(Ю.Д.Апресян. Избранные труды. Том 1. Лексическая семантика. Синонимические средства языка. М., 1995, стр. 3-69.)

Предисловие

Нынешняя эпоха развития лингвистики - это, бесспорно, эпоха семанти­ки, центральное положение которой в кругу лингвистических дисциплин не­посредственно вытекает из того факта, что человеческий язык в своей основ­ной функции есть средство общения, средство кодирования и декодирования определенной информации. Последовательное развитие этого тезиса неизбеж­но приводит к концепции лингвистики как такой науки, в которую входит, наряду с другими дисциплинами, еще и развитая семантика, складывающаяся из описания не только грамматических, но и лексических значений. Тем са­мым словарь оказывается необходимой частью полного теоретического опи­сания языка <…>, а не только «памятником лексики» или практическим справочным пособием для его носителей. По аналогии с теоре­тической и практической (школьной) грамматикой целесообразно говорить и о двух соответствующих типах словарей. С другой стороны, полное семанти­ческое описание содержательных единиц языка, даваемое, в частности, слова­рем теоретического типа, оказывается естественной основой для строгого оп­ределения любых лингвистических понятий, в основе которых лежит пред­ставление о семантических тождествах и различиях соответствующих языко­вых объектов.

Данная книга может рассматриваться как попытка построить фрагмент такой системы семантических понятий, которая могла бы послужить теоретической основой для словаря нового типа. <…>

Глава первая

  Основные идеи современной семантики

Истоки семантики

Современная лексическая семантика уходит своими корнями в ряд лингвистических и смежных с ними дисциплин, из которых важнейшими являются следующие:

1) Лексикография, чьи практические потребности постоянно ставили теоретическую семантику перед необходимостью создать аппарат для исчерпывающего и неизбыточного толкования лексических значений, характеристики лексической и синтаксической сочетаемости слов, описания их семантических связей с другими словами и т.п.

Лексикография требует прежде всего ответа на вопрос, чтó слова значат. Между тем теоретическая семантика предшествующей эпохи занималась почти исключительно вопросом о том, кáк слова значат. Именно этому посвящено учение о способах развития значений – сужении и расширении, дифференциации и аттракции, метафоре и метонимии и т.п., а также более тонкие наблюдения над направлением переносов – от пространственных значений – к временным, но не наоборот; от nomina anatomica – к именам физических предметов, но не наоборот; от названий свойств, воспринимаемых осязанием, обонянием и вкусом, - к названиям свойств, воспринимаемых зрением или слухом, но не наоборот; и ряд других.

По указанной причине семантика и лексикография долгое время развивались независимо друг от друга. Как свидетельствует Л.В.Щерба, «лингвистика 19 в., увлеченная открытиями Боппа, Гримма, Раска и др., как правило, вовсе не интересовалась вопросами теории лексикографии» (Щерба 1940: 78). Это положение вещей в значительной мере сохранялось и в первой половине нашего столетия и дало У. Вейнрейху основание писать о «роковой бездне между теоретической и описательной семантикой, бездне, которая обрекает первую на бесплодие, а последнюю – на атомизм» (Вейнрейх 1963: 115). Однако в целом для лингвистики 20 века характерно встречное развитие семантики и лексикографии, отразившееся в работах таких замечательных языковедов, какими были Л.В.Щерба, Ш.Балли, Э.Сэпир, К.Эрдман, Дж.Фирт, В.В.Виноградов. Современная семантика так или иначе усвоила следующие сформулированные этими учеными принципы: а) сущность, называемая (лексическим) значением слова, - это не научное, а «наивное» (по Л.В.Щербе – («обывательское») понятие о соответствующей вещи, иногда отягощенное смысловыми и эмоциональными ассоциациями, не соответствующими каким-либо существенным признакам обозначаемого словом предмета или факта <…> ; б) эта сущность должна раскрываться в толковании слова, выполняемом на особом «интеллектуальном языке-идентификаторе»…, который строится в основном на базе обычного языка, но может содержать и такие слова…, которые не имеют   прямых семантических соответствий в естественном языке; в) слова в языке соединяются друг с другом не вполне свободно, т.е. не только на основе информации об их значениях; процессы построения словосочетаний и предложений подчиняются особым сочетаемостным ограничениям – лексическим и конструктивным…; г) даже в относительно свободных словосочетаниях значение целого словосочетания далеко не всегда складывается из значений образующих его слов по простому закону суммирования; существуют и более интересные правила взаимодействия значений, дающие не «сумму значений», а некий более сложный продукт <…>

2) Лингвистическая семантика 40-х и 50-х годов <…> , из которой было заимствовано представление о компонентной структуре лексических значений (в свою очередь перенесенное в лингвистическую семантику из фонологии и грамматики, где анализ по дифференциальным признакам – фонологическим и грамматико-семантическим – практиковался в течение десятилетий); ср. жеребец = ‘лошадь + самец’, кобыла = ‘лошадь + самка’, кобель = ‘собака + самец’, сука = ‘собака + самка’, мужчина = ‘человек + самец + взрослый’, женщина = ‘человек + самка + взрослая’,   мальчик = ‘человек + самец + невзрослый’, девочка = ‘человек + самка + невзрослая’ и т.д.

Первоначально анализировались относительно простые и замкнутые системы типа терминов родства, названий животных, военных и иных номенклатур и даже высказывалась мысль <…> , что исчерпывающее разложение значений на дифференциальные признаки возможно только в рамках таких систем. Однако в обстоятельной книге М. Матьо (Матьо 1968) принципы анализа по дифференциальным признакам были распространены на гораздо более широкие слои лексики.

Традиционная теория дифференциальных семантических признаков была существенно дополнена в 60-х годах концепцией интегральных признаков, в силу которой в значение слова могут входить такие семантические компоненты, по которым оно не противопоставляется никаким другим значениям в пределах определенного тематического круга слов. Для слов сын и дочь признак степени родства является дифференциальным, поскольку именно он лежит в основе противопоставления сын – племянник, дочь – племянница, а для слова дети тот же признак оказывается интегральным, так как противопоставленного детям родового названия для племянников и племянниц в русском языке нет. В связи с этим было сделано наблюдение, что в лексике преобладают эквиполентные, а не привативные оппозиции (ср. бор = ‘большой густой хвойный лес’ - роща = ‘небольшой, обычно лиственный лес’ при отсутствии однословного выражения для значений 'небольшой густой хвойными лес', 'большой лиственный лес' и т. п.; см. Шмелев). [1]

Наряду с существенными семантическими признаками значений (диф­ференциальными и интегральными) было признано необходимым рассматри­вать в ряде случаев несущественные признаки, называемые «ассоциатив­ными» (Шмелев 1969: 26), или «потенциальными» (Гак 1972: 382); ср. с. 67. Для слова молния, например, таким признаком является быстрота, для слов дед и бабка - старый возраст, для слов дядя и тетя - тот факт, что они обычно старше ego , и т. д. Учет ассоциативных признаков важен потому, что во многих случаях они служат основой различных метафорических перено­сов, ср. телеграмма-молния;   дяденъка и тетенька в обращении и т. п.

Одновременно высказывались ценные мысли об отношениях между при­знаками в составе толкования. Хотя разложение лексического значения на дифференциальные семантические признаки в принципе обходится без син­таксиса (жеребец = 'лошадь + самец' = 'самец + лошадь', т. е. лексическое зна­чение представляется как неупорядоченное множество юнктивно связанных   компонентов), многие авторы не удовлетворялись этим представлением. Так, У. Гуденаф и Ф. Лаунсбери постулировали отношение притяжательности между именами признаков по крайней мере при записи значения на денота­тивном уровне (племянник = 'сын брата или сестры').

Иная идея иерархической организации значения обсуждалась позднее в работах Потье 1965, Хеллер и Макрис 1967, Толстой 1968,   Гак 1971.

Изучая цветообозначения, Г. Хеллер и Дж. Макрис установили следую­щую иерархию семантических компонентов («параметров») в словаре и, по-видимому, в толковании соответствующих слов: главный компонент - тон (длина волны, ср. красный, желтый, синий и т. д.); зависимые компоненты - интенсивность (степень несмешанности с белым, ср. темно-, густо-, светло-) и яркость (количество отраженного света, ср. ярко-, тускло-); основанием для этого вывода служит тот факт, что тон встречается без двух других компо­нентов, а эти последние без тона не встречаются, ср. красный - пурпурный, розовый, алый, багряный.

Толстой (1968: 345, 361 и сл.) выделяет в составе семантических призна­ков, или сем, образующих данное значение, семы двух видов - опорные (конкретные и немаркированные) и сопутствующие (абстрактные и маркиро­ванные, служащие основой противопоставлений; ср. березничек = ' б е р е з а + лес + молодость + малая величина'; вразрядку набрана опорная сема).

По В. Г. Гаку (следующему в этом отношении за Б. Потье), наоборот, ядром значения лексемы является, по-видимому, сема родового значения («архисема»), а дополнительным элементом - «дифференциальные семы ви­дового значения» (Гак 1971).

Таким образом, для теории и практики «компонентного анализа значе­ний» характерно признание иерархической организации значения на основе его дифференциальных признаков, имеющее общие черты с представлением о том, что всякое лексическое значение обладает определенной синтаксической структурой <…>

3) Философская и логическая традиция толкования значений слов, восходящая ко временам античности (Аристотель), богато представленная в 17-18 веках (Локк, Лейбниц, Спиноза) и возрождающаяся в наше время <…> В типичных для этого направления работах выражаемое словом понятие анализируется в составе целого высказывания и в связи с той ситуацией, которая им описывается, причем делается попытка свести большое число сложных понятий к небольшому числу простых и эффективно различить любые два понятия. Толкуя, например, такие сложные слова, как надежда, страх, уверенность, отчаяние, Спиноза вводит понятие о будущем и два простых бинарных признака: ' хорошее ' - ' дурное ' и ' случайные вещи ' (они могут наступить или не наступить) – ' необходимые вещи ' (они должны наступить). Это позволяет ему построить глубокие, хотя и не во всем верные толкования, представление о которых могут дать следующие примеры: «Если мы знаем о будущей вещи, что она хороша и что она может случиться, то вследствие этого душа принимает форму, которую мы называем надеждой ... С другой стороны, если полагаем, что могущая наступить вещь дурна, то возникает форма души, которую мы называем страхом. Если же мы счита­ем, что вещь хороша и наступит с необходимостью, то в душе возникает по­кой, называемый нами уверенностью... Когда же мы считаем, что вещь дурна и наступит с необходимостью, то в душе возникает отчаяние» Бене­дикт Спиноза (Избранные произведения. М., 1957, Т. 1, с. 128-129).

