История языкознания
Краткий анализ диалога Платона "Кратил"
By А. Ф. Лосев
Oct 27, 2006, 23:21

ФОРМЫ СУБЪЕКТИВНО-ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО 
ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ОБЪЕКТИВНО-РЕАЛЬНОЙ ИДЕИ - 
ВЕЩЬ, ИДЕЯ, ТИП-ОБРАЗЕЦ, ИМЯ

«Кратил» принадлежит к числу довольно трудных и замысловатых диалогов Платона. Свободная манера письма, характерная для Платона, доходит здесь иной раз до полной невозможности уловить связь отдельных частей диалога и даже его основную идею. Постоянное повторение одного и того же, уклонения в сторону, разного рода интермедии, часто мешающие распознанию сути дела, иронический тон Сократа, отсутствие обобщающих выводов и какой-то неопределенный итог диалога - все это заставляет либо оставить весь диалог в бессвязном виде, либо прибегнуть к разным, достаточно рискованным домыслам, попытаться на свой страх и риск сформулировать то, что в диалоге не сформулировано, но без чего невозможно уловить композицию диалога и додумать до конца то, что иной раз как будто и вытекает из предложенных утверждений Платона, но самим Платоном почему-то до конца не додумано.

К этому присоединяется и то, что Платон тратит значительную часть этого диалога на лингвистику, с нашей теперешней точки зрения смехотворную и совершенно фантастическую, состоящую из умопомрачительных этимологий, разнообразных и изощренных, хотя и проводимых с небывалым воодушевлением и даже каким-то восторгом, - об этом восторге сам Платон говорит в диалоге не раз (396d - е), несмотря на свое же собственное желание соблюдать в этих вопросах меру (414е). Вероятно, эта псевдонаучная лингвистика и была одной из причин крайне малой популярности диалога «Кратил». Широкой публике все эти бесконечные этимологии совершенно не нужны, так как ей достаточно было бы каких-нибудь трех-четырех примеров; что же касается ученых-лингвистов, то и те часто разводят руками и не знают, что делать, когда начинают читать в диалоге все эти фантастические толкования огромного количества имен и слов. Это и привело к тому, что «Кратил» допускает много разных трактовок и композиция его может быть представлена весьма разнообразно. Затратив немалое время на многократное перечитывание и продумывание этого диалога, мы все же даем его анализ, который нам самим представляется своего рода экспериментом и который нуждается в разных уточнениях и дополнениях, Впрочем, ввиду огромного числа неясностей этого диалога, едва ли когда-нибудь удастся дать такой вполне безупречный его анализ, который уже не подлежал бы никакой серьезной критике.

Композиция диалога

I. Вступление (383а - 384е)

Противопоставляется мнение Гермогена, ученика Протагора, об условности всех имен человеческого языка, их зависимости исключительно от произвола людей, от обычая и закона, и мнение Кратила, ученика Гераклита, об их естественности, т. е. об их полном соответствии природе вещей, понимаемой как нечто совершенно текучее. Сократ берется разобраться в этом вопросе.

II. Критика теории условного происхождения имен, т. е. субъективизма в учении о языке (385а - 391а)

1. Полная условность привела бы к полной путанице и нельзя было бы различить, где «человек», а где «лошадь» (385а).

2. Имена могут соответствовать каким-нибудь предметам либо не соответствовать; поэтому здесь полного произвола нет (385b - d).

3. Разнообразие наименований одного и того же предмета действительно существует повсюду, но, если из этого делать вывод о всеобщей безразличной текучести имен, все окажется смешанным, не будет ничего ни доброго, ни злого; следовательно, вещи сами по себе имеют основу своей сущности (he bebaiot?s tis t?s oysias, 386a), она непреложна и становящиеся, объективно существующие вещи с ней срослись (386е). Это иллюстрируется при помощи примеров рассечения вещей, их сжигания. Поскольку наименование вещей тоже есть одно из наших действий, оно должно сообразоваться с их специфической природой (idia physis, 387d), а не с нашим субъективным мнением; и если для сверления нужен бурав, а для тканья - челнок, то для речи тоже необходимо орудие (organon), это - имя (388а), разделяющее сущность (388с) в целях обучения наподобие челнока, разделяющего основу при тканье. Итак, полный субъективизм и произвол при присвоении имен совершенно исключаются (385е - 388d).

4. Присвоение имен происходит, следовательно, в силу объективного закона (nomos, 388d); и присвоителем имен может быть не кто попало, но своего рода законодатель, учредитель (nomoteth?s, 388е), или мастер (d?mioyrgos, 389а) имен. Этот последний образует имена так же, как сверлильщик, который пользуется сверлом, - причем не каким-нибудь расколотым сверлом, но целым и неделимым; иначе говоря, мастер имен создает имена «по образцу» неделимого вида (греч. eidos, 389b) имени, «преследуя» одну и ту же идею (греч. также eidos, 390а), какое бы железо ни имелось в виду и в каких бы местах ни происходила работа (388d - 390а).

5. Но всякое орудие имеет своей целью то или иное употребление, и, как знание необходимо для употребления инструментов во всех ремеслах, так и в отношении имен необходимо соответствующее знание (epist?m?, 390b). А поскольку знающим может быть только тот, кто спрашивает и отвечает, то законодатель имен должен учиться у диалектика (dialecticos, 391c - d). Итак, наложение имен происходит не в силу субъективного произвола людей, но в силу объективной природы вещей и есть результат диалектики. Но что понимать под природой вещей, которая обеспечивает нам необходимую для имен правильность (390b - 391а)?

III. Вопрос о правильности имен (391b - 427с)

1. Отвергая мнение софистов и исходя из Гомера, собеседники делят все имена на божественные и человеческие, причем первые целиком соответствуют своему предмету, вторые же - то более, то менее (391b - 392а), и это касается не только имен богов, но и имен героев, как то показывают имена Астианакт и Гектор (392b - 393а).

2. Имена, даваемые людьми, могут быть правильными или неправильными. Но неправильность имени не зависит от правильности или неправильности («уродства») самих предметов, так как уродливый предмет может быть назван совершенно правильно; точно так же неправильность имени не зависит от звукового состава имени и от разных частных значений имени, которые привносятся различием звукового состава (393b - 394d). Все это видно на примере имен Орест, Агамемнон, Атрей, Пелоп и Тантал (394е - 395е). Правильность наименования предмета зависит от правильности интерпретации этого предмета, т. е. она не есть результат простой репрезентации предмета в нашем сознании: имя Зевс есть результат нашей интерпретации Зевса как жизни, имя Кронос - результат интерпретации Кроноса как чистого и незапятнанного ума и т. д. (395е - 396с). Эту интерпретацию Сократ называет «вдохновенной мудростью» (396d - е), а ее результат - «типом», «образцом» (typos, 397а), не теряющим, однако, своей объективной значимости, т. е. связи с тем, что «вечно по своей природе» (396d - 397b). Другие такие же примеры слова «бог», «демон» («гений»), «герой», «человек»; рассматривая их, Платон повторяет указание на несводимость имени к его звуковому составу (397с - 399с); то же утверждается и о словах «душа» и «тело» (399d - 400с). Далее Платон снова возвращается к исследованию имен богов, на этот раз весьма обширному: Гестия, Кронос, Рея. Океан, Тефия, Посейдон, Плутон, Аид, Деметра, Гера, Феррефатта (Персефона), Аполлон, Муза, Лето, Артемида, Дионис, Афродита, Афина Паллада, Гефест, Арес, Гермес, Ирида, Пан (400с - 403d). Сюда примыкает анализ слов «Солнце», «Луна», «месяц», «звезда», «молния», «огонь», «вода», «воздух», «Земля», «времена года», «год» (400d - 410a). Наконец, следует обширное рассуждение о множестве разных имен, имеющих отношение к умственным способностям человека, к его добродетелям, к понятиям

прекрасного, доброго, искусства, мудрости, сущности и разных качеств существующего (411а - 422b).

