Дмитрий Николаевич Ушаков

Дмитрий Николаевич был самым очаровательным человеком, каких
я встречал в жизни: живой, умный, изящный, точный, озорной — редкое сочетание
качеств в одном человеке! И все это в соединении с исключительным благородством
мыслей и чувств, с безупречной честностью в науке, в деятельности и в жизни.

И его любили не только мы, его ближайшие
ученики, его близкие и домашние друзья, его любили и учителя, и ученые разных
стран, и студенты, и простые люди.

Не любили его чиновники, сектанты
марровского толка, завистники и мракобесы.

Располагал к себе Дмитрий Николаевич прежде
всего своей внимательностью, простотой и «уважительностью» к любому, кто к нему
приходил. Он ни к кому не относился наперед неуважительно, хотя умел острым
прозвищем, колким юмором и пародией заклеймить и дурака, и жулика, и
полноценного мерзавца.

В Дмитрии Николаевиче было много
«чеховского» — и его отвращение к фразе, его простота и изящество, его тонкий
юмор. Недаром в его кабинете рядом с Пушкиным висел и портрет Чехова. Это были
его любимые писатели.

И до чего же он понимал и чувствовал людей,
и как его коробила любая фальшь и пошлость. А это тоже ведь «чеховское». К тому
же Дмитрий Николаевич замечательно читал Чехова (в ВТО и в Институте русского
языка АН СССР есть запись в его исполнении рассказа Чехова «Дачники», сделанная
для артистов и чтецов). [Слушая эту запись, можно получить удовольствие от
«музыки речи» исполнителя и его артистического дарования.] А какой он был
рассказчик и собеседник! Великолепный мастер и знаток русской речи и
талантливейший хозяин интонации и повествования. И все так просто и
непринужденно.

Для нас, его ближайших учеников, он всегда
был образцом и идеалом человека, учителя и друга. Когда Дмитрия Николаевича не
стало, мы осиротели. Для меня Дмитрий Николаевич был гораздо ближе родного
отца. После смерти Д. Н. я стал сиротой.

5/XII
62.

 

Впервые услыхал я о Дмитрии Николаевиче от
моей матери¹, когда она в зрелых годах (40 с лишним!) решила получить
высшее образование и поступила на Высшие женские курсы. И вот все сидела и
учила: «Мыжжыла, атедзбыл…»² А как-то раз пришел я из театра и вижу — записка от мамы:
«Сдала Дмитрию Николаевичу и на „весьма”. Мама».

2

 

Впервые
лично я увидал Д. Н. в университетской, большим амфитеатром, аудитории на
знаменитом и традиционном его «просеминарии» по русскому языку, где молодые
лингвисты получали гораздо большее крещение, чем на лекциях по «Введению в
языковедение», которое читал очень учено, но не слишком увлекающе
высокообразованный В. К. Поржезинский³.

Здесь,
у Д. Н. на просеминарии, говорилось обо всех языковедных вопросах; их ставил и
сам Д. Н., ставили и наиболее «храбрые» из студентов. Лучшей школы для начинающих
лингвистов трудно себе представить. Тут были и случаи прямых и переносных
значений, и народные этимологии («Дрова-то выложены с проблемами»), и
грамматические случаи «у куме» и «вода пить», и вопрос о «г фрикативном»
в русском литературном языке… Тут было и сходство и различие языков, и звуки
и буквы, и «вещественное и формальное значение».

[Это
было незабываемое «введение в науку о языке» и на живом, нам понятном
материале!] И все это — как бы играя, в манере беседы и «рассказов кстати»,
причем любую ересь «храброго» первокурсника Д. Н. переносил удивительно
уважительно.

 

Как в
этом очаровательном просеминарии, так и в своих курсах, и в уже «серьезных»
семинариях Д. Н. сохранял свой стиль и метод. Даже многие лекции переходили у
него в исследовательскую беседу, когда он ставил вопрос и начинал нас
опрашивать: как мы произносим, как мы понимаем, как «чувствуем» какую-нибудь
форму.