4) Исчисление высказываний математической логики, давшее метаязыку семантики основы рекурсивного синтаксиса с правилами образования и пре­образования; существенными чертами этого синтаксиса являются: а) различе­ние имен отношений, или предикатов, и имен предметов, по отношению к ко­торым предикаты играют роль синтаксически господствующих элементов, ис­пользованное лингвистической семантикой для определения и записи лекси­ческих значений, например, А показывает В Х-у = показывает (А, В, X ) = 'А каузирует ( X видит В) ' = 'каузирует (А видит ( X , В)); б) представление о предикатах более высокого и более низкого порядка, в силу которого преди­кат более низкого порядка может занимать место предметной переменной в предикате более высокого порядка; ср. в нашем примере второе место двухме­стного предиката каузироватъ, занятое двухместным же предикатом видеть, порядок которого на единицу ниже порядка каузироватъ; в) преобразования со связками и кванторами, с помощью которых одни правильно построенные формулы переводятся в другие равносильные им и тоже правильно построен­ные формулы (Рейхенбах 1947; см. также работы Рассел 1940, Тарский 1948, 1956, Куайн 1953, 1960, Черч 1960). В этом же направлении воздействовала на семантику порождающая грамматика Н. Хомского (Хомский 1957) с ее идеей семантически инвариантных преобразований, развитой в современной семантике в весьма содержательную теорию синонимического перифразирования, и модальная логика, откуда в лингвистическую семантику были пере­несены определения элементарных модальностей и операции над ними (Модальная логика 1967; из работ лингвистов см. Адамец 1968, Вежбицка 1969): необходимо Р = 'невозможно не Р', возможно Р = 'неверно, что необхо­димо не Р' и т. п. В так называемой деонтической модальной логике (логической теории норм и нормативных высказываний) понятию необходи­мости соответствует понятие обязательности, понятию возможности - поня­тие разрешенности и понятию невозможности - понятие запрещенности, так что обязательно Р = 'невозможно не Р', разрешено Р = 'необязательно не Р', запрещено Р = 'обязательно не Р'. Все эти определения и равенства усвоены современной лингвистической семантикой и используются ею при анализе соответствующих слов.

Внутренняя логика развития лингвистической семантики и те импульсы, которые она получала от смежных с нею наук, действовали в одном направ­лении, и к концу 60-х годов идейный разнобой предшествующей эпохи стал в значительной мере достоянием истории. Может быть, одним из самых заме­чательных показателей зрелости современной семантики, при том, что субъ­ективно он многим причиняет огорчения, является тот факт, что одни и те же результаты получаются лингвистами, работающими совершенно независимо друг от друга. Тенденция к интеграции в современной семантике бесспорна и отчетливо проявляется в развитии самых различных направлений, хотя мно­гие из них до сих пор сохраняют принципиальные особенности.

Современная семантика как часть общей теории языка

Для многих современных лингвистических школ характерно понимание семантики как особого компонента полного описания языка, которое в свою очередь мыслится как формальное устройство, моделирующее языковое пове­дение людей. Чтобы составить себе представление о модели языка в целом и о ее семантическом компоненте в особенности, необходимо уяснить, из каких умений складывается тот феномен, который называется «языковое поведе­ние», «владение языком» и т. п.

Люди, знающие тот или иной естественный язык, могут выполнять с его помощью следующие операции:

1)      Строить     на     этом     языке     текст,     выражающий     нужное     значение (способность говорения), а также извлекать значение из   воспринимаемого текста   (способность   понимания).    Неумение   выбрать   слова   и   конструкции, выражающие требуемое значение, приводит к семантической ошибке, напри­мер, такой: Преступники угнали несколько государственных и собственных ма­шин. Это предложение либо неправильно (надо было сказать частных, а не собственных), либо правильно, но нелепо (преступники обокрали себя, угнав свои собственные машины). Ошибка объясняется тем, что автор приведенного высказывания спутал два близких, но не совпадающих по значению слова: ча­стный   X   =    ' X ,    принадлежащий    отдельному    лицу'    и    собственный    X   = 'принадлежащий тому лицу, которое пользуется Х-ом' [2] .

2)    Соединять слова друг с другом идиоматично, т. е. в соответствии со сложившимися в данном языке и подчас трудно мотивируемыми нормами синтаксической,    семантической    и    лексической     сочетаемости.     По-русски нельзя сказать транжирить или мотать деньгами (надо: транжирить или мотать деньги), приходить в хандру (надо: впадать в хандру), хотя никакой семантической ошибки тут нет: форма творительного падежа деньгами может иметь требуемое по смыслу объектное значение (ср. сорить или бросаться деньгами), а глагол приходить — требуемое по смыслу значение 'начинать на­ходиться в состоянии, обозначенном зависимым существительным' (ср. прихо­дить в ярость).

3)   Устанавливать различные семантические отношения между высказыва­ниями, в частности: а) отношения синонимии, ср. Нет на свете дела, более трудного, чем составление словаря = Составление словаря — самое трудн oe дело на свете ; б) отношения логического следования, ср. Мальчик вылечился => Мальчик выздоровел => Мальчик здоров. При говорении эта способность проявляется в умении перифразировать построенный текст многими различ­ными способами, оставляя неизменным его содержание или меняя последнее строго определенным способом, а при понимании — в умении увидеть полное или частичное семантическое тождество внешне различных текстов.

4)   Устанавливать различные семантические свойства предложений, в ча­стности: а) отличать семантически правильные предложения от семантически неправильных, б) отличать семантически связные тексты от семантически не­связных.

Подчеркнем, что здесь имеются в виду умения, основанные на владении чисто языковой (словарной и грамматической), а не энциклопедической ин­формацией. Текст Он проплыл 100 метров кролем за 45 секунд для всякого носителя русского языка значит: 'Плывя стилем «кроль», он покрыл расстоя­ние в сто метров и затратил на это 45 секунд'. Для тех, кто знает не только русский язык, но и таблицу мировых достижений в плавании (элемент эн­циклопедической, а не языковой информации), то же самое предложение мо­жет оказаться гораздо содержательнее. Оно может быть воспринято как сен­сационное сообщение о феноменальном мировом рекорде, как напоминание о безграничных физических возможностях человека и т. п.

Достаточно знать только грамматику языка и словарные значения слов, чтобы построить перифразы Стометровую дистанцию (стометровку) он про­плыл кролем за 45 секунд, На сто метров кролем у него ушло 45 секунд, Сто­метровку он прошел кролем за 45 секунд, Он затратил 45 секунд па то, чтобы пройти кролем расстояние в 100 метров , Стометровку он проплыл кролем за 3/4 минуты и очень многие другие. К услугам знатока спорта будут и совер­шенно иные возможности перифразирования: Кратчайшую олимпийскую дис­танцию он проплыл кролем за 45 секунд, На стометровой дистанции кролем он на 10 секунд улучшил прежний мировой рекорд и т. д.

Если человек владеет только языковой информацией, он не сумеет ска­зать, являются ли семантически связными тексты: Он проплыл 100 метров кролем за 45 секунд, установив, таким образом, феноменальный мировой ре­корд и Он проплыл 100 метров кролем за 45 секунд, едва выполнив, таким образом, норму третьего разряда. Если же человек владеет и соответствующей энциклопедической информацией, первое предложение будет для него семан­тически связно, хотя и неправдоподобно, а второе - несвязно или ложно.

Итак, речь идет лишь о моделировании знания языка, а не знания дей­ствительности. В указанных рамках носители языка выполняют все перечис­ленные операции интуитивно и не отдают себе отчета в том, на каком основа­нии они выбирают то или иное решение, Рассмотрим, например, предложе­ние Хороший кондитер не жарит хворост на газовой плите. Его значение не­посредственно очевидно всякому человеку, владеющему русским языком, хотя можно сомневаться в том, что рядовой носитель языка сумеет теоретически удовлетворительно объяснить существо закона, который он интуитивно ис­пользует при понимании данного предложения. Однако модель не может апеллировать к интуиции, которой у нее нет, и если мы хотим, чтобы она вы­полняла доступные человеку операции с текстами, мы должны заложить в нее необходимую информацию в явном виде. Эта информация складывается прежде всего из знания фонетических, морфологических и синтаксических единиц и правил и знания словаря, но, конечно, не исчерпывается этим. Су­ществуют еще некие семантические правила интерпретации текстов; ниже мы эксплицируем одно из них, допустив, что синтаксическая структура предло­жения и значения входящих в него слов уже известны <…> .

Оставляя в стороне многозначность слов хороший, не, на, выпишем в столбец значения всех других слов [3] .

Кондитер                    жарить                     хворост                  газовый                 плита

               1.                            1.                                 1.                              1.                         1.

'тот, кто изготовляет     'изготовлять пищу       'сухие отпавшие       'состоящий из          'плоский кусок

             сласти '                нагреванием на/в                  ветви'                газа' (облако)          твердого мате-

                                             масле'                                                                                            риала'

                 2.                                2.                                    2.                                 2.                           2.

'торговец сластями'         'обдавать зноем'         'печенье, изготов-     ' производящий       ' нагревательное

                                                                               ленное кипяче-                 газ '                устройство для

                                                                                  нием в масле '                                           изготовления

                                                                                                                                                        пищи '

3.                                                                                                                                                                                                 3.

          'владелец                                                                                  'работающий на

       кондитерской '                                                                           энергии сжигае-

                                                                                                                        мого газа '

   Если модель не знает закона, по которому из значений слов строится зна­чение предложения, ничто не помешает ей понять это высказывание, напри­мер, в следующем смысле: 'Хороший торговец сластями не обдает зноем сухие отпавшие ветви на плоском куске металла, производящем газ'. Это осмысле­ние получается в результате такой комбинации значений: кондитер 2, жа­рить 2, хворост 1, газовый 2, плита 1; общее же число принципиально мыс­лимых комбинаций значений и, следовательно, принципиально возможных прочтений предложения в пределах заданной информации достигает 3 x 2 x 2 х 3 х 2 = 72. Из них лишь одно является оптимальным по своей информа­тивности и естественности. Чтобы сформулировать закон, на основании кото­рого носитель языка безошибочно выбирает именно его, присмотримся вни­мательнее к значениям слов, дающим оптимальное осмысление предложения. Это значения кондитер 1, жарить 1, хворост 2, газовый 3 и плита 2; харак­терным для них является наличие ряда общих семантических элементов, а именно элемента 'изготовлять' ('тот, кто изготовляет', 'изготовлять пищу', 'изготовленное', 'для изготовления пищи'), элемента 'нагревание' ('нагреванием на/в масле', 'изготовленное кипячением', 'энергия сжигаемого газа', 'нагре­вательное устройство'), элемента 'пища' ('сласти', 'изготовлять пищу', 'кипя­чением в масле'). Выбор названных значений обеспечивает максимальную по­вторяемость семантических элементов в пределах предложения; легко убе­диться, что при любом другом осмыслении предложения повторяемость се­мантических элементов будет менее высокой.

Это и есть основной семантический закон, регулирующий правильное по­нимание текстов слушающим: выбирается такое осмысление данного предло­жения, при котором повторяемость семантических элементов достигает мак­симума. Этот закон представляет собой строгую формулировку старого прин­ципа, в силу которого нужное значение многозначного слова «ясно из контек­ста»; иногда он называется правилом семантического согласования   (Гак 1972) [4] .

Теперь можно формально эксплицировать, хотя бы в первом и самом гру­бом приближении, и понятие семантической связности текста: текст семанти­чески связен, если в лексических значениях синтаксически связанных слов имеются повторяющиеся смысловые компоненты; если ни для одной пары синтаксически связанных друг с другом слов это правило не соблюдено, текст семантически не связен.

Уже этот пример показывает, что попытка смоделировать понимание че­ловеком семантически связных текстов или его умение отличать семантиче­ски связные тексты от несвязных приводит к постановке серьезного вопроса о языке, на котором описываются значения слов. Очевидно, например, что, по­скольку повторяться в тексте могут только части сложных значений, а не эти значения целиком, каждое из сложных значений должно быть представлено в виде комбинации более простых значений, а каждое из этих простых значе­ний должно (в формальном языке) всегда называться одинаково: если одно и то же простое значение будет называться по-разному в зависимости от того, входит ли оно в сложное значение 'А' или 'В', факт его повторяемости в сло­восочетании АВ не может быть непосредственно установлен.