3. Поэтому правильность имен, даже если иметь в виду их происхождение, никак не сводится к простому звукоподражанию (422с - 427с). Например, звук «р» сам по себе действительно указывает на резкое движение или раскатистость, звук «л» - на мягкое движение и т. д. (426с - 427с). Но хотя слова и подражают вещам (423b), подражание это в именах совершенно специфическое, не такое, как в музыке по отношению к слышимому голосу или в живописи по отношению к цвету и краскам (423d), поскольку всякое имя вещи есть прежде всего подражание самой сущности этой вещи (422d - 423d). Подражать голосам овец или петухов не значит именовать эти голоса, так как для наименования требуется не просто воспроизведение, но сознательное воспроизведение сущности (423с). Следовательно, выражение (d?l?ma, 423b) чего-нибудь с помощью физических приемов должно передавать тот самый предмет, который надо выразить. Конечно, важно было бы знать, в чем состоят самые первые наименования вещей, ставшие основанием и для их более сложного обозначения (426а). Но «смешным, я думаю, должно казаться, Гермоген, - говорит Сократ, - что из подражания посредством букв и слов вещи станут для нас совершенно ясными. Однако это неизбежно…» (425d).

4. Краткая интермедия в связи с присоединением Кратила к беседе (427е - 428d).

IV. Критика релятивизма в учении об именах (428е - 438е)

1. Кратил полагает, что все наименования вещей, как и все понятия о них, одинаково ложны и одинаково истинны (428е - 430а).

2. Возражение Сократа: каждое имя относится к определенному предмету и есть подражание ему (mim?ma, 430е); следовательно, если в подражании будет что-нибудь искажено, то и имя вещи будет ложным, т. е. нельзя сказать, что все имена одинаково ложны или одинаково истинны (430а - 432а). Это, однако, не значит, что подражание в имени должно быть абсолютным воспроизведением предмета, потому что такое подражание не дало бы ничего нового для познания самого предмета; к тому же, если бы это и было осуществимо, оказалось бы два тождественных предмета вместо одного. Другими словами, подражание в имени есть только подражание в каком-нибудь определенном отношении; иначе оно было бы просто бесполезным (432а - 433b). А этот оттенок и привносится в имя его звуковой стороной, каковая сама по себе отнюдь не есть еще вещь, которой подражают и которую воспроизводят, но есть тот материал, с помощью которого отражается вещь, так что имя оказывается не просто подражанием вещи, но тем или иным заявлением вещи о самой себе человеческому сознанию, тем или иным ее выражением. Поэтому дело не в условности обозначения и не в его относительности, а в том, что имя предмета каждый раз может обозначать различные оттенки вещи, сами по себе вполне объективные (433b - 434b). Так, отдельные звуки имени могут быть разными и в то же время иметь одну и ту же функцию; их условность не мешает их объективной значимости, их «правильности» (434с - 435с).

3. Отсюда вытекает, что по крайней мере в самом начале законодатель имен во всяком случае опирался на сущность вещей, как бы разнообразно он эту сущность ни изображал в именах, прибегая к их всестороннему познанию и рассмотрению (435d - 436е). А это свидетельствует о том, что наблюдаемые законодателем имен предметы не только находятся в состоянии сплошной текучести (в условиях которой не могло бы состояться познание вещей), но им свойственна также и некоторая устойчивость, так что имена не просто переходят друг в друга, но и резко друг от друга отличаются; поэтому не может быть речи об их полной относительности, их установила какая-то высшая сила (436е - 438е).

V. Заключение. Гносеологические выводы из предложенной выше теории имен (438е - 440е)

1. Поскольку имена, как сказано, могут друг с другом смешиваться, то различаясь между собой, то уподобляясь и отождествляясь, ясно, что имена вещей, взятые сами по себе, еще не обеспечивают ни правильного их употребления, ни их объективной значимости. А значит, истину вещей нужно узнавать из самих вещей, а не из их образа (eicon, 439а), который выражается именем (438е - 439b).

2. Сами же вещи, во-первых, несомненно, пребывают в вечном становлении; во-вторых, это становление возможно только тогда, когда существует то, что становится и что в то же время есть нестановящееся и вечно неподвижное, не выходящее из своей идеи (idea, 439а), и самое (ayt?) бытие в себе, которое не течет, в противоположность его качествам, которые текут (439с - е).

3. То, что представляет собою нечто сплошное и течет, непознаваемо; а познаваемо то, о чем можно сказать что-нибудь определенное, т. е. что не течет и не представляет собою нечто сплошное (440а - е).

Критические замечания к диалогу

Таков анализ диалога «Кратил». Теперь спрашивается: каков же общий смысл этого диалога и в чем его философская заостренность?

1) Прежде всего, всякий читатель «Кратила» спросит: зачем понадобилось Платону такое длинное рассуждение о языке, в то время как он сам вовсе не лингвист и по своим интересам вообще имеет мало общего с лингвистикой? Нам кажется, что, постулировав мир объективных идей и сущностей, Платон сразу же столкнулся с огромной сложностью, а часто даже и бессвязностью того, что творится в субъективном сознании и мышлении человека. По-видимому, Платон рано начал чувствовать потребность проанализировать с точки зрения объективного идеализма также всю неразбериху, царящую в человеческом субъекте. Мир идей оставался у него вечно благоустроенным, вечно одним и тем же и вечно прекрасным, в то время как в человеческом субъекте всегда царили сплошная путаница и непостоянство, весьма далекие от столь простого и прозрачного идеального мира. Остается предположить, что в поисках хотя бы каких-нибудь более или менее устойчивых образований в человеческом сознании Платон и натолкнулся на проблему имени, поскольку во всяком имени фиксируется какая-то определенность и какая-то связь с объективной действительностью. Однако Платон тут же вступил в резкий конфликт с теми теориями языка, которые были популярны в его времена и принадлежали софистам. Волей-неволей ему приходилось критиковать эти теории. Но из критики этих теорий он извлекал для себя много положительного; и так как это положительное само собой вытекало из платоновской критики софистов, а сам Платон, увлеченный критикой, не очень заботился о формулировке положительных ее результатов, то мы и получаем возможность кое-что сформулировать самим вслед за Платоном, конечно не без опасности впасть в преувеличение.

