его уже и называли в штабе фронта «Наревским плацдармом», хотя на этом плацдарме еще не было ни одного автоматчика.

И как всегда, когда нет ясной идеи, все смешивали цель со средством, которого никто не мог пока предложить. И усевшись за стол с едой, командиры продолжали эту бесплодную игру словами, которым ничего не соответствовало ни в их сознании, ни в боевой обстановке.

- И все же я не могу понять вас, Николай Всеволодович. Почему решение связывается с полком Бардина…?

Полковник Соколов выпил почти залпом стакан крепкого горячего чаю. Это оказалось спасением от костенящего озноба.

Блиндаж генерала находился в пятистах метров от «передка». Он был глубоким, и почвенная влага выступала на стенах, потолке, оседала на одежде. Большая река, в пойме которой окопалась дивизия перед атакой, диктовала свои условия. Правый берег – «Наревский плацдарм» - возвышался над дивизией как неотвратимая угроза смертного приговора. Это понимали все от последнего ездового до комдива. А решение не приходило. Были только слова, выстроенные согласно тактическому шаблону, и были карты, на которых неумолимо и равнодушно была очерчена жирными красными линиями полоса наступления.   И на плоской карте она   казалась реальнее голубой змейки Нарева и тонких черных кружков высот с нисходящими стрелками и цифрами 400,1, 307, 250,6…   И даже врытые на гребнях высот «Фердинанды», обозначенные синими ромбами, визуально подавлялись на карте граничными красными линиями полосы наступления со знаками «включительно» и «исключительно».

Чтобы не обидеть генерала, полковник не сказал: «Вы связываете», а безлично -   «связывается». Этим полковник подчеркивал свое формальное, а не личное отношение к решению, которого еще не было. Генерал согревался, сжав стакан с чаем обеими руками. Тонкие длинные пальцы с красиво обстриженными очень чистыми ногтями резко выделялись среди беспорядка изуродованных консервных банок, помятых котелков и фляг в грязных фетровых футлярах. «Это очень хороший полк и им командует очень хороший командир. – ответил вместо генерала начальник оперативного отдела подполковник Дюков. – На левом фланге армии два хороших самоходных полка. Один из них тяжелый, и он рядом, в Яблонно-Лешоново. Его легко перекантовать к рассвету в полосу наступления дивизии. Командующий армии   не хуже нас понимает, что захват плацдарма – операция более важная, чем обеспечение стыка армии, которому ничто не угрожает». – «Перекантовать можно любую боевую единицу, в том числе и дивизию… на тот же левый фланг, - генерал наконец-то оторвал руки от стакана. Чай почти остыл. Он протянул стакан ординарцу, и Максим Максимыч сейчас же заменил его, – на левом фланге нет Нарева и Наревского плацдарма. Пока что задача форсировать Нарев и захватить плацдарм стоит перед нами». Полковник Соколов и раньше кое-что знал об Орловском полку и о Бардине. а по получении шифровки об оперативном подчинении Орловского полка 20-й гвардейской дивизии узнал еще больше. Конечно, Бардин «вырос» среди этих людей, почти все старшие командиры в полках и штабе дивизии были его дружками. Конечно, он отличный командир, хоть и мальчишка по годам. Конечно, он дерзок, решителен и опытен. Но почему только ему открыта тайна завтрашнего успеха, когда сейчас его полк движется ощупью в кромешной осенней мгле по гатевым дорогам, протянутым через болота, песчаным дюнам, поросшим мелкой осокой… Тяжелые машины сотрясают запуганные до смерти местечки и фольверки, снося на поворотах углы домов, загоняя на обочины и в кюветы армейские и корпусные обозы, уродует мосты, придавливая их к самой воде, рвет и тянет за собой обрывки телефонных линий… Сам подполковник Бардин знает только текст шифровки об оперативном подчинении, в котором сказано лишь, что к 8.00. такого-то числа полк должен выйти в район сосредоточения в полосе наступления 20-й гвардейской стрелковой дивизии…

Его оперативная группа во главе с начальником разведки майором Кобушко [1] ползала до темноты по переднему краю, и навстречу полку уже ушел бронетранспортер, увозя разведданные и боевое распоряжение: «Командир дивизии приказал…» за подписью полковника Соколова. Что может решить подполковник Бардин, если решение не приходит здесь, на месте, в пятистах метрах от переднего края…?