Сказанное позволяет заключить, что искомый язык существенно отлича­ется от естественного языка хотя бы тем, что его слова семантически гораздо проще слов естественного языка и не имеют синонимов. В дальнейшем мы займемся этим вопросом подробнее; здесь же достаточно подчеркнуть, что к точно таким же выводам мы бы неминуемо пришли, если бы рассматривали требования, вытекающие из формальной постановки проблемы моделирова­ния любой другой способности из числа тех, которые в совокупности состав­ляют «владение языком». В частности, не имея специального языка для запи­си значений, невозможно формально смоделировать умение носителя языка строить тексты с заданным содержанием.

Неудивительно поэтому, что вопрос о языке для записи значений слов и - шире - целых высказываний оказался в центре внимания многих совре­менных школ и направлений семантики, которой теперь отводится очень важная роль: она не просто «изучает значения слов», но отвечает за разра­ботку языка для записи семантической информации и (отчасти) правил пе­рехода от предложений этого языка к предложениям естественного языка. В связи с этим выделяется по крайней мере два уровня представления высказы­ваний: семантический (у некоторых авторов - глубинно-синтаксический) и поверхностно-синтаксический (ср. Жолковский и Мельчук 1965, 1967, Лэмб 1966, Вежбицка 1967б, Лайонс 1967, Лаков 1968, МакКоли 1968б, Филмор 1969, Брекле 1969, Беллерт 1969, Богуславский 1970, Шаумян 1971, Бархударов 1973). В работах последних лет (см. в особенности Мельчук 1974а, 19746) число уровней возрастает до пяти-шести: семантический, глубинно-синтакси­ческий, поверхностно-синтаксический, глубинно-морфологический, поверх­ностно-морфологический, фонологический. Однако такая концепция уровней и соответствующая ей терминология сложилась не сразу. В конце 60-х годов многие исследователи еще не различали семантической и синтаксической ин­формации. Не желая модернизировать работы, выбранные нами для обзора, мы в большинстве случаев сохраняли использованную в них терминологию. Однако читатель должен иметь в виду, что термины «глубинный уровень» и «глубинная структура» во многих из них (особенно в работах Дж. Лакова и Дж. Лайонса) употребляются не для обозначения того, что сейчас принято называть глубинно-синтаксическим уровнем и глубинно-синтаксической структурой, а для обозначения семантического уровня и семантического пред­ставления высказывания. <…>

<…> Более заметным было воздействие на современную семантику идей трансформационной грамматики Н. Хомского, которая в самых первых вариантах мыслилась как устройство, порождающее все грамматически пра­вильные предложения данного языка и не порождающее ни одного непра­вильного (Хомский 1956, 1957). По предположению, такая грамматика моде­лирует ту сторону владения языком, которая проявляется в умении отличать правильное от неправильного в языке. Впоследствии (Хомский 1965) понятие правильности стало рассматриваться не на одном, а на двух уровнях: competence - знание языка и performance - использование языка, т. е. факти­ческая речевая практика. То, что одобряется языковой компетенцией, необя­зательно встречается в речевой практике, и наоборот.

Первоначально работа в области трансформационной грамматики велась без учета того очевидного факта, что грамматическая правильность предло­жений существенно зависит от их лексического наполнения. К середине 60-х годов теоретики-трансформационалисты освободились от иллюзий на этот счет (см., например, Клима 1965, Хомский 1965), но сделать правильные вы­воды из нового понимания отношений между грамматикой и лексикой уда­лось не сразу.

В течение по крайней мере трех лет <…> делались попытки найти компромисс между первоначаль­ным вариантом порождающей грамматики Н. Хомского и какой-нибудь фор­мой участия в ней словарной информации. Компромисс, предложенный Дж. Катцем, Дж. Федором и П. Посталом и принятый Н. Хомским, выглядит сле­дующим образом.

Порождающее устройство сначала строит глубинную синтаксическую структуру будущего предложения, которая затем подается на вход интерпре­тирующего семантического устройства. Это устройство 1) определяет число возможных осмыслений данного предложения, 2) записывает с помощью се­мантических компонентов значение каждого порождаемого предложения, 3) обнаруживает семантические аномалии (например, отмечает бессмысленность предложения Герань женилась, противоречивость Холостяки женаты и т. п.), 4) определяет, какие семантически неаномальные предложения аналитически истинны, т. е. истинны в силу приписанных словам значений (ср. Холостяки неженаты), а какие - синтетически истинны, т. е. истинны в силу соответст­вия фактам (ср. Солнце - источник жизни на Земле), 5) устанавливает отно­шения равнозначности между предложениями, т. е. перифрастические отно­шения, и решает ряд других вопросов.

Построение глубинной синтаксической структуры предложения обеспечи­вается обычными правилами НС-грамматики. Что касается семантической интерпретации предложения, то она осуществляется с помощью особого сло­варя и так называемых семантических проекционных правил.

В словаре каждое слово в каждом из своих значений получает синтакси­ческую характеристику (например, существительное, одушевленное, исчис­ляемое, конкретное); ему приписываются элементарные семантические приз­наки (например, холостяк = 'неженатостъ', 'мужской пол'); наконец, оно снабжается указанием о том, каких семантических признаков оно требует от сочетающихся с ним слов (например, честный снабжается пометой, что гос­подствующее существительное должно обладать признаком одушевленности).

Проекционные правила получают на входе значения единиц, являющихся непосредственно составляющими какой-либо конструкции (например, значе­ния слов честный и холостяк в конструкции AN ), и сочетают эти значения в новое сложное значение. Проверяя, удовлетворены ли в данной паре слов требования сочетаемости признаков, какие значения данных слов могут в принципе сочетаться и т. д., правила сложения вырабатывают информацию о числе возможных осмыслений предложения, их аномальности-неаномальности и т.д.

Не входя в детали этой системы <…> , подчеркнем ее основное свойство: порождение пред­ложения начинается с порождения его глубинно-синтаксической структуры, подвергаемой в дальнейшем семантической интерпретации. <…> Это - дань пер­вому, ныне отвергнутому варианту трансформационной грамматики и свиде­тельство половинчатого характера ее перестройки. Противоестественность та­кого порядка порождающих операций становится очевидной, когда они рас­сматриваются с точки зрения задач перифразирования. Готовая глубинно-синтаксическая структура жестко ограничивает свободу выбора вариантов вы­ражения определенного значения: поскольку синтаксический компонент трансформационной грамматики порождает цепочки символов классов типа N , V , A , Adv , оказывается невозможным непосредственно установить синони­мичность предложений, построенных на основе разных частей речи, напри­мер, Ганс любит работу ( NVN ) и Ганс работает охотно ( NVAdv ) <…>, Она со­лит суп - Она сыплет соль в суп, Его ждали вчера - Он должен был приехать вчера, Она прикидывалась глухой - Она делала вид, что глуха - Она симулиро­вала глухоту - Ее глухота была мнимой (притворной). Для формализации та­ких перифрастических отношений нужна свободная от ограничений синтак­сиса семантическая запись, которая позволяла бы представлять поверхностно совершенно разные предложения как реализации одного семантического представления. Иными словами, с точки зрения задач перифразирования бо­лее естественно выглядит обратный порядок операций - от значения на входе к синтаксическим структурам на выходе, как это было предусмотрено еще в Жолковский et al . 1961. Неудивительно, что в рассматриваемой модели пе­рифразирование сводится к немногим семантически инвариантным грамма­тическим трансформациям и подстановке лексических синонимов: такие пре­образования не затрагивают или почти не затрагивают синтаксической струк­туры предложения, а менее тривиальные преобразования требуют ее пере­стройки.

В результате критического пересмотра модели Дж. Катца, Дж. Фодора и П. Постала идея семантической интерпретации готовой синтаксической структуры уступила место идее синтеза предложения с заданным смыслом. В связи с этим на первый план выдвинулись вопросы о «семантической глу­бинной структуре предложения» (с нынешней точки зрения - о семантиче­ском представлении высказывания), о перекодировании глубинной структуры в поверхностную, о словарях, ориентированных на решение этой задачи, и о семантическом анализе слова в таком словаре.

Исследование глубинной структуры шло двумя путями. Одни лингвисты довольствовались принципиальной констатацией того, что для некоторых предложений с очень разной поверхностной структурой по ряду причин при­ходится постулировать одну и ту же глубинную структуру; при этом никако­го языка для записи глубинной структуры не предлагалось. Другие лингвисты сосредоточивались на разработке языка для записи глубинных структур и формах их фиксации.

<…>Характерные черты первого подхода полно и отчетливо проявились в работе Дж.Лакова (Лаков 1968), посвященной анализу предложений с инструментальными адвербиальными оборотами типа   1) Seymour sliced the salami with a knife ‘Сеймур нарезал салами ножом’. В прежних трансформационных штудиях им приписывалась синтаксическая структура, в корне отличная от синтаксической структуры предложений типа 2) Seymour used a knife to slice the salami ‘Сеймур воспользовался ножом, чтобы нарезать салами’. Первое предложение квалифицировалось как простое, с инструментальным обстоятельством, а второе – как сложное, представляющее собой трансформ двух простых предложений: Seymour used a knife + Seymour sliced the salami .

Дж.Лаков обратил внимание на то, что эти предложения являются перифразами друг друга. Если считать, что они совершенно различны по своей структуре, придется завести два разных правила семантической интерпретации, которые приписывали бы им одно и то же значение. Между тем ряд фактов указывает на то, что различия между рассматриваемыми предложениями касаются только поверхностной синтаксической структуры; их глубинная структура идентична, и поэтому при их трансформационном порождении можно обойтись одним правилом семантической интерпретации. Одновременно, как считал Дж.Лаков, будут объяснены и все запреты, ограничивающие возможности лексических и синтаксических преобразований таких предложений.

Прежде всего, в предложениях обоих типов выражается значение цели. Для предложений с инфинитивным оборотом этот тезис не нуждается в доказательствах; что касается предложений с инструментальным with , то они могут быть двузначны, ср. I cut my finger with a knife ‘Я разрезал себе палец ножом’ (с целью, намеренно) и ‘Я порезал себе палец ножом’ (без цели порезаться, ненамеренно, случайно). Предложения с нецелевым   with отличаются   от предложений с однозначно целевым with тем, что не встречаются 1) в форме продолженного вида   ( I was cutting my finger with a knife – однозначно целевое), 2) с модальными глаголами can ‘мочь’, try ‘пытаться’ и др. под. (I tried to cut my finger with a knife – однозначно целевое ), 3) в императиве (Cut your finger with a knife – однозначно целевое ) [5] .

Другим общим свойством предложений обоих типов является наличие в них глагола со значением действия. В предложениях, не содержащих такого глагола, не может быть ни инструментального with , ни глагола use . Так, предложения со стативным глаголом   know ‘знать’ - * I knew the answer with a sliderule – ‘Я знал ответ с помощью логарифмической линейки’, * I used a sliderule to know the answer ‘Я использовал логарифмическую линейку, чтобы знать ответ’ – неправильны, хотя предложения с противопоставленным know активным глаголом learn ‘узнавать’ вполне допустимы: I learned the answer with a sliderule ‘Я узнал ответ с помощью логарифмической линейки’, I used a sliderule to learn the answer ‘Я использовал логарифмическую линейку, чтобы узнать ответ’.

Третьим общим свойством предложений с with инструментальным и глаголом use является обязательность одушевленного деятеля; предложения, подлежащее которых обозначает неодушевленного деятеля, не могут, по понятным соображениям, содержать ни with инструментального, ни глагола use ; ср. неправильность предложений * The explosion killed Harry with a stone ‘Взрыв убил Гарри камнем’ и * The explosion used a stone to kill Harry ‘Взрыв использовал камень, чтобы убить Гарри’.