2) Одной из популярных во времена Платона теорий языка была теория субъективизма: предмет называется кем попало и как попало, ни одно имя вещи не соответствует ни одной вещи и потому можно пользоваться словами и именами как кому заблагорассудится. Отвечать на такую теорию для Платона ничего не стоило: если имеется субъективно придуманное имя чего-то, то для этого прежде всего должно существовать это «что-то», и уже не субъективное, но объективное; а если все превратить в человеческий субъект, то тогда сам субъект станет вполне реальным и единственным объектом. От объекта все равно никуда не уйти (385а - 391а). Но не для этого Платон писал своего «Кратила». Он писал его, стремясь путем правильного толкования субъективных сторон имени, которые у субъективистов трактовались неправильно, получить необходимые и правильные, т. е. реально функционирующие, степени проявления объективного мира в человеческом субъекте.

Если собрать воедино все то положительное, что Платон говорит, подвергая критике субъективизм, причем говорит разбросанно и без точных формул, то можно сказать следующее.

Во-первых, устанавливается мир объективных сущностей, которые слишком глубоки и сложны, чтобы человек мог их познавать; и если человек их познает, то только редко и косвенно, а целиком они познаваемы только для богов (391b - 392а).

Во-вторых, этот мир объективных сущностей не есть нечто сплошное и нерасчлененное; каждая сущность заключает в себе собственную структуру, свою «идею», или «эйдос». Эта идеальная сущность тоже слишком высока и слишком далека от человека (391d, 392b). Такое воспроизведение сущности, абсолютно адекватное самой сущности, очевидно, не есть просто репрезентация. Скорее это нужно назвать сущностно-репрезентативным актом имени, когда сущность целиком отражается сама в себе.

В-третьих, этой сущностной репрезентации противополагается относительно-репрезентативный акт имени. Этот акт вполне доступен человеку, им фактически и пользуется каждый человек в своих наименованиях чего бы то ни было, его можно и необходимо анализировать. Тут, однако, оказывается, что ввиду отсутствия абсолютной адекватности имени вещи самой вещи человеку приходится подходить к объективным вещам и идеям с той или другой стороны, выделять в них ту или иную функцию, тот или иной оттенок, ту или другую сторону. Но это значит, что человеку приходится тем или иным способом интерпретировать идеальные сущности, рассматривать их в свете какого-нибудь одного, но зато уже определенного их момента. Вот тут-то и возникает роль человеческого слова, имеющего своей целью различать в идеальных сущностях те или иные стороны, так что наименование вещи оказывается различным, или, как говорит Платон, диакритическим актом (388с). А самое основу этих диакритических актов имени, т. е. то, что мы назвали интерпретирующим актом, Платон довольно беспомощно называет мудростью (396d - е), еще не имея специального термина для фиксации соответствующих актов сознания. Но что для Платона это обстоятельство оказывается чрезвычайно важным, свидетельствует произведенный им анализ огромного множества различных имен и слов, - анализ, при помощи которого он хочет внушить читателю мысль, что идеальная сущность предмета - одно, а наша интерпретация этой сущности, зафиксированная в соответствующем имени, - совсем другое. Под всей этой необычайно разукрашенной этимологической фантастикой кроется у Платона несомненная мысль о том, что все наши интерпретации могут иметь разную степень достоверности, могут быть то ближе к предмету, то дальше от него, но что их субъективное наличие ровно ничего не говорит в защиту субъективизма, и, интерпретируя предмет с точки зрения тех или иных его функций, мы

вполне остаемся на почве объективной философии, отражая в наших наименованиях пусть не всю сущность, но все же тот или иной ее вполне объективный и реальный аспект. Таким образом, это частичное «значение» слова, или имени, - мы бы сказали сейчас, его семема - это тоже характеристика объективирующих актов нашего сознания, хотя и в известном преломлении.

Наконец, в-четвертых, Платон весьма резко отличает от всех этих актов человеческого сознания, конструирующих собою всякое имя, еще и фактическую, физическую или фонетическую сторону имени. Платон прекрасно знает, что такое артикуляционно-акустический аппарат языка, но он для него сам по себе совершенно отличен от имени и является только носителем интерпретирующих и семантических актов языка (393b - 399d).

Таким образом, в результате критики субъективистической теории языка Платон нашел известное количество степеней преломления исходной, объективно существующей идеальной сущности, когда она входит в человеческое сознание. Появляется сущностно-репрезентативная область сознания, которая при помощи своих интерпретирующих и семантических актов схватывает разные стороны объективно-идеальной действительности, то более, то менее близкие к ней, но всегда играющие роль объективирующих актов, обеспечивающих для человеческого сознания ту или иную объективную реальность его построений. Заметим при этом, что вся система относительно-репрезентирующих, интерпретирующих, семантических и артикуляционно-акустических актов представляет для Платона одно единое и нераздельное целое, один «эйдос» (образ), как он опять-таки выражается, сравнивая имя, как орудие познания, с цельными и нерасколотыми буравами и челноками в ремеслах (388а - 390а). Видимо, именно так нужно, по Платону, понимать разные степени присутствия идеального мира в человеческом сознании, а не огульно превращать их в нечто абсолютно субъективное, как это делали софисты.

3) Что касается платоновской критики релятивизма в учении об именах (428е - 438е), то, собственно говоря, она мало чем отличается от предыдущей критики субъективизма. Самое главное здесь то, что новый собеседник Сократа - Кратил представлен в диалоге не очень отчетливо и в каких-то смягченных тонах. Ведь Кратил известен тем, что из гераклитовского учения о вечном становлении он делал самые крайние, а именно иррационалистические, выводы: если все течет, значит, ничто нельзя и познать, поскольку познание предполагает не только нераздельность становящегося предмета, но и его устойчивую раздельность. В диалоге же Кратил изображен весьма скромным искателем истины (428b - с, 440d). Он большей частью только и делает, что соглашается с Сократом. Он согласен и с тем, что имена обозначают сущность или «природу» вещей (390d - е, 428е), и с тем, что вещи познаваемы (436а, 438а), и с тем, что первый законодатель имен прекрасно знал вещи и мог, таким образом, дать им соответствующие названия (436с, 438а). Уже из этих первых признаний Кратила явствует, что он либо вовсе не релятивист, либо релятивист весьма робкий и нерешительный; и только когда оказывается, что Кратил во всем согласен с Сократом, поднимается вопрос о всеобщей текучести вещей, да и то поднимается не кем иным, как самим же Сократом (435с - 438b, 438е - 440с). Кратил говорит даже о какой-то «высшей силе», проявившей себя при наименовании вещей (438е). Поэтому указанный раздел диалога, понимаемый нами как критика релятивизма, представлен в диалоге несколько вяло и нерешительно и с такими выводами, которые Платон делал в «Меноне» и без всякого спора с Кратилом. Но все же и эта критика релятивизма кое-что дает для анализа имени.