Майор Кобушко – типичный разведчик – независимый, заносчивый и злой, еще совсем мальчишка! Как и все танкисты, он много пьет и не хмелеет. Сейчас он сидит напротив и откровенно рассматривает его, полковника Соколова, и упорно молчит. Пьет, ест, слушает и молчит. Когда кто-нибудь говорит, он поворачивается всем телом, гибким и сильным, и нагло смотрит прямо в рот говорящему и сразу бесцеремонно поворачивается к другому…

Наглый щенок, знающий свою силу. Он явился в штадив на боевой машине командира полка – модернизированной тридцатьчетверке и с двумя бронетранспортерами с разведчиками и связистами. Тридцатьчетверка и сейчас стоит за блиндажом комдива и ее пулеметы направлены прямо на   вход. Конечно, глупо, но символично… Но кадровое мышление полковника накладывало цензуру на поток непосредственных впечатлений.

- Этого щенка не возьмешь даже и вооруженными руками. У него острая наблюдательность, мысль и поступок работают рука об руку, опыт – строгий судья оценки… Он ярко и однозначно представлял личный состав тяжелых полков РГК – этой элиты в боевой иерархии. Он знал, что, какова бы она ни была, полк будет участвовать в самой операции не больше двух часов. Для этого он осуществляет сложный марш в осенней темной ночи, пробивая километр за километром неизвестное и враждебное пространство. Над открытыми люками механиков горят крошечные переноски, в свете которых идут командиры машин и раскинутыми руками сигналят о поворотах и изменении скорости. Единственный ориентир – красные кормовые огни передней машины. На рассвете полк прибавит скорость,   войдет в район сосредоточения, техники проверят самоходки и командир полка бросит их в бой – на успех или неудачу, но с неизбежными потерями.

Паолковник Соколов и одобрял и не одобрял майора Кобушко, но и сознавал, что именно он создавал сейчас обстановку крайнего напряжения в блиндаже. Кроме того, майор подметил какую-то слабость в боевых порядках дивизии, но молчал, храня свои «данные» для командира полка. Он слушал, поворачиваясь всем телом к говорящему, пил, ел и молчал.

Вот и теперь он резко повернулся к начальнику разведки дивизии подполковнику Смолокурову, с которым обошел не только передний край, но и первый эшелон тыла дивизии. Кобушко уставился прямо в рот говорящему, как будто его интересовали зубы, а не речь подполковника. К Смолокурову начальник разведки Орловского полка проявлял явное внимание, но это внимание было оскорбительным. Кобушко откровенно третировал его как личность, но зато особенно тщательно запоминал каждое слово…»

Из боевой характеристики А. Г. Волкова: «В бою смел и решителен. Исключительно умело организовывал взаимодействие подразделений полка с пехотой. Добивался огромных успехов в бою. Благодаря его умелой, продуманной работе полк не раз отмечался в приказах Верховного Главнокомандующего и дважды награжден высокими правительственными наградами».

Январь-октябрь 1945 года: после тяжелого ранения и первой ампутации обеих ног – госпиталь в Белостоке. Поляк–аковец бросает гранату в окно госпиталя, и Александр Григорьевич получает еще одну контузию.

Уволен из кадров Советской Армии как инвалид Отечественной войны в звании гвардии майора в отставке. Награжден орденами Отечественной войны I и II   степени, орденом Красной Звезды, боевыми медалями. Сбежал из госпиталя в Москве на маленькой тележке на подшипниках, не дождавшись очередного звания, ехал на ней через всю Москву в разбомбленный барак на Хорошевку, куда переселили его мать и братьев после ареста Григория Федоровича.