Смысл сделанных Дж.Лаковом наблюдений состоит, по нашему мнению, в том, что он уравнивает лексические значения предлога with и глагола use : оба эти слова используются для выражения идеи инструментальности (и могли бы рассматриваться как чисто синтаксические супплетивные производные, если бы предлоги и глаголы были связаны продуктивными словообразовательными моделями). Чтобы сделать этот вывод, не требуется, вообще говоря, никаких других аргументов, кроме того, что предложения Seymour sliced the salami with a knife и Seymour used a knife to slice the salami ситуативно равнозначны: поскольку, кроме with и use , все остальные лексические единицы этих предложений одни и те же и трудно предположить действие каких-либо правил сложения значений, отличных от простого “суммирования”, мы вынуждены заключить, что лексическое значение with и use тоже совпадает. Из этого непосредственно следует, что рассматриваемым предложениям соответствует одно и то же предложение семантического языка. Все другие наблюденные Дж.Лаковом свойства (отнюдь не избыточные, потому что они необходимы для объяснения фактов сочетаемости – несочетаемости различных элементов в составе поверхностных предложений) – не доказательство, а проявление семантического тождества. <…>

Другой подход к исследованию глубинной структуры представлен в работах Ч.Филмора <…>. Этот автор предлагает язык для записи глубинной структуры и некоторые правила перевода глубинных структур в поверхностные, что связано с очень интересными опытами истолкования значений. Поэтому его система заслуживает более подробного анализа.

Ч.Филмор принимает гипотезу компонентной структуры значения и идею последовательного разложения лексического значения каждого слова на все более простые компоненты – вплоть до конечных <…>. Ими являются не только абстрактные понятия типа ‘тождество’, ‘время’, ‘пространство’, ‘тело’, ‘движение’, ‘жизнь’, ‘страх’, но и   “неопределяемые термины, которые непосредственно указывают на аспекты или объекты культурного и физического универсума, в котором живут люди” (Филмор 1969: 111). Другим существенным элементом языка, с помощью которого описываются лексические значения, является предикатно-аргументный синтаксис. Полнозначные слова языка (глаголы, многие прилагательные и существительные, некоторые   - например, причинные – союзы и т.п.) описываются в словаре с помощью предикатно-аргументных структур, снимающих различия между частями речи (в глубинной структуре частей речи нет).

Разделяя широко распространенные взгляды на аргументную структуру предикатов ( buy ‘покупать’ – четырехаргументный глагол, rob ‘грабить’ – трехаргументный, touch ‘касаться’ – двухаргументный, ascend ‘подыматься’ – одноаргументный), Ч.Филмор отступает от обычной практики в том отношении, что считает нужным указывать не только число аргументов данного предиката, но и их семантическое содержание [6] , или роль. Ролевая структура предиката устанавливается на основе инвентаря значений, обычно рассматриваемых в теории падежа, и поэтому иногда называется его падежной структурой. Ч.Филмор устанавливает следующие глубинные падежи, или роли, аргументов: 1) Агент [7] -   одушевленный инициатор событий, описываемых соответствующим глаголом, например, Он говорит <…>;   2) Контрагент – сила, против которой направлено действие, например, сопротивляться кому-либо; 3) Объект – вещь, которая передвигается или изменяется, положение или существование которой является предметом внимания, например, разбить окно, осуждать кого-либо за опоздание, Камень упал; 4) Место (судя по примерам) – физическое тело, испытывающее непосредственное воздействие со стороны деятеля, например, задеть чей-либо нос; место отличается от объекта тем, что допускает перифразу типа задеть чей-либо нос – задеть кого-либо по носу; в случае объекта такая перифраза недопустима, ср., разбить чей-либо нос - *разбить кого-либо по носу; 5) Адресат ( goal ), судя по примерам, - лицо, в пользу которого или во вред которому совершается действие, например, осуждать кого-либо, учить кого-либо, продавать что-либо кому-либо, покупать что-либо у кого-либо; 6) Пациенс – вещь, которая испытывает эффекты действия, например, Он осуждает Петра, грабить кого-либо, красть что-либо у кого-либо; 7) Результат – вещь, которая возникает в результате действия (ясных примеров этой роли у Филмора нет); 8) Инструмент – стимул или непосредственная физическая причина события, например, ударить кого-либо кнутом, подняться на ноги; 9) Источник – место, от (из) которого что-либо направлено, например, Он преподает мне математику, Он продает книгу.

Между ролями – элементами глубинной структуры и аргументами – элементами поверхностной структуры нет взаимнооднозначного соответствия. Поэтому а) один аргумент может выполнять несколько ролей (в Он преподает мне математику подлежащее обозначает одновременно и Агента, и Источник); б) аргумент может быть обязательным, а выполняемая им роль – факультативной (ср. Джон упал, где есть обязательный объект   - тело Джона – и факультативный Агент – сам Джон, если он упал намеренно; если же Джон упал ненамеренно, то значение Агента в рассматриваемом предложении не выражается); в) роль может быть обязательной, а аргумент – факультативным; у глагола blame ‘осуждать’ имеются четыре семантически необходимые роли – синкретично (одним аргументом) выражаемый Источник и Пациенс (осуждающий), Объект (проступок) и Адресат (субъект проступка). Обязательной на поверхностном уровне, т.е. реализующейся в любом предложении с глаголом   blame , Ч.Филмор считает лишь последнюю роль; все остальные роли на поверхностном уровне могут не выражаться, ср. He was blamed ‘Его осуждали’; г) роль может быть выражена имплицитно, без каких-либо поверхностных экспонентов: в подниматься (по лестнице) и целовать содержится имплицитное указание на Инструмент (ноги и губы соответственно). <…>

Нам остается рассмотреть еще один вопрос, прежде чем перейти к изло­жению способов фиксации глубинной структуры и правил ее перевода в по­верхностную. Речь идет о втором нововведении Ч. Филмора, состоящем в том, что он предложил более тонкую, чем традиционная, концепцию лексиче­ского значения. Традиционная концепция значения <…> исходит из пред­ставления о том, что содержательная сторона языковых единиц многослойна. Помимо значения в собственном смысле слова ( sens intellectuel , Begriffsinhalt , denotation ) в нее включаются еще побочное значение, или оттенок значения ( nuances , Nebensinn , contextual meaning в смысле Дж. Фирта), а также стили­стические и эмоционально-экспрессивные элементы значения ( register , valeur é motive или affective , Gef ü hlswert , Stimmungsgehalt , feeling , tone ) <…> ; оценка этих аспектов значения с помощью специальной системы стилистических по­мет давно стала азбукой лексикографической работы. Ч. Филмор идет дальше своих предшественников в том отношении, что расщепляет на две сущности прежде единое понятие собственно значения. Этими сущностями являются значение и пресуппозиция. Поясним последнее понятие.

Под пресуппозициями понимаются условия, которые должны быть удов­летворены, чтобы предложение могло функционировать как вопрос, приказ, утверждение и т. п. Пресуппозиции просьбы Откройте, пожалуйста, дверь складываются из двух предположений говорящего о знаниях, которыми рас­полагает адресат речи: 1) адресату известно, какую дверь имеет в виду гово­рящий, 2) адресат знает, что эта дверь закрыта. Говоря Гаррис обвинил Мэри в написании передовой статьи, субъект речи предполагает, что Гаррис отрица­тельно оценивал деятельность Мэри, и утверждает, что Гаррис утверждал, что Мэри была тем человеком, который написал передовую. Говоря Гаррис кри­тиковал Мэри за написание передовой статьи, субъект речи предполагает, что Гаррис считал Мэри автором передовой, и утверждает, что Гаррис отрица­тельно оценил написание статьи. Употребление глагола chase 'преследовать' предполагает, что жертва преследования передвигается с большой скоростью, а употребление глагола escape 'совершить побег' - что в какое-то время, пред шествовавшее побегу, его субъект был насильно задерживаем в каком-то мес­те. Tall 'высокий, рослый' и short 'низкий, приземистый', в отличие от high 'высокий' и low 'низкий', предполагают, что предмет, которому приписаны эти свойства, расположен в вертикальной плоскости и имеет контакт с землей. Blame ‘осуждать’ предполагает, что осуждающим является лицо, a accuse 'об­винять' - что лицом является и обвиняющий и обвиняемый.

Различие между пресуппозицией и значением в собственном смысле слова проявляется, например, в том, что они по-разному реагируют на отрицание: в область действия отрицания попадает только значение, но не пресуппозиция. В силу этого принципа оказывается, например, что в толковании слова холо­стяк - 'взрослый мужчина, никогда не состоявший в браке' - только те се­мантические компоненты, которые стоят направо от запятой, образуют собст­венно значение: именно они отрицаются в предложении Петр не холостяк. Два остающихся компонента - 'взрослый мужчина' - образуют пресуппози­ции холостяка, потому что предложение Петр не холостяк ни при каких ус­ловиях нельзя понять как отрицающее тот факт, что Петр был взрослый мужчина. Иными словами, под отрицанием меняется только значение выска­зывания, но не его пресуппозиции. <…>

Этот беглый обзор примеров пресуппозиций показывает, что в их число включаются три принципиально различных класса семантических элементов: 1) элементы энциклопедического знания, то есть знания «текущей ситуации», которые ни при каких условиях не могут быть включены ни в толкование лексических значений слов, ни в описание их сочетаемости (ср. самый пер­вый пример - пресуппозиции просьбы); 2) элементы, которые могут быть включены непосредственно в толкования, но не в описание сочетаемости (ср. анализ глаголов accuse 'обвинять', criticize 'критиковать', chase 'преследовать', escape 'совершить побег', прилагательных tall 'высокий' и short 'низкий'); к их числу относятся и элементы, образующие модальную рамку толкования (ср. учение о модальной рамке высказывания, разработанное польскими лингвис­тами А. Богуславским и А. Вежбицкой <…>); 3) наконец, элемен­ты, которые могут быть включены скорее в описание сочетаемости слова, чем в толкование его значения (ср. пресуппозиции одушевленности Агента для глаголов accuse и blame 'винить', 'осуждать'). <…>

Большой интерес представляет семантический язык ( lingua mentalis ) для записи смысла высказываний, разработанный А.Вежбицкой <…> на основе идей ее учителя А.Богуславского   <…>. Если для рассмотренных выше работ характерно стремление построить семантический язык как расширение логического языка исчисления предикатов, то А.Вежбицка строит свой lingua mentalis как сужение естественного языка. Это – наиболее простая словарно и синтаксически часть естественного языка, а именно его минимальный словарь и минимальный набор синтаксических конструкций, признаваемый достаточным для описания значений всех остальных лексических и грамматических средств данного языка.

Словарь lingua mentalis состоит из нескольких десятков неопределяемых семантических элементов типа ‘хотеть’, ‘не хотеть’(независимые друг от друга равно сложные модальности), ‘считать’,   ‘делать’ и немногих других. Очевидно, что свести реальное разнообразие значений к столь ограниченному набору смыслов можно лишь при условии очень глубокого анализа семантических единиц, обычно принимаемых за элементарные [8] . В этой связи заслуживает внимания предложенное А.Вежбицкой семантическое описание таких на первый взгляд неразложимых понятий, как ‘возможность’, ‘обладание’, ‘правда’, ‘утверждение’, ‘отрицание’, и ряда других; по мысли А.Вежбицкой,   Я могу   значит ‘Я сделаю, если захочу’,   Я обладаю вещью   значит ‘Я имею право (=общество хочет, чтобы я мог) сделать с вещью все, что захочу’ <.…>; правда = ‘суждение, которое мы должны принять’, должен Р = ‘не может не Р’ <…>;            S   есть   Р (утверждение)   = ‘Я хочу, чтобы ты считал, что S есть Р’; S   не есть   Р (отрицание) =   ‘Я не хочу, чтобы ты считал, что S есть Р’ (таким образом, понятие отрицания связывается с понятием воли); знать =   ‘мочь сказать правду’; понимать Р =   ‘знать, что Р значит’ (ср.   А туп   = ‘трудно каузировать А понять ’); А интересуется Х-ом =   ‘А хочет знать об Х’ и т.п.