Вот
это поразительное чувство равенства, которое Д. Н. считал для себя обязательным
с любым собеседником — будь он академик, учитель, студент или школьник — или
даже непричастный к языковедению человек, — оставалось у него всегда.

 

Помню
мой первый экзамен у Д. Н. — на паперти университетской церкви. Он дал вопросы,
и лишь только я начал отвечать, как экзамен перешел в беседу, где мы по очереди
ставили вопросы, и Д. Н. говорил и отвечал так, будто мы сидим у камина. Так
было и во всех других случаях, когда я и мои товарищи приходили к Д. Н.
экзаменоваться или советоваться о семинарских или о «кандидатских» работах и когда,
гораздо позднее, мне приходилось вместе с Д. Н. принимать аспирантские
экзамены. Последнее особенно показательно (это заставляет меня прыгнуть в 30-е
годы, но хочется сразу досказать).

Помню,
как мы принимали «фонетический вопрос» у аспиранта ИФЛИ В. Д. Левина⁴ (бывшего моего и Р. И.
Аванесова ученика по Городскому педин­ституту), был и Г. О. Винокур — научный
руководитель Левина. Дело было в Сивцевом Вражке, у Д. Н. на квартире. Левин
рассказывал о классификациях русских согласных; рассказывал дельно, знающе, с
огоньком. Д. Н. был явно доволен. Но почему я именно здесь об этом говорю? Было
четыре человека, разного возраста и положения, был серьезный вопрос, который
всех интересовал, и как Д. Н. совершенно «на равных» говорил и думал. Он не
поучал, не подвергал испытанию, а опять же беседовал, выяснял спорные места,
ставил вопросы не только Левину, но и Винокуру, и мне, и себе. [Так незаметно
экзамен перешел в дружескую беседу трех поколений лингвистов.] А потом,
конечно, пили чай, знаменитый «ушаковский чай»!

 

Так же
Д. Н. говорил и с «начальствами». В 1936 — 1937 годах мы с Д. Н. регулярно
ходили к А. С. Бубнову⁵, тогдашнему наркому просвещения, на Чистые пруды для
постатейного чтения «Свода орфографических правил», составленного
Орфографической комиссией Наркомпроса, где Д. Н. был председатель, а я — ученый
секретарь. И тут Д. Н. «беседовал» так же, как дома, как со студентами и
аспирантами или со своими друзьями. Бубнов это сразу понял, мы пили чаек,
иногда А. С. отклонялся в воспоминания о революционных делах прошлого или при
нас же отчитывал своих «начальников департаментов», причем и покрикивал иной
раз: «Черт вас всех подери!» — и тому подобное, сильно грассируя. Так что у нас
с Д. Н. остались самые приятные воспоминания от этих бесед.

 

С моей
легкой руки все мы имели прозвища. Общее для нас было: «Ушаковские мальчики»,
выдуманное какими-то зоилами, но нам это нравилось, и мы с гордостью носили эту
кличку. [Вышло как в свое время ироническая кличка «могучая кучка»: не в
насмешку, а во спасение.] А «внутри» были свои клички и прозвища. Сам Дмитрий
Николаевич назывался Шер-Метр, причем обе половины сего наименования
склонялись: Шер-Метр, Шера-Метра, Шеру-Метру и т. д., а ударение притом —
наконечное. О самостоятельности обеих половин этого «шеронима» может
свидетельствовать тот факт, что дочь моя Мария, будучи во младенчестве,
называла Д. Н. — дедушка Шер.