С войны вернулись все – отец без ног, с простреленной рукой, кучей мелких осколков по всему телу и травматической церебропатией, дяде Коле оторвало ногу еще в начале войны в Донбассе и за войну он успел окончить юридический факультет, дед Михаил Михайлович был ранен под Кенигсбергом, тетя Нина Григорьевна – ранена минометными осколками под Веной, ее муж-кавалерист – потерял обе ноги, мама тяжело болела туляремией. Их школьные и институтские друзья большей частью погибли, как писал в эти годы отец,

В азарте бросив жизнь под танки,

Где берестеют по кустам

Ненужных подвигов останки,

Где отквитав всему за все

И отхрипев кровавой рвотой,

Легли на кладбищах высот

Мои товарищи по ротам.

Жить было трудно, но все работали. Жили дружно.

В 1947 году А. Г. Волков восстановился на 3 курсе Потемкинского пединститута, который окончил в 1949 году.   В 1953 году по руководством проф. Петра Саввича Кузнецова защитил кандидатскую диссертацию «Классы глаголов в древнерусском языке». В 1952-1953 годах в связи с «обнаружившимся фактом» ареста отца А. Г. Волков был распределен старшим преподавателем в Новозыбковский пединститут, а в 1953 году   – принят акад. В. В. Виноградовым научным сотрудником института Русского языка. Мы вернулись в Москву, в ту же комнату на Софийке. С октября 1953 Александр Григорьевич был старшим преподавателем, а с 1956 года    – старшим научным сотрудником кафедры общего и сравнительно-исторического языкознания филологического факультета.

Мы жили в бараке на Хорошевке, потом нас переселили опять на Софийскую набережную в дом у Каменного Моста, который года два назад был снесен, – в прошлом это была заводская контора, наша комната выходила окнами в маленький садик напротив Водовзводной башни Кремля, посреди комнаты шла застекленная полустена, на капитальных метровой толщины стенах росла мокрая плесень, а с потолка осенью и весной капало. Комната была заражена туберкулезом, что вскоре и обнаружилось. Друзья называли ее пещерой Лихтвейса. Они приходили поодиночке, подвое и целой компанией, много смеялись и разговаривали, шумно и весело писали стихи. Тогда все писали стихи. Лучше всех писал стихи Георгий Михайлович Сулимов:

Темно, тоскливо, одиноко,

Чуть плещут волны о гранит.

Звезды недремлющее око

Не наше счастие хранит…

Как-то раз отец в порыве, очевидно, политического чувства запустил в эту полустенку маминой любимой чашкой – и в стекле выбился профиль товарища Сталина. На другой день пришел дядя Коля, серьезный и один, без дамы. Он, опершись на трость за спиной и немного отставив ногу с протезом, оценивающим взглядом критика смотрел на профиль вождя: «Послушай, Волков, да ты художник! Попробуй ночным горшком – у тебя там еще ка-к-Карл Маркс получится». Дядя Коля немного заикался, особенно когда это было нужно по ходу судебной речи, – он в это время работал в московской прокуратуре. Потом они послали меня гулять в садик, а сами долго о чем-то совещались, пока мама не пришла из школы. Шли пятидесятые годы. Дяде Коле поручили выступать государственным обвинителем по сложному   и необычному делу: некая московская немолодая дама из бывших странным способом убила своего двадцатипятилетнего мужа-матроса. Потом было судебное заседание, меня отвезли к теткам, а сами всей компанией пошли слушать дядю Колю. Он, изложив обстоятельства дела и обосновав выводы, потребовал дополнительной психиатрической экспертизы и отказался от обвинения. Был взрыв – не просто оправдание, но оправдание по представлению прокуратуры. Непосредственно до и после XX Съезда шли партийные собрания. Приходит отец с очередного партийного актива и говорит маме: «Ленка, суши сухари». Выступало высокое начальство, известный по тем временам, несколько позже «примкнувший к ним» Шепилов распространялся о злоупотреблениях периода культа личности. После речи отец поднялся с места на костылях: «А вы где были?»