Однако главное отличие lingua mentalis от других семантических языков этого типа лежит не в области словаря, а в области синтаксиса, а именно – в синтаксической структуре его предложений. Обычно двумя основными элементами семантического представления простого предложения считаются n -местный предикат предметные переменные, обозначающие его аргументы (ср. понятие ролевой структуры у Ч.Филмора). А.Вежбицка исходит из того, что в “глубинной структуре” все предикаты суть одноместные имена свойств и единственный аргумент каждого предиката – это субъект   S, которому приписывается данное свойство Р: S есть Р. Однако эта формула не исчерпывает структуры высказывания; как ясно хотя бы из приведенных выше примеров, А.Вежбицка дополняет ее третьим элементом – модальной рамкой М (в некоторых работах фигурирует еще один элемент – обозначение времени, когда данное свойство характеризует данный предмет). В результате общая структура предложения на lingua mentalis приобретает следующий вид: М, что S есть Р. При переходе от lingua mentalis к естественному языку эта структура преобразуется по определенным правилам, включающим, в частности, правила снятия модальностей (Вежбицка 1967б: 36).

Сама по себе идея, что всякое предложение естественного языка выражает модальность (и время) и что, следовательно, толкующее его предложение семантического языка должно иметь специальные средства для фиксации соответствующих значений, конечно, не нова. Не ново даже то, что в структуре толкующего предложения предусматривается особое место для символов, в явном виде отражающих имплицитные модальности толкуемого предложения естественного языка – уже А.Сеше и Ш.Балли полагали, что предложения типа   Идет дождь   в действительности значат нечто вроде ‘Я считаю, что идет дождь’ (ср., например, учение Ш.Балли о модусе и диктуме; Балли 1955: 43 и сл.). Новым является а) набор модальностей ( ‘Я хочу’, ‘Я считаю’, ‘Я понимаю’, ‘Я думаю’ и т.п.), б) понимание модальной рамки как сложной структуры с отдельными местами для модальностей субъекта сообщения и адресата сообщения (ср. ‘Я считаю, что ты понимаешь, что…’), в) мысль о том, что модальная рамка имплицитно присутствует в любом предложении естественного языка и, следовательно, должна быть эксплицитно представлена в толкующем его предложении семантического языка, г) использование этого аппарата для описания лексических значений. Разработанный А.Вежбицкой аппарат модальностей ставит семантический анализ больших пластов лексики – в первую очередь, частиц, вводных слов, союзов и наречий типа вполне, всего, даже, еще, к счастью, наконец, но, по существу, скорее, только, уже, целый, хотя и т.п. – на гораздо более глубокую, чем прежде, основу (ср. один из первых интересных опытов в этом направлении – Мушанов 1964). Он, надо надеяться, окажет плодотворное влияние на лексикографическую практику, неизменно обнаруживающую свою слабость при столкновении с такими словами. Заметим, в частности, что использование модальностей типа ‘мнение’, ‘ожидание’, ‘предположение’ и т.п. позволяет описать очень тонкие семантические различия, обычно не замечаемые толковыми словарями; ср.   Он принес всего 10 книг =   ‘Знай, что он принес 10 книг; Я полагаю, что ты понимаешь, что это мало’;   Он принес только 10 книг   =   ‘Знай, что он принес 10 книг; не думай, что больше’;   Даже Джон пришел =   ‘Другие пришли; Джон пришел; Я ожидал, что Джон не придет’.

Итак, в общей формуле предложения на lingua mentalis   - М, что S есть Р - мы проанализировали структуру первого элемента. Перейдем теперь к структуре второго элемента, то есть субъекта. Здесь самое важное нововведение А.Вежбицкой состоит в том, что усматривается принципиальное различие между именами лиц и нелиц [9] : считается, что существительные типа человек, мужчина, женщина, Петр, Мария имеют не одно значение, как было принято думать, а несколько разных. Когда мы говорим   Джон лежал на полу,   или   Джон много весит, мы имеем в виду тело Джона; если же Джону приписываются не физические, а “ментальные” предикаты (Джон не верит этой истории, Джон добр), мы имеем в виду не тело Джона, а его самого, его ego , его личность; наконец, в случаях типа   Джон двигался   реализуются, по мнению А.Вежбицкой, оба указанные выше значения:   Джон двигался   значит, грубо говоря, ‘Тело Джона двигалось, потому что Джон (=личность Джона) хотел, чтобы оно двигалось’.

Одно из проявлений установленного ею различия А.Вежбицка видит в том, что предложения типа   Иван поцеловал руку Елены   преобразуются в предложения типа   Иван поцеловал Елену в руку, а предложения типа   Иван поцеловал крышку ящика <руку трупа> - нет (нельзя   * Иван поцеловал ящик в крышку <труп в руку>). Объясняется это следующим образом. В предложения типа   Иван поцеловал Елену   позиция объекта не замещена; настоящий объект действия – не Елена (имя разумного и наделенного волей существа), а ее рука (физический предмет), что и делает возможным расширение   Иван поцеловал Елену в руку. Не то в предложениях типа   Иван поцеловал ящик; здесь позиция объекта уже замещена словом   ящик, обозначающим физический предмет, и поэтому расширение предложения за счет объекта   в крышку   невозможно <…>.

По всей видимости, эти примеры столь же мало могут обосновать выдвинутую А.Вежбицкой концепцию, как приводимые ниже примеры – опровергнуть ее: слишком велика дистанция между семантическим представлением предложения и запретами, действующими в его поверхностной структуре. Тем не менее, обратить внимание на противоречащие примеры полезно хотя бы для того, чтобы представить более объективную картину фактов.

А.Вежбицка приписывает особый статус существительным со значением ‘лицо’. Между тем, синтаксическое поведение, описанное А.Вежбицкой,   характерно для гораздо более широкого класса существительных, отличительной чертой которых является семантически не слишком содержательная, сильно грамматикализованная составляющая   ‘одушевленность’. Существительное покойник (в отличие от труп) в русском и некоторых других языках трактуется как одушевленное, и поэтому конструкция типа поцеловать покойника в лоб с ним вполне возможна, хотя покойник, как и труп, вряд ли может быть описан как разумное, наделенное волей и способное к целесообразным реакциям существо. По-видимому, не имеют этих атрибутов и животные, насекомые и т.п., но синтаксически соответствующие названия ведут себя в точности так же, как существительные со значением ‘человек’, ср. ранить медведя в ухо, схватить рыбу за хвост, погладить жука по спинке. Заметим, наконец, что конструкции рассматриваемого типа хотя и не характрены для существительных, обозначающих неодушевленные предметы (лодку, кресло и т.п.), но и не вовсе чужды им; ср. зацепить лодку багром за корму, возьми кресло за спинку, а я возьму за ножки.

Подчеркнем, что мы сомневаемся не в полезности различения трех типов значений существительных, а только в том, что его можно обосновать таким способом.

Рассмотрим, наконец, последний элемент предложения на семантическом языке – его предикат. Мы перечислим коротко те тезисы и выводы А.Вежбицкой, которые привлекают внимание к совершенно новым аспектам старой проблемы предиката, даже если они не кажутся безусловно справедливыми. 1) Предикат – свойство предмета, но не события <…>; 2) типичные предикаты – прилагательные, глаголы со значением состояния (спать), чувства-состояния (бояться), положения в пространстве (находиться) [10] и немногие другие   <…>; 3) все остальные глаголы, то есть любые переходные глаголы (включая глаголы восприятия и собственно каузативные глаголы), глаголы перемещения и физических действий – не предикаты. В них входит значение причины (каузации); но причины связывают события, а не предметы и, следовательно, являются не предикатами, а союзами. Приведем несколько примеров анализа: Джон видел лису = ‘У Джона был образ лисы, потому что глаза Джона пришли в (непрямой) контакт с лисой’, Джон разбил окно молотком = ‘Окно разбилось, потому что молоток вошел в контакт с окном, потому что молоток двигался, потому что тело Джона двигалось, потому что Джон хотел, чтобы его тело двигалось, потому что Джон хотел, чтобы окно разбилось’; 4) этот анализ дает основание для вывода о том, что в семантической структуре нет элементов с объектным, местным, инструментальным и другими подобными значениями, а есть только субъекты и приписанные им предикаты. “…С семантической точки зрения понятие объекта бессмысленно (или по крайней мере излишне): “объект действия” – просто субъект какой-то ситуации, каузируемой какой-то другой ситуацией” (Вежбицка 1967а: 34). Аналогичным образом элемент с инструментальным значением “всегда скрывает в себе субъект самостоятельного предложения с выраженным или невыраженным предикатом (Джон разбил окно молотком   VS .   Джон разбил окно ударом молотка) и экспонентом причинного отношения (потому что) ” (Вежбицка 1967а: 15-16); элементы со значением места в глубинной структуре тоже выполняют функции субъекта и т.д.

Изложенная выше система, по существу, извлечена целиком из первого постулата А.Вежбицкой: предикаты приписываются только предметам, но не другим предикатам. Этот постулат можно, по-видимому, оспорить, но независимо от нашего к нему отношения необходимо признать, что он позволяет А.Вежбицкой реализовать цель многих теоретиков семантики – свести многоместные предикаты к одноместным – на такой широкой и глубокой основе, равной которой не удалось построить никому другому.

Подчеркнем, что выводы А.Вежбицкой, если они будут признаны справедливыми, никак не препятствуют ни тому, чтобы причина, способ действия и тому подобные значения трактовались как предикаты на уровнях, менее глубоких, чем уровень lingua mentalis , ни тому, чтобы объект, место и другие элементы трактовались на тех же уровнях как актанты.

В заключение этого обзора подчеркнем еще раз, что, несмотря на некоторые расхождения между представителями различных направлений и школ современной семантики, имеется определенный минимум представлений, общий для них всех. В этот минимум входит представление о том, что семантика является компонентом полного лингвистического описания, мыслимого в виде модели, которая умеет 1) строить правильные предложения естественного языка по заданным значениям или извлекать значения из заданных предложений, 2) перифразировать эти предложения, 3) оценивать их с точки зрения семантической связности и выполнять ряд других задач. Главным средством решения всех этих задач признается специальный семантический язык для записи содержания высказывания, а также словари и правила, с помощью которых устанавливается соответствие между переводящими друг друга предложениями естественного и семантического языков. <… >  

Глава 2. Семантический язык как средство толкования лексических значений.

Языковой знак и понятие лексического значения.

Соссюровской концепции языкового знака как двусторонней единицы, характеризуемой означающим и означаемым <…> , противостоит знаковая теория Ч.Морриса <…> , которая первоначально сложилась в семиотике, а в недавнее время, в существенно пересмотренном и дополненном   виде, была перенесена в лингвистику (Мельчук 1968). В рамках этой теории языковой знак характеризуется не только именем (означающим) и семантикой (означаемым), но и еще двумя параметрами – синтактикой и прагматикой <…> .