Во-первых, поскольку Платону здесь нужно было критиковать относительность всякого наименования, ему приходилось гораздо больше подчеркивать определяемость человеческого знания объектами, т. е. сильнее выдвигать уже и раньше выдвинутое им учение о том, что вещи сами заявляют о себе субъективному сознанию человека.

Во-вторых, во избежание все той же относительности Платону пришлось здесь выдвигать на первый план также значение артикуляционно-акустического аппарата человеческой речи, хотя об этом раньше говорилось достаточно.

В-третьих, - и это самое главное - пришлось гораздо сильнее подчеркивать то осмысление, которое получает указанный артикуляционно-акустический аппарат, так как без этого в теории языка водворилась бы действительно полная относительность, т. е. всегдашняя правильность и в то же время всегдашняя неправильность всех имен вообще. Платон, не давая окончательно ясных формул (а это, как мы уже хорошо знаем, его постоянная манера), тем не менее настойчиво подчеркивает смысловое значение артикуляционно-акустического аппарата. Слоги и буквы обязательно вносят в имя нечто новое. Но это новое опять-таки не оторвано от вещи, а только указывает на тот или иной более специальный ее оттенок (389d). Уместно звучит у Платона также и термин «подражание», когда имеется в виду именно интерпретирующее подражание, а не полное и абсолютное, которое ничего нового не давало бы в сравнении с самим предметом подражания, а потому было бы бесполезно (432b - с). В таком случае мы не ошибемся, сказав, что Платон тут должен был бы употребить термин сигнификативный акт. Сам Платон говорит здесь уже не просто о смысловой значимости предмета, выраженной в имени, но о том, что мы на нашем языке назвали бы подлежащим, сказуемым и предложением (431b). Следовательно, общая интерпретирующая семантика имени - это одно, а воплощенность этой семантики в конкретных словах, т. е. в лексико-грамматическом материале, - это совсем другое. Поэтому будет правильно, если этот специальный оттенок общей семантики мы также назовем специальным термином, который пока еще не был доступен Платону, но который им вполне отчетливо мыслился, - это сигнификативный акт наименования.

В-четвертых, критикуя релятивизм, Платон не мог не находить в нем и рациональное зерно. А именно, с точки зрения Платона, нужно говорить пусть не об относительности наименований, однако все же об их приспособленности к тому, чтобы люди их понимали и таким образом в той или другой форме общались между собою. Это отчетливо видно из платоновского рассуждения (434е - 435а). Тут тоже говорится о репрезентации вещей в человеческом сознании, о необходимости употребления слогов и букв, т. е. артикуляционно-акустического аппарата человеческой речи, об отражении предметных сущностей при посредстве этого аппарата, или, как говорит Платон, о «подобии» того и другого и, наконец, о взаимном понимании людей, употребляющих эти конкретно звучащие слова, по субстанции своей не имеющие ничего общего с объективными предметами слова и в то же время смысловым образом их достаточно выразительно отражающие. Мы не ошибемся, сказав, что Платон здесь имеет в виду наше понятие коммуникативной функции слова, хотя до употребления подобного термина дело у него опять-таки не доходит.

4) Последний вывод диалога (438е - 440е) также не отличается достаточно ясным способом изложения. Собственно говоря, тут просто повторяется мысль диалога «Менон» о разнице между бытием и становлением, т. е. между познаваемым бытием (поскольку оно устойчиво и раздельно) и непознаваемым становлением (поскольку оно сплошное, текучее и потому лишено всякой расчлененности). По-видимому, это должно относиться как раз к именам и к тем предметам, которые они обозначают. Однако полной ясности в данном вопросе мешают два обстоятельства. Во-первых, это заключение еще кое-как можно связать с беседой Сократа и Кратила об относительности имен. Но тогда это будет заключением только беседы с Кратилом, но не беседы с Гермогеном, хотя нам-то ясно, что это заключение относится ко всему диалогу, что и заставило нас понимать его как особый раздел всего диалога, а не только беседы Сократа и Кратила. Во-вторых, у читателя диалога возникает некоторое разочарование в том отношении, что две области действительности, т. е. бытие и становление, противопоставлены здесь друг другу достаточно отчетливо и убедительно, но никак не показано, в чем же заключается их единство, которое само собой вытекает из всего диалога, однако в заключении никак не сформулировано; вместо этого сформулировано только коренное различие бытия и становления. Сама собой напрашивается мысль, что Платон еще будет касаться данного вопроса в других своих произведениях.

Таким образом, платоновский «Кратил» очень богат глубокими мыслями. Однако свести эти мысли в одно целое очень трудно. Нам казалось бы, что если попытаться систематизировать все основные мысли «Кратила», оставшиеся в самом диалоге без всякой системы, то, пожалуй, ярче всего будет бросаться в глаза разная степень присутствия объективной сущности вещей в субъективном сознании человека.

Имеются сущности вещей или объективные идеи, но существует также и отражение их в человеческом субъекте. Сначала это - бессильная репрезентация или какие-то теневые образы вещей, противостоящие их «истине» (439а - b), которые могут соответствовать истине то более, то менее (431е). Но этот примитивный акт репрезентации может и гораздо более точно воспроизводить идеальную сущность вещей. Тогда имя вещи становится ее более или менее правильной интерпретацией, во всяком случае настолько специфической, что в отличие от увеличения или уменьшения чисел через прибавление отдельных единиц она уже не меняется при разных ее внешних изменениях (393d - е, 394b, 432а). Сам этот термин - «интерпретация» - еще не употребляется Платоном, он употребляет такие более общие термины, как «мудрость» (396d, 412b, 428d), «знание», или «познание» (412а,ср.437а) - причем знание связывается с вечным становлением вещей и, очевидно, не есть то знание вещей до их наименования, о котором говорится, например, в конце диалога (440а - b, 435d - е, 436с, 437е - 438b), - или «искусство» (428а, ср. также о «мастере» имен, 389а, или об «орудии», 388а), «подражание» (422d, 423c - d, 430b - е), «понимание» (см. о законодателе имен, налагавшем эти имена «в соответствии с тем, как он их постигал», 436b), либо, наконец, «научение» при помощи имен (387d - 388е, 428е, 435d). Далее, в диалоге подчеркивается активное «самовыражение» (423b, 433d) вещей, как бы вторгающихся в человеческое сознание, когда они непосредственно стоят перед человеческим восприятием (430е). В результате этого в человеческом сознании образуется устойчивый и структурно оформленный тип, или образец (397а и др.), т. е. рельефно отчеканенное изображение идеальной сущности (слово typos соответствует глаголу typt?, что означает «чеканю», «выбиваю», «ваяю»). Значение такой интерпретации настолько универсально, что уже не зависит ни от