Говорят, что изменились времена и наступила пресловутая «хрущевская оттепель». Я не знаю, чем Хрущев лучше Сталина, а Маленков лучше Берии: Сталин по крайней мере не допускал государственных глупостей вроде целины, гонок с Америкой и всеобщего атеизма. Стиль хрущевского времени – полуграмотный авантюризм, воспитавший горбачевское поколение, стиль, последствия которого мы расхлебываем по сей день и сможем ли еще расхлебать? Странные были споры. Помню, собирались у деда Михаила Михайловича в Покровском-Стрешневе в двухэтажном бревенчатом доме с просторной террасой, заваленной яблоками из сада, с верстаком, мольбертом, холстами, чьими-то дивными палитрами, старой кушеткой, с дедовой дамасской бельгийкой,   ягташем и биноклем на потертом стенном ковре. На столе стоял огромный букет флоксов. Старшие со вкусом ели летнюю окрошку, пили водку, закусывали и спорили; я в некотором отдалении был занят серьезным делом. Спорили дед и его брат, художник и преподаватель в Текстильном дядя   Володя с одной стороны и отец с дядей Колей и Георгием Михайловичем – с другой. Дед, матерый доброволец, заступался за Сталина и Советскую власть, дядя Володя, тоже не без белогвардейского прошлого, ему всячески поддакивал. Отец решительно атаковал товарища Сталина, маркситско-ленинскую философию, стратегические решения Верховного командования, генерала Кулика, Мехлиса и всю советскую систему управления, Сулимов делал отдельные иронические замечания, а дядя Коля отпускал в виде комментария к «Капиталу» столь замысловатые выражения, что отец смущенно оглядывался, не слышу ли я с другого конца веранды – я слышал, но делал вид, что занят изучением дядиколиного пистолета. Может быть, в споре так выходило потому, что поколение 20-х годов делало историю и понимало это. Люди, которые делают историю, всегда критичны, потому что обсуждают и принимают решения. Старшее, дореволюционное поколение смотрело на историю как на факт, который оценивается по положительным последствиям. Все они были настоящими русскими. Но именно в эти годы появились диссиденты – те, кто не в состоянии принимать решения и брать на себя ответственность, те, кому остается хулить все, что попадается под руку, кроме себя самих. Диссидентство не политические убеждения, а состояние души.

В 1957 году мы переехали с Софийки в здание университета, в корпус «Л», где отцу выделили часть квартиры на двенадцатом этаже. Ниже, кажется на десятом, жила Евдокия Михайловна Галкина-Федорук, Ирина (забыл отчество) Попова со своим мужем академиком Лебедевым, астрономом, Петр Федорович Юшин, а в башне напротив жил Петр Саввич. Это было роскошно – огромная комната-кабинет с холлом и в конце коридора комнатка для прислуги. Сюда приходили тогда аспиранты Лакшин, Виноградов, Пульхритудова, как водится, спорили, пели под гитару про «медведей в клетке золотой», из которых «один сидел как следует, другой вертел ногой», а также про друга лирического героя, который на вопрос, «где моя любимая?», отвечал, что она, дескать, «была твоей любимою, а стала мне женой», и многое другое, но потише. Владимир Яковлевич в это время становился восходящей звездой литературной критики, много и горячо обсуждали текущую литературу и журнал «Новый мир». Заходил милый человек Владимир Николаевич Турбин иной раз прямо с Целины, мужественный и красивый, в заляпанной куртке и в сапогах, так что его как-то не пустил в подъезд отставной вохровец-привратник, бдительно охранявший вверенную его попечению профессуру. Возвращался из длительных загранкомандировок Юрий Филиппович Шведов, шекспировед, и, выпив с отцом бутылку виски, влезал на стол и читал по-английски монолог Ричарда III , который он особенно ценил, а отец дразнил его сомнениями в подлинности Шекспира. Приходил Константин Валерианович Цуринов, привозил маме французский кофе и смешно рассказывал, как он был переводчиком ООН в Швейцарии, купил там жене обезъянью шубу на все отпущенные средства и как у него в ответственный момент переговоров порвались ветхие брюки, как на турнире рапиристов в Испании он, увидев в витрине научное издание Сервантеса, прорывался через кордон молодых франкистов и, хотя не без ущерба, обрел-таки своего Сервантеса. Приходил Никита Ильич Толстой, но они с отцом обычно закрывались в «кабинете» -   комнате для прислуги и подолгу говорили, очевидно, о том, что в те времена мне слышать не полагалось. Приходил молодой Николай Георгиевич Комлев и они живо обсуждали вопросы семантики.