Понятие имени мы будем считать достаточно очевидным и поэтому оставим его без пояснений. Под семантикой в большинстве случаев понимаются сведения о классе называемых знаком вещей с общими свойствами или классе внеязыковых ситуаций, инвариантных относительно некоторых свойств участников и связывающих их отношений. Под синтактикой знака понимается информация о правилах соединения данного знака с другими знаками в тексте. Под прагматикой знака понимается информация, фиксирующая отношение говорящего или адресата сообщения к ситуации, о которой идет речь. Рассмотрим семантику, синтактику и прагматику знака подробнее, но только в том объеме, который необходим для эксплуатации понятия лексического значения.

Семантика языкового знака отражает наивное понятие о вещи, свойстве, действии, процессе, событии и т.п. Простейший пример расхождения между наивными и научными представлениями дал еще Л.В.Щерба, полагавший, что специальные термины имеют разные значения в общелитературном и специальном языках. «Прямая (линия) определяется в геометрии как «кратчайшее расстояние между двумя точками». Но в литературном языке это, очевидно, не так. Я думаю,   что прямой мы называем в быту линию, которая не уклоняется ни вправо, ни влево (а также ни вверх, ни вниз)» (Щерба 1940: 68). Отделяя «обывательские понятия» от научных, Л.В.Щерба там же говорит, что не надо «навязывать общему языку понятия, которые ему вовсе не свойственны и которые – главное и решающее – не являются какими-либо факторами в процессе речевого общения». Впоследствии Р.Халлинг и В.Вартбург, разрабатывая систему и классификацию понятий для идеологического словаря, поставили себе целью отразить в ней «то представление о мире, которое характерно для среднего интеллигентного носителя языка и основано на донаучных общих понятиях, предоставляемых в его распоряжение языком» (Халлиг и Вартбург 1952; XIV ). Это представление о мире они назвали «наивным реализмом». Те же идеи легли в основу рассмотренных нами в первой главе лексикографических опытов ряда московских лингвистов. <…>

Складывающаяся веками наивная картина мира, в которую входит наивная геометрия, наивная физика, наивная психология и т.д. отражает материальный и духовный опыт народа – носителя данного языка и поэтому может быть специфичной для него в двух отношениях.  

Во-первых, наивная картина некоторого участка мира может разительным образом отличаться от чисто логической, научной картины того же участка мира, которая является общей для людей, говорящих на самых различных языках. Наивная психология, например, как об этом свидетельствуют значения сотен слов и выражений русского языка, выделяет сердце или душу, как орган, где локализуются различные эмоции. Можно сомневаться в том, что это соответствует научным психологическим представлениям.

Чтобы правильно истолковать значение слова цепенеть, относящегося к замирать приблизительно так же, как исступление относится к возбуждение, экстаз – к восторг, паника – к страх, мы должны мысленно нарисовать более сложную картину человеческой психики, включающую представление о двух типах принципиально различных устройств: а) устройствах, с помощью которых мы чувствуем (душа, или сердце), логически осваиваем мир (ум) и физически ведем себя (тело); б) устройствах, следящих за нашим поведением и контролирующих его (воля). Глагол замирать значит, по МАС, ' становиться совершенно неподвижным '; глагол   цепенеть обозначает родственный замиранию процесс, с тем, однако, уточнением, что физическое поведение выходит из-под контроля следяще­го устройства; ср. Вдруг телеграмма: одна бомба разворотила экипаж, другая — царя. Натурально все цепенеют, гробовое молчание (Ю. Давы­дов).

Для описания значений семантически более сложных лексических единиц, обозначающих внутренние состояния человека (Волосы встают дыбом от страха, Мурашки ползут по спине от ужаса, Комок подступает к горлу от волнения и т. п,), требуется, как показала Л. Н. Иорданская (1972), дополнение к модели психики в виде перечня физических систем человека, рассматриваемых в качестве манифестантов определенных клас­сов чувств, и перечня типов их реакций (Глаза полезли на лоб от удивле­ния - 'экстраординарное функционирование ' , Дыхание прерывается - 'остановка функционирования ' и т. п.).

Задача лексикографа, если он не хочет покинуть почвы своей науки и превратиться в энциклопедиста, состоит в том, чтобы вскрыть эту наи­вную картину мира в лексических значениях слов и отразить ее в системе толкований. Первые попытки в этом направлении показали, насколько непростой является эта задача. Казалось бы, употребление русских слов высота, высокий, низкий вполне регулируется следующими словарными толкованиями: высота = 'протяженность предмета снизу вверх', высокий = 'большой в высоту', низкий = 'небольшой в высоту'. Однако анализ свя­занной с ними наивной геометрии показывает, что в языке существует более сложная система правил употребления этих слов, отражающая раз­ные особенности их значения, которой превосходно владеют и интуитив­но пользуются в речевой практике носители русского языка. Ниже мы изложим некоторые наблюдения, касающиеся только слова высота (ср. Бирвиш 1967).

В языке эвклидовой геометрии это слово значит 'перпендикуляр, опу­щенный из вершины геометрической фигуры на основание или его про­должение'. Это понятие отличается от наивного понятия высоты по край­ней мере следующими признаками: 1) Эвклидовых высот у геометричес­кого объекта столько, сколько у него вершин; наивная высота у физичес­кого предмета всего одна. 2) Эвклидова высота продолжает быть высотой, даже если она расположена в горизонтальной плоскости; наивная высота вертикальна или тяготеет к вертикали (ср. эвклидову и обычную высоту современного архитектурного сооружения, которое имеет вид ромба и опирается на землю одной из своих вершин). 3) В эвклидовой геометрии любые многоугольники и многогранники имеют высоту; в наивной гео­метрии осмысление одного из измерений предмета как высоты зависит от его внутреннего устройства, его формы, места крепления к другому пред­мету, соседства других тел и т. п. Измерение, которое у полого предмета (например, ящичка, шкатулки) осмысляется как высота, у предмета точно такой же внешней формы, но со сплошной внутренней структурой скорее будет осмыслено как толщина (ср. книгу, металлическую отливку). Окно определенной формы может быть названо узким и высоким, а картина с точно такой же внешней рамкой (ср., например, традиционную форму японской живописи) мыслится как узкая и длинная. Предметам с компак­тной формой (ящикам, рюкзакам, столам) высота может быть приписана независимо от того, опираются ли они своим низом на другой предмет или нет, а предметам с вытянутой формой (трубам, столбам, переносным лестницам) высота приписывается обычно тогда, когда они имеют снизу точку (линию, грань) крепления или опоры: деревянная лестница может быть высокой, а веревочная лестница всегда длинная, даже если она каса­ется земли. Автономно стоящая заводская труба скорее высокая, чем длин­ная, а бегущий по ее стене металлический стержень громоотвода скорее длинный, чем высокий, потому что он стоит не автономно, а примыкает к другому, более крупному телу. 4) Для эвклидовой высоты неважно, на сколько она уступает другим линейным размерам тела: даже если она на порядок меньше, чем основание фигуры, она остается высотой. Наивная высота, по крайней мере для некоторых предметов, не может на порядок уступать другим линейным размерам предмета: если вертикальный размер сплошного круглого предмета на порядок меньше его диаметра и если сам предмет не слишком большой, следует говорить о его толщине, а не высо­те (ср., например, монету).

Во-вторых, наивные   картины мира, извлекаемые   путем   анализа   из значений слов разных языков, могут в деталях отличаться друг от друга, в то время как научная картина мира не зависит от языка, на котором она описывается. С «русской» точки зрения диван имеет длину и ширину, а с «английской»,   по   свидетельству   Ч.    Филмора, —   длину и   глубину.    По-немецки   можно    измерять    ширину   дома    в    окнах    ( zehn    Fenster    breit 'шириной в десять окон' — пример М. Бирвиша), а в русском такой спо­соб измерения по меньшей мере необычен, хотя и понятен. Долгое время предполагалось, что, несмотря на различия в членении цветового спектра в разных языках, система дифференциальных признаков, на основе кото­рой выделяются цвета, одна и та же в разных языках и складывается из тона, насыщенности и яркости (см. Хеллер и Макрис 1967). В европейс­ких языках дело действительно обстоит именно таким образом.   Суще­ствуют, однако, языки, которые не только иначе, чем европейские, членят спектр, но которые пользуются при этом совершенно другими признака­ми. В языке хануноо (Филиппины) есть четыре цветообозначения: они различаются по признакам 'светлый'—'темный' (белый и все светлые хро­матические цвета — черный, фиолетовый, синий и т. п.) и 'влажный'— 'сухой' (светло-зеленый, желтый, кофейный — каштановый, оранжевый, красный). Оказывается, таким образом, что признаки тона, насыщенности и яркости не универсальны: «...противопоставления, в терминах которых в разных языках определяется субстанция цвета, могут зависеть главным образом от ассоциации лексических единиц с культурно значимыми ас­пектами предметов окружающей действительности. Кажется, что в приме­ре со словами из хануноо одно из измерений системы подсказано типич­ной внешностью свежих, молодых ('мокрых', 'сочных') растений» (Лайонс 1968: 431). Факты такого рода не столько опровергают гипотезу об уни­версальности элементарных значений <…> , сколько свидетельствуют о пользе принципа, <…> в силу которого абстрактная и конкретная лексика должны описываться по-разному. В частности, лучшим описанием и евро­пейских цветообозначений, и цветообозначений хануноо были бы картин­ки, а не толкования с помощью дифференциальных признаков: ведь и носителю русского языка розовый вряд ли представляется как цвет красный по тону, высокой степени яркости и низкой степени насыщенности.

Положения о наивной и научной картине мира (и, естественно, о наивной и научной    физике,    психологии,    геометрии,    астрономии)    имеют принципиальный смысл. Дело в том, что программа описания значений слов с помощью конечного и не слишком большого набора простейших понятий, провозглашенная еще Лейбницем, в новейшее время подверглась критике, как совершенно утопическая <…> , поскольку она равносильна описанию всего энциклопедического свода человеческих знаний. Приме­нительно к Лейбницу эта критика, может быть, справедлива, но различе­ние наивной и научной картины мира с дальнейшим лексикографическим описанием только первой из них делает эту критику беспредметной.

До сих пор, говоря о семантике знака, мы никак ее не расчленяли. Между тем в логической литературе, начиная с классической работы Г. Фреге о значении и смысле, семантику знака принято рассматривать на двух уровнях   - денотативном (референционном) и сигнификативном <…> . Денотатом знака называется класс обозначаемых им фактов, а сигнификатом — общие признаки всех фактов этого класса. Возможно, таким образом, денотативное тождество знаков при их сигнификативном различии. Классическим примером этого расхождения являются фразы центр тяжести треугольника и точка пере­сечения медиан: эти имена задают реально один и тот же объект действи­тельности, но позволяют мыслить его по-разному. <…>

Вопрос о синтактике слова в интересующем нас аспекте сводится к одному из центральных в современной семантике вопросов о различии между лексическим значением слова и его сочетаемостью. <…>

<…> С более трудной проблемой мы сталкиваем­ся тогда, когда некая информация X , которую нам предстоит отнести к семантике знака или к его синтактике, оказывается семантической. Ины­ми словами, труднее разграничить лексическое значение слова и его се­мантическую сочетаемость. Этот вопрос допускает три разных решения.