места, ни от времени ее появления (390а). Но тогда репрезентативная функция превращается уже в мощный объективирующий акт имени в человеческом сознании. Тогда становится понятным и тот термин, который при другом подходе к диалогу может пониматься только как некоторого рода курьез, а именно термин «законодатель» (388е), или «мастер» (389а), встречаемый нами в диалоге много раз. Очевидно, Платон хотел этим подчеркнуть полную определенность и твердость, а главное, полную законность того частичного присутствия идеальных сущностей в человеческом сознании, которое мы назвали интерпретирующей функцией имени. В одном месте диалога Платон об этом так и говорит - «закон» (388d), а в другом (390с - d) заговаривает даже о том «диалектике», под надзором которого должен быть «законодатель», хотя под диалектиком здесь Платон понимает пока еще только того, кто умеет правильно спрашивать и отвечать. Наконец, если угодно, у Платона имеется даже и самый термин «объективирующий акт», потому что как же иначе перевести слово praxis (действие), которое использовано в диалоге (386е)? Этому, конечно, нисколько не мешает тот факт, что таких актов относительно одной и той же вещи может быть очень много (ср. 401 е - о «рое мудрости» в связи с вечной изменчивостью гераклитовского потока, а также 414с - о всевозможных перестановках и вставках букв при наименовании).

Итак, спрашивается: можно ли иначе назвать подобную систему понятий, как не теорией различных степеней присутствия идеальных сущностей в человеческом сознании? Так мы и поступили при анализе «Кратила».

***

В диалоге «Кратил» принимают участие три собеседника: Сократ, Гермоген и Кратил. Как большею частью бывает у Платона, он вводит в свои диалоги лиц вполне реальных, современников Сократа, его друзей, врагов, учеников и почитателей. Гермоген, который приглашает Сократа вступить в беседу, - родовитый афинянин, брат самого богатого человека в Греции, Каллия, сын Гиппоника (об этой богатой и родовитой семье см. прим. 15 к «Апологии Сократа»). Получивши половину отцовского наследства, он тем не менее впал в бедность. Он - верный слушатель Сократа. Он будет присутствовать при его кончине (Платон. Федон), с ним говорит Сократ перед судом (см. Xenoph. Mem. IV, 8). Это он «изнывает от любви к высокой нравственности», а его духовным запросам соответствует и его облик - «серьезные брови», «недвижный взор», «умеренные речи», «мягкий голос», «все светлое его существо» (Ксенофонт. Пир, 8, 3). Гермоген - полная противоположность своему богатому, тщеславному и жадному до удовольствий брату Каллию. Если мы обладаем довольно подробными сведениями о Гермогене, то о Кратиле известно очень мало. Он - родом из Афин, верный последователь Гераклита. Довел до крайности его теорию вечной текучести, так как говорил, что в одну и ту же реку нельзя войти даже один раз (65, 3 Diels). Диоген Лаэртский (III, 6) сообщает, что Платон после смерти Сократа посещал гераклитовца Кратила. Об этом же учении у Кратила говорят Олимпиодор в «Жизни Платона» (см. в изд.: «Diogenis La?rtii de clarorum philosophorum vitis, acc. Olympiodori… et aliorum vitae Platonis», ab A. Westermanno. Parisiis. 1878) и анонимный биограф Платона (там же). Олимпиодор пишет, что Платон посвятил Кратилу одноименный диалог. Аристотель отмечает, что Платон с молодости был знаком с Кратилом и близок по своим взглядам к гераклитовской идее того, что «все чувственно постигаемое постоянно течет и о нем нет истинного знания» (65,

3 D). Немногочисленные свидетельства о Кратиле собраны у Дильса (т. II, гл. 65).

Непосредственная проблема данного диалога - можно ли понять сущность вещи, если знаешь ее имя, иначе говоря, могут ли имена быть орудиями познания вещей. Тема эта для современников и предшественников Сократа - атомистов и софистов - чрезвычайно актуальна. Ведь они впервые заговорили о происхождении «имен», или самого языка, впервые стали заниматься синонимикой, семантикой и этимологией, т. е. пытались установить систему имен, их смысл, их образование, связали развитие истории человека с его потребностью к общению посредством слова.

О языковых теориях досократиков см.: И. М. Тронский. Проблемы языка в античной науке (в сб. «Античные теории языка и стиля», под ред. О. Фрейденберг. М.-Л., 1936); В. В. Каракулаков. Проблема языка у Гераклита (в сб.: «Язык и стиль античных писателей». Л., 1966); его же. Первые греческие философы о роли языка в познании (в сб.: «Вопросы филологии», вып. 16. Душанбе, 1963). И. М. Тройский устанавливает также четыре типа изменений, которым, по мнению античного этимолога, подвергается имя, прежде чем оно сложилось в целостное слово. Это - вставки, изъятия, замены и перестановки тех или иных букв (звуков). При этимологическом толковании учитываются диалектные, архаические формы, а также наблюдения над живым языком.

(1) Здесь - типичная для гераклитовца Кратила теория: от природы каждой вещи присуще «правильное» имя, а люди по договору условились называть ее по-своему, и имя тем самым уже не соответствует вещи («договорившись» - synthemenoi - здесь не обязательно понимать буквально. Вероятно, это просто указание на условность всякого обозначения с точки зрения звуковой). - 415.

(2) Намек на то, что имя Гермоген (буквально значащее «рожденный Гермесом», «потомок Гермеса») никак не соответствует облику и сущности Гермогена. Гермес - бог-покровитель житейской удачи, торговли, ловкости, и Гермоген, практически совершенно беспомощный, никак не может носить имя, имеющее такое значение. - 415.

(3) Сократ несколько видоизменяет известную пословицу «прекрасное дело трудно» (о ней см. прим. 37 к диалогу «Гиппий больший»), иронически добавляя: «когда ему нужно учиться». Таким образом, старинное изречение о том, что все прекрасное по своей природе создается с трудом, Сократ истолковывает по-своему: познать прекрасное трудно. - 416.

(4) …пятидесятидрахмовый урок. О Продике и его уроках, объем которых зависел от цены, см. прим. 13 к «Апологии Сократа» и прим. 51 к диалогу «Протагор». - 416.

(5) Здесь Сократ снова шутит, на сей раз по поводу имени Гермогена, как бы подхватывая шутку Кратила (см. прим. 2). - 416.

(6) Гермоген в отличие от Кратила выражает распространенный среди софистов взгляд, что главное в вопросе об именах - это договоренность о том, как называть вещь. Правильности имени от природы не существует, она - результат договора (иначе говоря, правильность всегда и во всем относительна, условна и субъективна). Точка зрения Гермогена прямо противоположна точке зрения гераклитовца Кратила (см. прим. 1). - 416.

(7) Рабы-чужеземцы, носившие имена, звучавшие «варварски» для греческого уха, часто получали от своих хозяев новое имя. - 416.

(8) …«мера всех вещей - человек» - знаменитое изречение софиста Протагора (о нем см. диалог Платона «Протагор»). Здесь приводится только часть этого изречения; целиком оно звучит так: «Человек есть мера всех вещей существующих, что они существуют, и несуществующих, что они не существуют» (80, В, 1 Diels}. - 418.