С. И.
Ожегов назывался — жидовин Ожеговер, с эпитетом «бабьскъ ходокъ» в свете его
успехов в среде женского пола (по деловой линии Шер-Метр называл его
Талейраном). Г. О. Винокур (имевший в более молодые годы сложносокращенное
наименование ГригбосВин) назывался Цвяток, что шло и от его соответствующих
качеств, и от реплики Достигаева в «Егоре Булычеве» на сообщение мадам
Звонцовой прослушать анекдот: «Это такой цветок!» — «Хорош цвяток!» У А. М.
Сухотина была кличка Феодал, в силу его дворян­ского воспитания и особых
талантов и интересов, иногда возникало и «анларжисман»⁶ Феодал-Титькин через
песенку: «Сухотин, Сухотин — пташечка…» посредством ступени «Сухотин,
Сухотин, Сухотитечкин…», откуда: Сухотитькин и просто Титькин. Р. И. Аванесов
прозывался Крупный, т. к. в одной ведомости на «литербеторное снабжение» (паек
по литере Б) Р. И. был поименован: «крупный профессор». А. Б. Шапиро именовался
Обраменько Борищ (где намек на «Синтаксис» педагога Абраменко, коего как автор
учебника заменил А. Б.). При этом фамилия А. Б. склонялась по 1-му
склонению: у Шапиры, к Шапире, с Шапирой… М. В. Сергиевский был возведен в
шотландский ранг яко: мак-Сим, а я имел два наименования: бытовое — Шерелев и
«парад­ное» — Александр, глаголемый Сукин (по имени одного персонажа
«Гистории о Великом князе Московском» А. М. Курбского, о чем я писал «кандидат­скую»
работу Д. Н., оканчивая университет).

Когда
Д. Н. исполнилось 65 лет, решили мы его «фетировать». Сложимшись, послали нас с
Винокуром по букинистам, где у известного нам Александра Сергеевича Бурдейнюка
(что возле Художественного театра) купили мы шеститомный словарь польского
языка Линде⁷, а попутно сочинили приветствие Д. Н. в виде пародии на
строки Евангелия, помещенные в «Пособии для просеминария»⁸ Д. Н., по которому мы
все учились. Начиналось дело с дательного самостоятельного, а «влъсви, пришедше
поклонитися» учителю, были обозначены в вышеуказанных наименованиях.

Собрались сперва у меня, день Татьянин — 25
января 1938 года — выдался морозный, знойкий. Обсудили процедуру, кто могли,
выпили с морозу и пошли. Каждый нес один том словаря Линде и готовил «слова».
Так и вошли в любимый дом: Сивцев Вражек, 38. Там, конечно, нас ждали и
прочее… До чего же мы любили этот дом! И как там было все «свое». Д. Н.
чувствовал себя в этот вечер хорошо. Пришедший с нами милый человек Константин
Александрович Аллавердов, выпив третью, встал и сказал: «Я буду краток. Ушаков —
это культура! Пью!» — и выпил четвертую. Дальше пошли всякие тосты. Очень
изящные тосты произнес Сухотин касательно способностей Д. Н. в области живописи
и инженерии. Я что-то пытался тщетно изобразить вокруг темы: Д. Н. — наш
учитель, а Бодуэн⁹ — заочный-де и тоже и между прочим — проче… Но
запутался, и ничего не вышло (хорош был!). Тогда «взял слово» оный жидовин
Ожеговер (который перед тем в передней, приложившись к содержимому моего
внутреннего кармана шубы, сильно плясал с престарелой соседкой Варварой Гавриловной),
встал в позитуру и… откашлялся, многообещающе махнув рукой. И так,
покачиваясь, «еще раз и еще много, много раз…». Д. Н. внимательно слушал и
через 20 минут промолвил: «Пушка на колесах!» Сие наименование в дальнейшем
также украсило чело С. И. А вечер-то все-таки был прекрасный! И запомнился
навеки.