  1. Некая семантическая информация может быть истолкована только как особенность семантики слова. Рассмотрим в связи с этим глаголы колоть и рубить. В словарях они толкуются следующим образом: колоть   = 'раздроблять, рассекать, делить на куски', рубить = 'ударяя чем-н. острым, разделять на части, отсекать, размельчать'. Деепричастный оборот во вто­ром толковании -- 'ударяя чем-н. острым' - описывает очень важную особенность рубить, которой нет у колоть: рубят всегда при помощи ин струмента, а колоть можно и не прибегая ни к какому специальному ору­дию. Действительно, бросив кусок льда на пол, его можно расколоть, но никак не разрубить; с другой стороны, если мы орудуем топором, то ку­сок льда можно и разрубить, и расколоть, хотя, может быть, ситуация сама по себе несколько необычна. Этим, однако, различия между колоть и рубить не исчерпываются. Колоть можно только твердые и невязкие предметы (ср. колоть дрова, сахар, орехи, лед), а в употреблении рубить никаких ограничений на этот счет нет (ср. рубить дрова, узловатый ствол, мясо, канаты, резиновые тяжи, капусту). Поскольку колоть содержит в себе указание на твердость и невязкость объекта, колка предполагает мо­ментальное рассоединение, распадение получающихся в результате частей, что нехарактерно для рубки (это, в частности, приводит к тому, что при колке предмета с волокнистой структурой удар обычно направлен по во­локну, а при рубке это необязательно). Таким образом, у рубить и колоть есть определенные семантические особенности, учет которых необходим для правильного использования этих слов, и мы должны решить, в какой форме их правильнее всего описать. Допустим сначала, что указания 'инструмент', 'твердость и невязкость объекта' — не части значений ру­бить и колоть соответственно, а их сочетаемостные признаки: рубить сочетается с названием инструмента, а колоть сочетается с названием твердого и невязкого объекта. Ложность этого допущения оче­видна хотя бы из того, что рубить можно такой вещью, имени которой в словаре нельзя приписать семантического признака 'инструмент', ср. ру­бить смерзшуюся глыбу снега доской или прикладом ружья. Дело не в том, что рубят вещью, которая по самой своей природе является инструмен­том, а в том, что некой вещи в данной ситуации придают функции инст­румента. Таким образом, 'инструмент' — не семантический признак слова, с которым сочетается глагол рубить, а свойство реального участника кон­кретной ситуации и, следовательно, не особенность семантической сочета­емости глагола, а необходимый элемент его значения. Нигде, кроме как в толковании слова, этот элемент не может быть отражен. Аналогичным образом решается вопрос и с глаголом колоть.

2. Некая семантическая особенность слова может быть описана только как особенность его сочетаемости. В одном из своих значений существи­тельное горсть может быть в первом приближении истолковано как 'очень небольшое число'. Однако описывает оно при этом не любые предметы и даже не любые живые существа, а главным образом людей (см. БАС): горсть защитников, людей, храбрецов, но не * горсть кошек, * горсть шка­фов. Допустим, что указанное свойство - не особенность сочетаемости слова, а особенность его значения: горсть = 'очень небольшое число лю­дей'. Поскольку слово горсть в рассматриваемом значении сильно управ­ляет существительным, а это существительное не может быть ничем, кро­ме названия человека, истолкование соответствующих словосочетаний всегда будет содержать семантический повтор: горсть храбрецов = 'очень небольшое число людей + людей храбрых', что семантически равно выра­жению 'очень небольшое число храбрых людей'. Иными словами, одно вхождение семантического компонента 'люди' всегда оказывается лишним и устраняется из интерпретации любого словосочетания. Но это значит, что постулированное нами значение никогда не реализуется в полном виде, а из этого неизбежно следует, что его толкование содержит избыточный семантический компонент [11] .

3. Некая семантическая особенность слова может быть интерпретиро­вана либо как особенность его значения, либо как особенность его семан­тической сочетаемости — ситуация неединственности семантических опи­саний, ставшая предметом теоретического анализа только в самые после­дние годы. Для существительных типа воля, качество, темперамент и др. под. характерны два основных класса словоупотреблений: (1) с прилага­тельными и глаголами, имеющими значение степени или повышения (понижения) степени; например, сильная или слабая воля, высокое или низкое качество, бурный или вялый темперамент, Качество повышается или понижается и т. п.; (2) без таких прилагательных и глаголов; напри­мер, воспитание воли, знак качества, Ну и темперамент! Во втором случае они явным образом обозначают большую степень свойства: воспитание воли, например, это 'воспитание большой воли', т. е. воля — 'большая спо­собность добиваться исполнения своих желаний или намерений'. Допус­тим теперь, что компонент 'большой' входит в значение этих слов и в первом случае (семантическое решение). Тогда мы должны постулировать следующие правила сложения значений: если существительное типа воля сочетается со словом, в значение которого входит компонент 'большой' или 'больше' (ср. сильная воля, высокое качество, Качество повышается), то получается словосочетание с повторением компонента 'большой' или 'больше', который один раз должен быть сокращен: сильная воля = 'боль шая большая способность... ' = 'большая способность...'. Если же такое су­ществительное сочетается со словом, в значение которого входит компо­нент 'малый' или 'меньше' (слабая воля, низкое качество), то получается семантически противоречивое словосочетание (слабая воля = 'небольшая большая способность...'), и компонент 'большой' из совокупного толкова­ния словосочетания должен быть вычеркнут. Теперь рассмотрим сочетаемостное решение: допустим, что в (1) существительное обозначает не большую степень свойства, а просто шкалу определенного свойства. Тогда надо будет указать, что данное значение существительного реализуется только в сочетании со словами, в значение которых входят компоненты 'большой', 'малый', 'больше', 'меньше'. Итак, семантическое решение не требует расщепления значений, но предполагает использование особого правила сложения значений, а сочетаемостное решение требует расщепле­ния значений, но зато не нуждается в особом правиле. Оба решения дают полную и непротиворечивую картину фактов, и если бы мы захотели отдать предпочтение одному из них, необходимо было бы привлечь какие-то дополнительные соображения [12] . <…>

<…> Рассмотрим, наконец, прагматику знака. К ней относится широкий круг явлений, начиная от экспрессивных элементов значения, которые в разное время или разными авторами назывались Gef ü hlswert , feeling , tone , valeur é motive , семантические ассоциации, ассоциативные признаки, кон­нотации и т. п., и кончая теми модальными компонентами значения (связанными не с описываемой ситуацией, а с ситуацией общения), кото­рые А. Вежбицка описывала как модальную рамку высказывания, а Ч. Филмор — как пресуппозиции. Все эти признаки обладают тем общим свойством, что характеризуют отношение говорящего или адресата сооб­щения к описываемой знаком действительности. Однако разные прагма­тические элементы надо, по-видимому, фиксировать в разных зонах опи­сания знака.

Начнем с семантических ассоциаций, или коннотаций, — тех элемен­тов прагматики, которые отражают связанные со словом культурные пред­ставления и традиции, господствующую в данном обществе практику ис­пользования соответствующей вещи и многие другие внеязыковые факто­ры. Они очень капризны, сильно различаются у совпадающих или близ­ких по значению слов разных языков или даже одного и того же языка. Со словом ишак, например, ассоциируется представление о готовности безропотно работать (ср. работает, как ишак; хороший ишачок, Я вам не ишак тянуть за всех (Не стану ишачить за всех)), а со словом осел — его точным синонимом в главном значении — представление об упрямстве и тупости (упрямый или глупый, как осел; Ну и осел же ты; Довольно ослить! и т. п.). У существительного собака есть коннотации тяжелой жизни (собачья жизнь, жить в собачьих условиях), преданности (смотреть соба­чьими глазами) и плохого (Ах ты, собака!, собачья должность); у суще­ствительного пес — холопской преданности (сторожевой пес царизма) и плохого (песий сын); у существительного сука — плохого (сучьи дети); наконец, у существительного кобель — похоти (Когда же ты образумишь­ся, кобелина проклятый?).

Такие признаки, несмотря на то что они не входят непосредственно в семантику слова, представляют для нее первостепенный интерес, потому что во многих случаях именно на их основе слово регулярно метафоризуется, включается в сравнения, участвует в словообразовании и других языковых процессах. В результате признак, являющийся ассоциативным и прагматическим в одном лексическом значении, выступает в качестве су­щественного и семантического в другом. Так, например, обстоит дело с глаголами резать и пилить. При всем внешнем сходстве обозначаемых ими действий (вплоть до возвратно-поступательного движения острого инструмента по объекту, которое имеет целью разделение на части всего объекта или его поверхности) с ними связаны совершенно различные коннотации - резкости и боли для глагола резать, и монотонности и нудности для глагола пилить. Свидетельством этого являются их перенос­ные значения: Свет режет глаза, У меня в боку режет, режущая слух какофония в противоположность Вечно она его пилит. Интересно, что в богатейшей номенклатуре типов боли — режущей, колющей, стреляющей, ломающей, тянущей, жгучей, саднящей, ноющей и т. п. — нет боли пилящей. Аналогичным образом лакей и слуга являются близкими синонимами в прямых значениях, но из-за различия в коннотациях резко расходятся в переносных; ср. окружить себя лакеями и подхалимами, но слуга народа.

Коннотации должны записываться в особой прагматической или коннотативной зоне соответствующей словарной статьи и служить опорой при толковании таких переносных значений слова, которые не имеют общих семантических признаков с основными значениями.

Что касается тех прагматических элементов знака, которые были на­званы модальной рамкой и в которых отражена оценка описываемой си­туации говорящим или слушающим, то они, как это было предусмотрено А. Вежбицкой, должны включаться непосредственно в толкование слова: Даже А действовал = 'Другие действовали; А действовал; говорящий не ожидал, что А будет действовать'. Целый X (в предложениях типа Он съел целых два арбуза, Ему целых три года, Он принес целых 10 книг) = ' X , и говорящий считает, что это много'. Только X (в предложениях типа Он съел только два арбуза, Он только капитан, Он принес только 10 книг) = ' X , и говорящий считает, что это мало'. Как видим, необходимым элемен­том лексического значения всех этих слов является оценка говорящим вероятности ситуации; она-то и образует в данном случае модальную рамку значения.

Значения других слов имплицитно содержат в себе ссылку не на гово­рящего или слушающего, а на воспринимающего, наблюдателя — еще од­но лицо, тоже постороннее по отношению к непосредственным участникам описываемой ситуации. Сравним, например, словосочетания выйти из че­го-л. и выйти из-за чего-л. в их основном пространственном значении. Употребление первого из них совершенно не зависит от положения на­блюдателя относительно движущегося предмета. Он может сказать Маль­чик вышел из комнаты и в том случае, когда сам находится в комнате, и в том случае, когда находится вне ее (например, в коридоре). Не то со вто­рым словосочетанием. Мальчик вышел из-за ширмы можно сказать только в том случае, когда воспринимающее лицо само не находится за ширмой и наблюдает не исчезновение, а появление мальчика. Следовательно, в интерпретацию словосочетания выйти из-за чего-л. и других подобных должно быть в какой-то форме включено указание на положение наблю­дателя (воспринимающего) относительно движущегося предмета и пре­грады. Такие указания тоже разумно включать в модальную рамку.

Введение в толкование модальной рамки, конечно, усложняет его, но утрата простоты в данном случае отражает реальную сложность, многослойность объекта.