(9) О сущности см. прим. 7 к диалогу «Менон». - 418.

(9а) Эвтидем - современник Сократа, хиосец; Платон посвящает ему диалог, названный его именем. Поздний софист, по своим воззрениям близкий Калликлу и Полу (см. диалог «Горгий»). - 419.

(10) Образ: здесь - перевод греческого eidos. Ср. прим. 24 к диалогу «Гиппий больший» и прим. 58 к диалогу «Горгий». - 423.

(11) См. Гомер. Ил. XX, 73-74. - 427.

(12) Гомер. Ил. XIV, 290-291 (здесь и в прим. 13, 14 «Илиада» цитируется в переводе Н. И. Гнедича). - 427.

(13) См. Гомер. Ил. II, 813-814:

Смертные люди курган тот высокий зовут Батиеей,

Вечноживущие боги - могилой проворной Мирины. - 427.

(14) По поводу таких же двойных наименований можно упомянуть еще «сторукого великана» в «Илиаде» (I, 403), о котором говорится:

Имя ему Бриарей у богов, у людей же - Эгеон.

В диалоге «Федр» (252b) Платон приводит стихи (видимо, им самим сочиненные) о разных наименованиях Эрота:

Люди прозвали его самого Эротом крылатым,

Боги ж - Птеротом, за то, что расти заставляет он крылья.

Новое имя получает человек, ставший бессмертным, например, в «Одиссее» (V, 333-335):

Кадмова дочь Левкотея, прекраснолодыжная Ино,

Тут увидала его. Сначала была она смертной,

Ныне же в безднах морских удостоилась божеской чести.

(Перев. В. В. Вересаева). - 427.

(15) Троянский герой Гектор, сын царя Приама, имел сына Астианакта (он же Скамандрий), погибшего еще ребенком при взятии Трои греками. - 427.

(16) …Скамандрием зовут его женщины, раз мужчины авали его Астианактом. Здесь у Платона неточность, возможно необходимая для хода рассуждений Сократа. В «Илиаде» (VI, 402 сл.) прямо говорится:

Именовал его Гектор Скамандрием, все остальные -

Астианактом…

(здесь и ниже перев. В. В. Вересаева).

Платон как бы забывает об этом месте и помнит только XXII, 506:

Астианакт, как ребенку троянца, прозвание дали.

Объяснение этимологии имени Астианакт дано у Платона несколько ниже, 393а (см. также прим. 18). - 428.

(17) Древние не различали звука и буквы. О классификациях букв (звуков) и слов см. у И. М. Тронского. - 429.

(18) Археполис - слово, состоящее из двух основ: «власть» (arche) и «город» (polis), т. е. оно близко по своему значению к имени Астианакт («владыка города»). - 430.

(19) Орест (миф.) - сын аргосского царя Агамемнона, убитого своей женой Клитемнестрой. По велению бога Аполлона и с помощью своей сестры Электры отомстил за смерть отца, убив свою мать Клитемнестру. Месть Ореста и его сестры стала темой трагедий Эсхила («Орестея»), Софокла («Электра»), Эврипида («Электра», «Орест»). - 431.

(20) Агамемнон (гомер.) - царь Аргоса и Микен, предводитель ахейцев под Троей. - 431.

(21) Атрей (миф.) - отец Агамемнона и брат Фиеста, с которым они вместе убили своего сводного брата Хрисиппа. Впоследствии он из мести убил детей Фиеста и подал их в виде угощения брату. - 431.

(21а) Пелоп (миф.) - сын Тантала, завоевал в жены дочь элидского царя Эномая Гипподамию (см. прим. 22а), победив в состязании колесниц с помощью возничего Миртила, которого он потом вероломно убил. - 431.

(22) Миртил. См. прим. 21а. - 431.

(22а) Гипподамия (см. прим. 22) была обещана отцом в жены победителю в состязании колесниц. - 432.

(23) Тантал (миф.) - сын Зевса, царь Лидии, за свои проступки перед богами (похищал амбросию и нектар, открывал тайны богов; см. также прим. 88 к диалогу «Горгий») вечно терпит муки жажды и голода в царстве мертвых - Аиде. - 432.

(23а) Аид. См. прим. 23, а также подробно в прим. 82 к диалогу «Горгий». - 432.

(24) Здесь в корне имени Зевс мыслится глагол dz?n (жить). - 432.

(24а) Уран - греч. Oyranos («небо») - древнейшее божество, порожденное богиней Земли Геей и вступившее с ней в брак, от которого произошли титаны, циклопы и сторукие, воплотившие в себе стихийную мощь космоса.

Кронос - сын Урана и Геи, титан, отец Зевса и других олимпийских богов. Древние связывали его имя или со словом chronos («время»), или с глаголом korein («выметать», «чистить») и существительным noys («ум»); согласно этому последнему толкованию Кронос означает «чистый умом».

Урания («небесная») - имя одной из Муз, а также прозвище Афродиты (о ней см. также прим. 43). - 432.

(25) Гесиод. Ср. прим. 52 к «Апологии Сократа»; в данном случае упоминается как автор генеалогической поэмы «Теогония» («Рождение богов»). - 433.

(26) Эвтифрон из Проспалт (Проспалты - аттический дем) известен фантастическими толкованиями имен; Платон посвятил ему диалог «Эвтифрон». - 433.

(26а) Демоны (гении) - ср. прим. 33 к «Апологии Сократа». В распределении реплик в этом месте мы отступаем от издания Барнета и принимаем чтение Шанца и др. (ср. в изд.: «Platonis opera», rec. I. Burnet, t. 1. Oxonii, 1952, adnot. crit. 379d (9)). (Ред.). - 434.

(27) По Гесиоду, человечество пережило четыре века - золотой, серебряный, медный, героический - и находится в стадии пятого, железного века («Труды и дни», 109-201). Счастливые времена для поэта в прошлом. Наивысшее блаженство - золотой век с полным отсутствием труда (все даруют людям боги) и безболезненной, незаметной, как сон, смертью. Цитируются здесь ст. 121-123 из поэмы «Труды и дни». - 434.

(28) Здесь - явная ирония Сократа и столь же ироническая и фантастическая этимология слова «герой». - 436.

(29) Этимология имени anthr?pos («человек») до сих пор не выяснена (см. J. В. Hofmann. Etymologisches W?rterbuch des griechischen. M?nchen, 1950; H. Frisk. Griechisches etymologisches W?rterbuch. Heidelberg, 1960). - 437.

(30) По Анаксагору, всю природу упорядочивает мировой Ум (Noys). - 437.

(31) Sema (здесь - «могильная плита»). О теле как могиле души см. прим. 46 к «Горгию». - 438.

(31а) Орфики - последователи оккультного учения. Об Орфее см. прим. 38. - 438.