 

Когда
я впервые в 1934 году пробовал читать курс «Введение в языковедение» и доходил
до основ грамматики, то невольно пытался построить эту лекцию так, как ее читал
Д. Н., а у него это была одна из самых блестящих лекций, где все рассуждение
строилось на «модельных» (и бессмысленных) словах: велый, веловатый, веленький,
велить, отвеливать, вельнуть, велее и т. п., т. е. это была своего рода «глокая
куздра» Л. В. Щербы. Пытался и я так читать, и… ничего не выходило! Странно,
думал я, ведь у Д. Н.-то выходило, да еще как выходило! А у меня вот не
выходит… Пришел поплакаться к Д. Н. Он выслушал и говорит: «А вы, Шерелев,
бросьте и передумайте все по-своему, так будет лучше!» Я последовал его совету,
и действительно, вышло гораздо лучше. Эту мудрость я запомнил на всю жизнь и
всегда внушал это своим учени­кам.

 

Звонит
как-то Д. Н. по телефону и рассказывает, что у одного преподавателя ИФЛИ, где
Д. Н. заведовал кафедрой, Ожеговера (это С. И. Ожегов) какие-то недоразумения
со студентами, и добавляет, что «он, студент-то, и всякий бывает, но его,
сукиного сына, любить надо, тогда и дело пойдет на лад».

 

Д. Н.
часто мне говорил: «Тот не лингвист, кто ни разу не увлекался фонетикой». Я не
только охотно этому поверил, но и претворил завет моего учителя и в свою
биографию, и в биографии моих учеников. Понаблюдав разных «лингвистов», я
утвердился в мнении, что это правильно.

 

О том,
как надо читать лекции, Д. Н. мне рассказал одну поучительную историю. «Читал
нам Фортунатов готский язык, как всегда, на широком фоне сравнительного
языковедения и обязательно „по-своему”, а не по чему-то писаному. Одна из этих
лекций была особенно памятна по новизне и своеобразности трактовки вопросов.
Приходим в следующий четверг, Фортунатов говорит: „Все, что я изложил вам в
прошлой лекции, — неверно. Я это понял за неделю. Прошу зачеркнуть вашу запись,
а я изложу вам эти вопросы сегодня совсем иначе”. И прочитал совершенно иную
лекцию. „Вот, если даже в пустяке ошибешься на лекции, обязательно надо об этом
сказать студентам, чтобы они ’зачеркнули’”».

 

11

 

В
начале века образовалась Московская диалектологическая комиссия, ее
председателем был Ф. Е. Корш, ученым секретарем и заместителем председателя —
Д. Н. (после смерти Корша в 1915 году председателем стал Д. Н.).

Когда
Ушаков приходил к Коршу подписывать протоколы и прочие «бумажки», Корш «входил
в ритм» и, подписывая, почти приплясывал. «Наконец я понял, — говорил мне Д.
Н., — что он приплясывает это на мотив „Камаринского”; он пританцовывал свою
подпись „А-ка-де-мик пред-се-да-тель Федор Корш”».

 

В 1933
году при Научно-исследовательском институте ОГИЗа удалось организовать
подготовку «Справочника корректора», где предполагался большой раздел
орфографии. Составляли этот раздел я и Владимир Николаевич Сидоров, но 13
февраля 1934 года, в тот день, когда были спасены челюскинцы и в их числе О. Н.
Комова¹⁰, Володина сестра, самого Володю изъяли и выслали. Его работу
я передал А. М. Сухотину. Обоюдными усилиями удалось кое-что накопить и
систематизировать. Но встал вопрос: «кто утвердит» наши параграфы к публикации?