Различие между семантикой знака и той частью его прагматики, кото­рая хотя и включается в толкование в виде модальной рамки, но пред­ставляет собой объект принципиально другой природы, проявляется объективно. Отметим, в частности, что одно и то же смысловое различие порождает совершенно различные семантические отношения между зна­ками в зависимости от того, входит ли оно в семантику знаков или в их прагматику (модальную рамку). Противопоставление 'больше' — 'меньше' порождает антонимию, если оно входит в семантику знаков; если же оно входит только в их прагматику (см. выше толкование слов целый и толь­ко), то антонимического отношения не возникает. <…>

Теперь мы можем эксплицировать понятие лексического значения: под лексическим значением слова понимается семантика знака (наивное поня­тие) и та часть его прагматики, которая включается в модальную рамку толкования. Лексическое значение слова обнаруживается в его толкова­нии, которое представляет собой перевод слова на особый семантический язык. <…>

Библиография

Адамец 1968: П.Адамец. К вопросу о модификациях (модальных трансформациях) со значением необходимости и возможности. – Č eskoslovensk á rusistika . 1968. № 2.

Апресян 1968: Ю.Д.Апресян. Об экспериментальном толковом словаре русского языка. – Вопросы языкознания. 1968. № 5.

Апресян 1969: Ю.Д.Апресян. О языке для описания значений слов. – Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. 1969. № 5.

Балли 1955: Ш.Балли. Общая лингвистика и вопросы французского языка. М., 1955.

Бархударов 1973: Л.С.Бархударов. К вопросу о поверхностной и глубинной структуре предложений. – Вопросы языкознания. 1973. № 3.

Беллерт 1969: I.Bellert. Arguments and predicates in the logico-semantic structure of utterances. - Studies in syntax and semantics. Dordrecht; Holland, 1969.

Бирвиш 1967: M.Bierwisch. Some semantic universals of German adjectivals. - Foundations of language. International journal of language and philosophy. 1967. Vol. 3. № 1.

Богуславский 1970: A.Bogusławski.On semantic primitives and meaningfulness. – “Signs, language and culture”. Mouton. The Hague. 1970.

Брекле 1969: H.E.Brekle. Generative semantics vs. deep syntax. – Studies in syntax and semantics. Dordrecht; Holland, 1969.

Вежбицка 1967 а : A.Wierzbicka. Mind and Body – from the semantic point of view. MIT. March 1967 ( мимеогр .).

Вежбицка 1967 б : A.Wierzbicka. Negation   -   a   Study in the Deep Grammar. MIT. March 1967 ( мимеогр .).

Вежбицка 1969: A . Wierzbicka . Dociekania semantyczne . Wrocław; Warszawa; Kraków, 1969.

Вейнрейх 1963: U.Weinreich. On the semantic structure of   language. – Universals of language. Cambridge ( Mass .), 1963.

Гак 1966: В.Г.Гак. Беседы о французском слове (Из сравнительной лексикологии французского и русского языков). М., 1966.

Гак 1971: В.Г.Гак. Семантическая структура слова как компонент семантической структуры высказывания. – Семантическая структура слова. Психолингвистические исследования. М., 1971.

Гак 1972: В.Г.Гак. К проблеме семантической синтагматики. – Проблемы структурной лингвистики 1971. М ., 1972.

Жолковский и Мельчук 1967: А.К.Жолковский, И.А.Мельчук. О семантическом синтезе. – Проблемы кибернетики. 1967. Вып.19.

Жолковский и Мельчук 1969: А.К.Жолковский, И.А.Мельчук. К построению действующей модели языка “Смысл ⇔ Текст”. – Машинный перевод   и   прикладная   лингвистика. 1969. Вып . 11.

Золотова 1973: Г.А.Золотова. Очерк функционального синтаксиса русского языка. М., 1973.

Иорданская 1972: Л.Н.Иорданская. Лексикографическое описание русских выражений, обозначающих физические симптомы чувств. – Машинный перевод и прикладная лингвистика. 1972. Вып . 14.

Клима 1965: E.S.Klima. Current developments in generative grammar. – Kybernetica. 1965. № 2.

Куайн 1953: W.Quine. From a logical point of   view. Cambridge (Mass.), 1953.

Куайн 1960: W.Quine. Word and object. N.Y., London, 1960.

Лайонс 1967: J.Lyons. A note on possesive,existential and locative sentences. – Foundations of language. International journal of language and philosophy. 1967. Vol. 3. № 4 .

Лайонс 1968: J.Lyons. An introduction to theoretical linguistics. Cambridge (England), 1968.

Лаков 1968: G.Lakoff. Instrumental adverbs and the concept of deep structure. - Foundations of language. International journal of language and philosophy. 1968. Vol. 4. № 1.

Лэмб 1966: S.Lamb. Stratificational   grammar. N.Y., 1966.

МакКоли 1968 б : J.D.McCawley. The role of semantics in a grammar. – Universals in linguistic theory. N.Y., 1968.

Матьо 1968: M.Mathiot. An approach to the cognitive stady of   language. – International journal of American linguistics.1968. Vol.34. № 1.

Мельчук 1968: И.А.Мельчук. Строение языковых знаков и возможные формально-смысловые отношения между ними.   – Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. 1968. № 5.

Мельчук   1974а: И.А.Мельчук. Опыт теории лингвистических моделей “Смысл ⇔ Текст”. М., 1974.

Мельчук 1974б: И.А.Мельчук. Об одной лингвистической модели типа “Смысл ⇔ Текст”. – Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. 1974. № 5.

Мушанов 1964: Ю.А.Мушанов. Зависимость выбора слов от предварительных знаний о предмете (на материале союзов и частиц). – Машинный перевод и прикладная лингвистика. 1964. Вып . 8.

            Потье 1965: B.Pottier. La définition sémantique dans les dictionnaires. – Travaux de linguistique et de littérature… 1965. Vol. 3. № 1.

Рассел 1940: B.Russel. An inquiry into meaning and truth. N.Y., 1940.

Рейхенбах 1947: H.Reichenbach. Elements of symbolic logic. N . Y ., 1947.

Тарский 1948: А. Тарский. Введение в логику и методологию дедуктивных наук. М ., 1948.

Тарский 1956: A.Tarski. Logic, semantics, metamathematics. Papers from 1923 to 1938. Oxford , 1956.

Толстой 1968: Н.И.Толстой. Некоторые проблемы сравнительной славянской семасиологии. – Славянское языкознание. VI Международный съезд славистов: Доклады советской делегации. М ., 1968.  

Филмор 1969: Ch.J.Fillmore. Types of lexical information. – Studies in syntax and semantics. Dordrecht; Holland, 1969.

Халлиг и Вартбург 1952: R . Hallig und W . Wartburg . Begriffssystem als Grundlage f ü r die Lexikographie . Berlin, 1952.

Хеллер и Макрис 1967: L.G.Heller, J.Macris. Parametric linguistics. The Hague; Paris, 1967.

Хомский 1956: N.Chomsky. Three models for the description of language. – IRE Transactions on information theory.   1956. IT – 2. № 3.

Хомский 1957: Н.Хомский. Синтаксические структуры. – Новое в лингвистике. М., 1962. Вып. 2.

Хомский 1965: N.Chomsky. Aspects of the theory of syntax. Cambridge (Mass.), 1965.

Черч 1960: А.Черч. Введение в математическую логику. М., 1960.

Шаумян 1971: С.К.Шаумян. Философские вопросы теоретической лингвистики. М., 1971.

Шмелев 1966: Д.Н.Шмелев. Об анализе семантической структуры слова. – Zeichen und System der Sprache . Berlin , 1966. Band   3.

Шмелев 1969: Д.Н.Шмелев. Проблемы семантического анализа лексики (на материале русского языка): Автореф. дисс. … д-ра филол. наук . М., 1969.

Щерба 1940: Л.В.Щерба. Опыт общей теории лексикографии. – Избранные работы по языкознанию и фонетике. М., 1958, том 1.

¹ Бор значит, скорее всего, не ‘большой густой хвойный лес’, а   ‘сосновый лес, состоящий из больших деревьев’.

[2] Если машина (рубаха или ручка), которую некое лицо А использует по ее прямому на­значению (ездит, носит, пишет), ему же и принадлежит, то мы можем говорить о ней как о собственной машине (рубахе или ручке) этого лица.

[3] Значения сформулированы здесь очень приблизительно.

[4] Если пользоваться этим термином, то следует иметь в виду, что между грамматическим и семантическим согласованием имеется существенное различие: слово А, грамматически со­гласованное с В, заимствует у последнего определенные значения в данном тексте; между тем семантически согласованные друг с другом слова Л и В не приобретают общие смысловые элементы в тексте, а имеют их еще в словаре. Бесспорно, однако, что понятие согласования (повторяемости каких-то элементов языковой информации) может быть обобщено таким об­разом, что грамматическое и семантическое согласование предстанут как его частные случаи.

[5] Следовало бы добавить, что несовместимость нецелевого значения с формами императива, глаголами со значением попытки и т.п. объясняется именно тем, что в последние входит значение цели; например, императив, или побуждение, - это сообщение о желании говорящего, чтобы адресат выполнил определенное действие, и попытка каузировать его выполнение адресатом.

[6] Похожие идеи развивались с 1968 года и автором данной работы; см., например, Апресян 1968, 1969.

[7] Названия ролей пишутся с большой буквы, чтобы у читателя не возникало ассоциаций с привычными семантико-синтаксическими понятиями; словоупотребление Ч.Филмора не соответствует ни этимологии слов, ни лингвистической терминологической традиции. В случаях полного соответствия английского и русского предикатов английские примеры иногда заменяются русскими.

[8] По мнению автора этой книги, даже в этом случае исходных семантических элементов будет на порядок больше.

[9] Аналогичные наблюдения см. в работах Гак 1966: 256 и сл., Филмор 1969 (см. выше), Золотова 1973.

[10] Для дальнейших выводов существенно, что у всех глаголов со значением положения в пространстве усматривается глубинное значение контакта, которое связывает не субъект и место, а два субъекта.

[11] Рассматривая материал, приведенный в пунктах 1 а 2, мы можем заметить, что в обоих случаях на употребление слова накладываются некие сочетаемостные ограничения, ср. неправильность *рубить лед о камень, *колоть гибкие резиновые тяжи, *горстъ шка­фов. Однако в первом случае они семантически мотивированы, вытекают непосредственно из значения слова, а во втором — нет. Заметим далее, что и те и другие могут нарушаться в стилистических целях, ср. Дождь ходит по Цветному бульвару, шастает по цирку.,. внезапно слепнет и теряет уверенность (Ю. Олеша), Вода бормотала под корягой (К. Паустовский) — нарушение семантически мотивированной сочетаемости; Автобус... понесся, сломя голову (А. Эйснер), ...подкатила открытая буланая машина (М. Булга­ков) — нарушение семантически немотивированной сочетаемости. Развитая семантическая теория должна предусматривать возможность таких нарушений и уметь предсказывать соответствующие стилистические эффекты. В порядке гипотезы мы бы хотели высказать предположение, что стилистическое нарушение семантически мотивированного правила сочетаемости приводит к метафоре или метонимии, а нарушение чисто сочетаемостного правила — к разного рода юмористическим эффектам.

[12] Дополнительным соображением в данном случае могло бы послужить следующее обстоятельство: семантическое решение плохо согласуется с тем фактом, что в русском языке (да и не только в русском) нет ни одного класса слов, для которого было бы бес­спорно справедливо правило зачеркивания повторяющегося значения высокой степени. Характерно как раз другое; если каждое из двух синтаксически связанных слов имеет значение высокой степени, то последнее, так сказать, удваивается, ср. очень глубокое озеро (не просто глубокое, очень глубокое). Таким образом, если бы мы наряду с общим прави­лом «удвоения повторяющегося значения высокой степени ввели в систему и соответ­ствующее правило зачеркивания, оба правила утратили бы общность, и область действия каждого из них должна была бы определяться многочисленными частными условиями.