(32) Гестия - богиня очага. По пифагорейско-платоновской системе космоса, она, как мировой очаг, находится в центре всех планетных сфер (Филолай, А, 16 Diels); ниже (401c - d) имя Гестия этимологически связывается со словами essia (по мнению Сократа, так в древности звучало слово oysia - «сущность»). Интересно сопоставить слово essia с лат. essentia. - 439.

(32а) Гераклит - натурфилософ VI в. до н. э., родом из Эфеса в Ионии, один из основателей диалектики; стиль его отличался сложностью и метафоричностью, за что он и был прозван Темным. О его учении см. также прим. 50. - 440.

(33) Рея и Кронос (миф.) - титаны, дети Урана и Геи. - 440.

(34) Эти слова Гераклита см. в издании Дильса (22, А, 6). Близок к данной мысли также фр. 91 Дильса. - 440.

(35) Сократ производит имя Рея от греч. rein («течь»); Кронос - от греч. croynos («источник»). - 440.

(36) См. Гомер. Ил. XIV, 200 сл. - 440.

(37) О порождениях Океана и Тефии см. у Гесиода в «Теогонии», ст. 337-368. - 440.

(38) Орфей - полумифический певец и музыкант, который силой своего искусства усмирял диких зверей. Погиб, растерзанный вакханками, буйными спутницами бога Диониса, культу которого Орфей был чужд, так как он связан с Аполлоном и Музами - покровителями искусства. Здесь цитируется один из орфических фрагментов. Об Океане и Тефии см. фр. 25, 109, 112, 114, 117 в изд. Керна.- 440.

(38а) Посейдон - бог морей, сын Кроноса и Реи, брат Зевса, «колебатель земли», «синевласый». - 441.

Плутон (он же Аид, см. прим, 386) - бог подземного царства смерти, брат Посейдона и Зевса. Плутона связывали иногда в древности с богом богатства Плутосом, так как недра земли дают изобилие. - 441.

(38б) Этимология слова «Аид» - «безвидный», «невидимый» сейчас оспаривается. Подробнее мы говорили об этом в прим. 46а к диалогу «Горгий», стр. 566 сл.

Орфико-пифагорейская концепция, связанная с мифологической системой понятий, относящихся к Аиду, - с бессмертием и переселением душ, странствием их по царству мертвых, судом над умершими и посмертным воздаянием, а также с соответствующими представлениями о космосе, изложена нами в прим. 82 к диалогу «Горгий». - 441.

(39) Сирены (миф. девы-птицы) у Платона («Государство», X, 617b) восседают на небесных сферах и тем самым создают созвучие восьми тонов, т. е. космическую октаву. Сирен, которых Платон помещает в Аид, Прокл, комментируя Платона (см. изд.: «Procli Diadochi in Platonis Cratylum commentaria», ed. G. Pasquali. Lipsiae, 1908), именует «родом очистительным», который «охвачен мыслями об Аиде». - 442.

(40) Узы Кроноса (миф.) - связи самой природы, которая удерживает в своих недрах все живое. - 443.

(40а) Деметра - богиня плодородия и земледелия, мать Персефоны, или Феррефатты, похищенной Плутоном и ставшей владычицей мертвых.

Гера (супруга Зевса) - покровительница брака и семьи. Древние связывали ее имя со словом «воздух» (a?r).

Гефест - сын Зевса и Геры, бог-кузнец, в древнейшее время воспринимавшийся как сам огонь (см. Гомер. Ил. II, 426; ср. описанную у Гомера борьбу Гефеста с богом реки Скамандром).

Арес - один из сыновей Зевса и Геры, бог стихийной, неупорядоченной войны.

Научные этимологии имен Геры, Аполлона, Лето, Гефеста, Афины, Ареса трудны, так как это догреческие имена, относящиеся к древнейшему балканскому и малоазийскому субстрату. - 443.

(41) Феррефатта (вымышл.) иначе, Ферсефона или Персефона - супруга Аида. - 443.

(42) Данные здесь Платоном толкования имени Аполлона, сына Зевса и Лето (406а), хотя с научной точки зрения и не выдерживают никакой критики, однако хорошо отражают основные функции Аполлона - целителя и губителя, пророка и музыканта, установителя мировой гармонии. - 445.

(42а) Артемида - сестра Аполлона, девственная богиня-охотница. - 445.

(42б) Дионис - бог плодородия и виноградной лозы. - 446.

(43) …об имени пенорожденной Афродиты не стоит спорить с Гесиодом. См. Гесиод. Теогония, 195-200:

…ее Афродитой

«Пенорожденной», еще «Кифереей» прекрасновенчанной

Боги и люди зовут, потому что к Киферам пристала,

«Кипророжденной» - что в Кипре, омытом волнами,

родилась. - 446.

(4) Афина, по Гесиоду («Теогония», 886-896), - дочь Зевса и Метиды (Мудрости), которую поглотил Зевс перед рождением Афины. Отсюда миф о рождении Афины одним отцом, Зевсом, без участия женщины, а также представление об Афине как о воплощенной мысли Зевса и самой мысли. Об Афине, «устрояющей умы, души и тела», см. в орфических фрагментах (фр. 210 Керн), а также «Орфические гимны», XXXII. Именно в связи с таким толкованием функций Афины и связано дальнейшее замечание Сократа (406d), что ему не пристало забывать об Афине. - 446.

(45) Здесь перефразируется гомеровский стих (Ил. V, 221 сл.):

…тогда каковы, ты увидишь,

Тросовы кони… - 447.

(45а) Гермес и Ирида (миф.) - вестники богов, почему и связываются с глаголом eirein («говорить»). По своему происхождению эти имена тоже негреческие. О Гермесе см. также прим. 2. - 448.

(46) Пан - козловидный бог лесов, полей, охранитель стад; это - божество из круга дионисийских культовых представлений. Он один из спутников Диониса, свита которого состояла из козлоподобных демонов. - 448.

(46а) Трагическая ложь. Античная традиция производит наименование жанра трагедии от слова tragos («козел»). Так своеобразно толкует Сократ козлоподобную «лживую» сущность полубога Пана. - 448.

(47) Об отраженном свете Луны см. у Анаксагора (А, 77 Diels): «Фалес, Анаксагор… учили, что Луна ежемесячно убывает, сопутствуя Солнцу и получая от него свет». - 449.

(47а) Дифирамб - хоровая песнь в честь бога Диониса, сочиненная обычно в возвышенном и торжественном стиле, ритмически растянутая. Слово «дифирамб» - негреческого происхождения. Известно, что бог Дионис сам именовался Дифирамбом. - 450.

(48) «Огонь», «вода», «собака» - в греч. яз. слова индоевропейского происхождения. Их древние корни - малоазийские (хеттские, тохарские, фригийские, лидийские), т. е. для грека Сократа - варварские. - 450.

(49) …облачился в шкуру льва - поговорка, связанная с басней Эзопа об осле, который надел львиную шкуру и выдавал себя за льва (см. в изд.: «Corpus fabularum Aesopicarum», t. I, fasc. 2, ed. A. Hausrath. Lipsiae, 1959, N 199 - три варианта басни). - 452.