Летом
1934 года, узнав, что в Академии наук затеяли орфографическую комиссию, я
написал письмо возглавлявшему эту комиссию С. П. Обнорскому, интересуясь, в каком
плане пойдет работа, какие будут рубрики и принципы унификации орфографии? С.
П. Обнорский любезно мне ответил, но их система мне показалась неубедительной.
Тогда я решил подбить на аналогичное предприятие Д. Н. Ушакова. Пошел к нему в
октябре 1934 года, показал ему письмо Обнорского и высказал свои соображения.
Д. Н. они показались убедительными, и так была в октябре 1934 года «решена»
Орфографическая комиссия Наркомпроса. Получить санкции и средства взял на себя
Д. Н. В качестве членов наметили А. Б. Шапиро, Р. И. Аванесова и экс-оффицио
М. В. Сер­гиевского (он был в то время председателем Ученого комитета
Наркомпроса, и дело должно было идти через него). Я предложил Д. Н. обязательно
включить А. М. Сухотина. Д. Н. не был с ним знаком и сперва оставался в
сомнении, но стоило мне только привести Сухотина лично в Ушаковым, как все
сомнения пали, и в дальнейшем это знакомство перешло в очень трогательную
привязанность.

Экспансивный
Сухотин благоговел перед Д. Н. — ему невероятно импонировало изящество ума Д.
Н., его моральные и человеческие качества, его остроумие. Д. Н. в свою очередь
быстро понял и оценил «чудака феодала» с его энциклопедизмом, одаренностью,
азартностью и редкостной точностью в работе. Маленькая гордость есть и у меня,
что удалось познакомить этих двух замечательных людей.

 

В 1936
году один из «непременных членов» нашей комиссии — А. Б. Шапиро — подвергся
незаслуженной и несправедливой опале в наркомпросов­ских кругах в связи со
своим учебником русского языка для средней школы. Д. Н. очень переживал все
это, и когда вдруг оказалось, что на «примирительную» сессию в Ленинграде
Наркомпрос командировал Д. Н. Сухотина, Сергиевского и меня, а Шапиро не
получил командировки, то Д. Н. был совершенно возмущен, специально ездил к
Бубнову, а позднее поднял бучу в Ленинграде и добился, чтобы Шапиро была
немедленно выслана командировка, что и было сделано потщанием другого моего
незабвенного учителя, чудака и острослова академика А. С. Орлова¹¹.

14

 

Для многих из нас, и, в частности, для
меня, Д. Н. был и отцом духовным, и духовником. Бывало, нашкодишь и сам
просишься прийти и покаяться. Д. Н. сразу чуял, в чем дело. Запрет дверь
на ключ, сядет и пощипывает бородку: «Ну, рассказывай» — в таких случаях Д. Н.
переходил на «ты». Изложишь все — тут уж ничего нельзя скрыть. Отутюжит Д. Н.,
доведет до сознания, а потом отопрет дверь и кричит: «Шура! Принеси-ка большую
рюмку, надо Реформатскому дать». И Александра Николаевна¹² идет с бутербродами и с
«большой рюмкой» для меня.

 

Любил Д. Н. шутку и был даже озорник.
Бывало, зайдешь к нему, Д. Н. полеживает за ширмочкой в своей заветной комнате
под сенью Пушкина и Чехова (его любимые писатели), он обрадуется и, прежде чем
перейти к «делам», — сразу: «Вот, Шерелев, кстати — есть анекдот, распирает
рассказать, а некому, а уж и анекдот!» И такое расскажет, да с жестами, с
мимикой, не говоря уж об интонациях. Особенно памятен в его передаче анекдот о
красноармейце, впервые попавшем в отпуск на Кавказ (вариант анекдота с
фейерверком). Кое-что я зарегистрировал и инкорпорировал в разделе анекдотов с
пометкой: «Сообщил Д. Н. Ушаков».

А то раз ждали мы в этой же компании
прихода С. П. Обнорского, и Д. Н. говорит: «Уж вы, Шерелев, при нем не больно
„тово”…» Когда же пришел Обнорский и в пылу разговора речь зашла о замечаниях
к «Своду орфографических правил» В. Д. Павлова-Шишкина¹³, Д. Н. первый
«сорвался»: «А, это — Пауло-Сиськин!» (а мы так промеж себя звали сего мужа).