В эти годы Александр Григорьевич много преподавал, он читал «Введение в языкознание», «Общее языкознание», «Историю лингвистических учений», «Современные проблемы палеографии», а позже «Общую теория знаков», «Модели языка» и писал книгу по семиотике. Это было время бурных лингвистических дискуссий, формирования «структурной и прикладной лингвистики», о чем сказать лучше в другом месте и в других словах.

  В 1966 году вышла монография А.Г. Волкова «Язык как система знаков», в которой дано методологическое и теоретическое обоснование предмета общей семиотики как абстрактной теории знаков, изучающей изоморфизм знаковых систем в биологической, социальной и технической коммуникативной среде и ее раздела – лингвистической семиотики как теоретической дисциплины, изучающей изоморфизм и коммуникативные соотношения артикуляционно-фонетических,   видео-графических и других знаковых систем, образующих сложную семиотическую систему языка. Редактором был Юрий Владимирович Рождественский, с которым отец в это время познакомился и подружился.

Отец много и тяжело болел. Почти ежегодно ему делали блокады невромы и чистки пулевого канала в руке, иногда неврому удаляли – это серьезная операция. У него был туберкулез, а позже образовалась катаракта. Отец непрерывно работал. Что он принимал студентов в больнице и ему даже предоставляли помещение для семинаров, было обычно. Но вот, приходим мы с мамой к отцу в палату сразу после операции под общим наркозом, отец только что проснулся – и первые слова, а я был уже студентом,   – о семиотике: ему в голову пришла новая идея.

Инвалидная машина зимой плохо заводилась. Я помню, как отец уходил на работу уже с улицы Удальцова, а потом из Конькова зимой, в мороз, без перчаток –   только руками он чувствовал неровности тротуара. Он медленно и твердо ставил костыли, вглядываясь слепнущими глазами в скользкий тротуар, затем переставлял протез – делал шаг. И так до остановки. Но он никогда не опаздывал на лекции. Потом, когда отцу сделали операцию катаракты, мы ездили с ним в этом «Запорожце» следующим образом: я сидел справа и объяснял ситуацию на улице, отец, как всегда, «принимал решения», а мама с заднего сиденья смешно их комментировала. Это была веселая езда. Когда нас останавливала милиция, отец, не дожидаясь постового, сам вылезал из «Запорожца» и на костылях, зажав между пальцами права, направлялся к нему. Прием действовал безотказно, и постовые отпускали нас с миром. И не раз нас сопровождал «маяк», что было особенно забавно: милицейская машина, а за ней ржавый обшарпанный «Запорожец». Как-то я зазевался на железнодорожном переезде, и шлагбаум, который как раз опускался перед идущим поездом, помял нам крышу. Отец дал полный газ и мы проскочили: «непроворный инвалид»   – шутил он.    

[1] Это единственный персонаж, названный действительным именем. Кобушко ушел на фронт шестнадцатилетним юношей. Его родители были партийными работниками в одном подмосковном городке. Кобушко ушел с отступающими войсками. Когда город был отбит от немцев, Кобушко обнаружил тела родителей, утопленных в выгребной яме. Начальник разведки Барвенковского полка, Герой Советского Союза гвардии капитан Кобушко погиб в конце лета 1944 года.