(50) Видимо, Сократ намекает здесь на гераклитовцев с их вечным течением, на атомистов с их непрерывным движением атомов и на софистов с их релятивизмом. Все они занимались именами, их происхождением, их историей. У Демокрита были трактаты «О речениях», «Именослов», «О благозвучных и неблагозвучных буквах» и др. Среди софистов были такие знатоки имен, как Протагор, Продик, Гиппий. Известен безымянный софистический трактат «Двойные речи» (конец V в.). Гераклитовец Кратил был также любителем толковать имена. - 452.

(51) …напоминаю человека, перескакивающего через ров. Поговорочный характер этих слов Сократа не вызывает сомнения. - 454.

(52) У Анаксагора (59, А, 48 Diels «бог - Ум, сотворивший космос», «привел в порядок все бесчисленные вещи». Ум - «начало всего», он «есть нечто простое, не заключающее смешения, и чистое»; «все движется умом» (59, А, 55). - 455.

(53) У Гомера (Ил. VI, 265) с этими словами обращается Гектор к своей матери, которая предлагает ему перед поединком чашу с вином. - 457.

(54) Здесь и ниже (416b - d) Сократ дает своеобразное истолкование этимологии слова «прекрасное» (calon). Он сопоставляет его с глаголом caloyn («называть»), в котором, в свою очередь, ему слышится созвучие со словом noys («ум»; греч. - винительный падеж - noyn), и таким образом он связывает «прекрасное» с «разумом», «умом», «мыслью». - 458.

(55) Употребление «дзеты» (?) вместо «дельты» (?) - результат тенденции к так называемой спирантности и переднему произнесению согласной. В VI-V вв. до н. э. эти тенденции наблюдались в Элиде, на Родосе. - 461.

(56) Здесь - намек на нечто неделимое в слове, какой-то «атом», «корень» слова. Простейшие частицы - stoicheia («стихии», «элементы»), которыми сначала обозначались буквы. В философии этот термин имел значение «элемента», «вещества». О раннем этапе этого понятия см. у А. Ф. Лосева («Эстетический смысл греческих натурфилософских понятий периода ранней классики. Тезисы III Всесоюзной конференции по вопросам классической филологии». Киев, 1966), - 466.

(57) Подражание (mim?sis) - термин, распространенный у Платона и Аристотеля. Понимался Платоном как воспроизведение какого-то образца (идеи, эйдоса; ср. прим. 10 и прим. 58 к диалогу «Горгий»). У досократиков этот термин в философском смысле не встречается. Но для понимания мысли Сократа о первоначальных словах, созданных подражанием, важен не только фр. 154 Демокрита (Маков., 324): «От животных мы путем подражания научились важнейшим делам: [а именно мы - ученики] паука в ткацком и портняжном ремеслах, [ученики] ласточки в построении жилищ и [ученики] певчих птиц, лебедя и соловья, в пении», но и фр. 26 (Маков., 313). Здесь мнение Кратила поддерживается Пифагором и Эпикуром, а мнение Гермогена - Демокритом и Аристотелем. Для Пифагора «имена вещам дает душа» или тот, «кто видит ум и естество сущего». Слова - это «как бы статуи» сущих вещей в виде имен, являющихся подражанием числам (ср. Пифагор, 58, В, 12 Diels). Для Демокрита «имена - по установлению», они не что иное, как «звучащие статуи богов», так как «первые люди положили вещам имена в избытке мудрости», они, «как наилучшие ваятели, открыли силы богов посредством имен, служащих как бы образцами богов» (68, В, 142 Diels = Маков., 314). О подражании («мимесисе») в античности см.: Н. Kolier. Die Mimesis in der Antike. Bern, 1954. - 467.

(58) Имеется в виду неожиданное появление божества в трагедии - «deus ex machina». Ср. у Цицерона («О природе богов», I, 20. См. в изд.: Cicero. De natura deorum. Londini, 1961): «Как трагические поэты, вы прибегаете к божеству, когда не можете объяснить развязку сюжета». - 471.

(59) Попытку выразить с помощью звука особенности того имени, в которое он входит, а значит, и особенности вещи или действия, которое выражено этим именем, можно найти и у эллинистических риторов. Дионисий Галикарнасский в сочинении «О сложении имени», 14-16 (см. в изд.: «Dionysii Halicarnassei opuscula critica et rhetorica», ed. Usener-Radermacher, VI, 2, De compositione verborum. Lipsiae, 1929) пишет о звуках «нежных и твердых», «гладких и шероховатых». Деметрий Фалерейский («О стиле», III, 174-178) тоже пишет о «складных», но тяжеловесных звуках, «гладких» и «шероховатых», о тех, что обладают «изяществом» (см. «Demetrii Phalerei de elocutione libellus», ed. Radermacher. Lipsiae, 1901). - 471.

(60) У Гесиода («Труды и дни», 361 cл.):

Если и малое даже прикладывать к малому будешь,

Скоро большим оно станет, прикладывай только почаще.

(перев. В. В. Вересаева). - 473.

(61) Гомер. Ил. IX, 644 сл. Александрийские грамматики называют эту песню «Мольбы» (или «Просьбы»), так как здесь ахейские послы (Аякс, Одиссей, Диомед) умоляют Ахилла вступить в бой. - 474.

(62) Ср. Гомер. Ил. I, 343 сл. (слова Ахилла об Агамемноне):

«Прежде» и «после» связать не умеет, не может придумать,

Как пред судами своими сражаясь, спастися ахейцам

(перев. В. В. Вересаева). - 474.

(63) Возможно, Кратил был сыном афинянина Смикриона. - 476.

(64) По мнению Сократа, здесь и ниже подражание (изображение предмета, или его образ - eik?n, 432b) не может быть буквальным его копированием. Здесь сказывается принципиальная новизна Платона по сравнению со старой натурфилософией, еще не порвавшей с мифологической значимостью имени. - 479.

(64а) …подобно агинетам, поздней ночью выходящим на дорогу. Сократ намекает, по-видимому, на какой-то широко известный в то время, возможно, не очень скромный обычай жителей о-ва Эгина. Во всяком случае, никто из античных комментаторов это место не поясняет. - 481.

(65) Сократ указывает на реальное произношение эретрийцев (малоазиатских ионийцев), которым был свойствен так называемый ротацизм, т. е. переход «сигмы» (?) в «ро» (?), и не только в конце слова, как здесь, но и в середине. - 483.

(65а) Идея - греч. eidos (ср. выше, стр. 524). - 490.

(66) Сократ здесь критикует гераклитовцев, в том числе Кратила, которые довели до крайности учение Гераклита о вечном движении (65, 4 Diels). - 490.

(67) В подлиннике стоит «катар» (katarroys), что по-гречески означает болезнь, сопровождающуюся выделением или истечением слизи (например, насморк, расстройство желудка и др.). О чем именно идет здесь речь - не вполне ясно. - 490.