 

И с ним бывали анекдоты. Как-то раз в ИФЛИ
на лекции Д. Н. получает записку, адресованную «Ушакову». Разворачивает и
читает вслух: «Когда же ты, сволочь, отдашь мне три рубля?» Д. Н. остановился и
наклонил голову… Записка эта была написана студенту Ушакову!

 

В молодости Д. Н. преподавал русский язык в
Николаевском сиротском училище, что было на Солянке в том же доме, где и
Воспитательный дом. Начальницей этого училища была в то время моя гран-тант
(даже: гран-гран-тант — сестра моего прадеда) Наталия Адриановна
Головачева. Д. Н. любил вспоминать, как он, тогда еще совсем молоденький, что-то
процитировал ей из Фета, а она не моргнув глазом подхватила цитату и досказала
все стихотворение до конца. «Вот память-то была!» — восхищался Д. Н. Так вот, в
этом училище была одна классная дама, невероятно строгих правил. Шел раз юный
Д. Н. по длиннющему коридору этого знаменитого дома, а где-то вдали навстречу
выходит эта классная дама с выводком питомиц. И вдруг — спешно назад. Что за
оказия? Оказалось: идет мужчина, это так неприлично! — Но позвольте, он ведь
одетый! — Да, но под одеждой-то он все-таки голый!

 

Как-то, как и обычно, «зазаседались» мы у
Д. Н. по делам Орфографиче­ской комиссии до свету. По обычаю в этом, скажем,
четвертом часу Д. Н. ходил нас «провожать», т. е. мы с ним делали «кружок» и
уже совсем «засветло» — расходились «по домам своим». Вот и тут вышли, я
поглядел на дверь и говорю: «Шер — говорю — Метр! А на ловца и зверь бежит!» —
«А что?» — спрашивает Д. Н. «Да глядите на дверь-то вашу — диалектология!» А на
двери мелом значилось: «Ябена мать».

 

Когда В. Д. Левин сдавал вступительные
экзамены в аспирантуру ИФЛИ и когда очередь дошла до «экзамена по
специальности» и Левин все «ответил» по билету, — тогда Д. Н., пощипав бородку,
сказал: «Ну, разберем какой-нибудь случай, возьмем, например, БЛЯДЬ. Вот и
расскажите об этом». Левин сперва помертвел от неожиданности, но, оправившись и
объяснив «реальную суть дела», перешел к чередованиям: БЛУД, БЛУЖДАТЬ,
ЗАБЛУЖДЕНИЕ, ОБЛЯДЕНЕНИЕ. Д. Н. был явно доволен находчивостью и сообразитель­ностью
абитурьента. Шер-Метр не ошибся: действительно В. Д. Левин позднее оказался
знатоком этих вопросов.

 

Д. Н. любил контроверзы переводов.
Например, как изящно болгары обозначают особый проход на зрелищные предприятия
для женщин: «Взлаз на бабата». А как перевести на чешский латинскую поговорку
«Арс лонга — вита бревис»? — «Штука длоуга — живот кратек».

 

Были у Шера-Метра суждения и о личностях:

О Томашевском¹⁴: «Умница. Какая ясная
голова!»

О Сидорове: «Володя — умница. У него —
голова и сердце».

Кстати: в московском просторечии обычно
говорили: «Рубен Ивавич и Володя Сидоров».

Об Аванесове: «Вот беда с Рубеном! Просишь
что-нибудь сделать. Обещает, а по глазам вижу, что сам-то он знает, что не
сделает. А дальше тянет и все отговаривается разными случаями и, главное,
выискивает их, чтобы не сделать! И ведь не сделает…»

 

В конце 30-х годов, когда я «несбриваемо»
отрастил бороду, я часто менял ее фасон, то из-за дурех парикмахерш, то из
дурацких собственных умозрений. Д. Н. этого не одобрял. В один ясный и очень
морозный январский день сидел я у Д. Н., и мы чего-то редактировали. Звонок.
Пришел Л. В. Щерба, замерзший и благожелательный. Ввели его в Шера-Метровую
комнату и сразу к печке-голландке — спину греть. Стоит этот долговязый Дон
Кихот Лев Владимирович и трется спиной об печку, а маленький изящный Ушаков
против него в кресле, положив ножка на ножку. Они друг друга очень любили.
Первый начал Щерба: «Что-то у вас, А. А., опять другая борода?» Д. Н. в ответ:
«Вот именно на этом ему и надо остановиться. Как вы думаете, Л. В.?» Щерба
велел мне стать в профиль и в фас, подробно осмотрел и предложил Ушакову: «Ну
что ж, Д. Н., утвердим так?» Д. Н. еще раз обошел меня вокруг и только после
этого заключил: «Быть по сему, Шерелев». Вот почему я с тех пор не считаю себя
вправе менять фасон бороды.

 

В тот день, когда К. Н. Игумнов¹⁵ получал орден (а в те
времена у интеллигентов нетехнического толка это было редко), мы, как обычно,
заседали у Д. Н. Пришел Игумнов, зашел в комнату Д. Н., показывает орден и
«инструкцию орденоносцам», где тогда значились всякие «льготы», насчет «с
передней площадки» и чего «без очереди». Кроме того значилось еще и бесплатное
посещение бани. Д. Н., вертя в руках «права» орденоносца, спрашивает Игумнова:
«Ну, Константин Николаевич, вы, конечно, в женскую?»

 

[Д. Н.
был необычайно хозяйственным человеком: все делал споро, кругло, аккуратно и
добротно.]

Д. Н.
не выносил, когда при разворачивании пакетов резали веревки. «Постой! Так
нельзя. Я развяжу». И аккуратнейшим образом распутывал и развязывал. Но был еще
более обратный случай: Д. Н. купил в кондитерской торт, а продавщица никак его
не могла толком завязать. Д. Н. вежливо попросил дать это сделать ему, а когда
он быстро и изящно это сделал, наблюдавший старый продавец сказал: «Ну,
гражданин, вы без куска хлеба не оста­нетесь!»

 

По
другой своей ипостаси тех лет — по «Толковому словарю» — Д. Н. ввел для работы
карточки на неплотной бумаге форматом примерно 8 на 10. Быстро все поняли их
пригодность не только для вокабул и толкований словаря, но и для иных
уединенных нужд, непосредственно со словарем не связанных. И окрестили их
«ушаковками». Когда их в редакции словаря накапливалось до­статочное
количество, Д. Н. всенепременно звонил и докладывал: «Шерелев! Накопилось.
Зайдите за „ушаковками”. Цалую!»

 

Когда
Д. Н. возвращался из Болшева, где любил отдыхать, он привозил с собой много
акварелей, до чего он был очень охоч, и устраивал в своей комнате «выставку».
Бывало, звонишь ему: «Вы уже встали? Так можно прийти?» — «Погодите,
Шерелев, полчасика: закончу экспозицию, тогда и приходите смотреть». Придешь, а
Шер-Метр весь сияет и показывает: «Вот, главное, небеса. Глядите, какой лиловый
тон. Ведь можно не поверить, а это так. Я не вру в акварели». Действительно,
его «небеса» были очаровательны. А еще — другая страсть — это осенние листья:
желтые, красные, бронзовые, лиловые, бурые, с какими-то парадоксальными
прожилками. И опять же и здесь Д. Н. ни на йоту «не врал». Чудесный он был
акварелист, и эта его «страстишка» многое объясняла и в его облике ученого,
например, его шедевр «Г фрикативное в русском языке», 1916¹⁶. [Этот стиль акварельной
миниатюры был присущ Дмитрию Николаевичу органически и проявлялся во всем, будь
то лекция, статья, обработка словарного абзаца или забавная поговорка, удачный
каламбур или ладно скроенный анекдот.]