Предисловие
I
Известный датский языковед Отто Есперсен (1860—1943) посвятил целый ряд
трудов вопросам общего языкознания („Язык“, „Система грамматики“, „Учебник
фонетики“), вопросам истории и теории английского языка („Прогресс в языке, в
специальном применении к английскому языку“, „Рост и строй английского языка“,
„Грамматика современного английского языка на исторической основе [в 7 томах]“,
„Основы английской грамматики“), а также вопросам методики преподавания
иностранных языков („Как преподавать иностранный язык“).
Широким кругам читателей Есперсен известен в первую очередь своей теорией
„прогресса в языке“, связанной с превознесением аналитического строя языка и с
восхвалением английского языка как якобы самого совершенного из существующих
языков. Эта теория в свое время подверглась в нашей печати заслуженной суровой
критике. Однако лингвистические воззрения Есперсена нельзя полностью свести к
этой теории. Будучи лингвистом широких интересов и широкого кругозора, Есперсен
развивает в своих трудах целый ряд теоретических положений, многие из них
представляют интерес и для современного советского языкознания. Правда, следует
отметить, что Есперсену не удалось создать цельную и стройную систему: в его
трудах интересные наблюдения и частные выводы нередко сочетаются с
поверхностными и необоснованными обобщениями, не соответствующими той обширной
предварительной работе, которую проделал автор по собиранию и анализу материала
из различных языков земного шара.
Неравноценным в отдельных своих частях оказывается и его труд „Философия
грамматики“ (1924). Заглавие этого труда следует понимать в том смысле, что в
нем рассматриваются взаимоотношения между грамматическими и логическими
категориями, т. е. связь между языком и мышлением. Есперсен ставит себе целью
выяснить, какие категории мышления находят отражение в грамматических категориях
и в какой степени грамматические категории соответствуют логическим или
расходятся с ними. Исходя из такой постановки вопроса, Есперсен выдвигает,
например, проблему взаимоотношений между грамматической категорией времени
(англ. tense) и категорией реального времени (англ. time) и ряд других подобных
проблем. Такая постановка вопроса не вызывает возражений и может при правильном
и вдумчивом анализе материала привести к весьма плодотворным результатам. Если
выводы, к которым приходит Есперсен, не всегда оказываются обоснованными и
убедительными, это происходит по той причине, что в ряде случаев ему мешает, с
одной стороны, поверхностный подход к языковым явлениям, с другой — недостаточно
отчетливое разграничение разных сфер языка — грамматики и лексики.
II
Ставя себе целью исследовать „философию грамматики“, необходимо, очевидно,
прежде всего установить, что такое грамматика и чем она отличается от лексики.
Отграничив предварительно грамматику от лексики, можно было бы затем перейти к
рассмотрению взаимоотношений между грамматическими и логическими категориями,
т. е. к „философии грамматики, если пользоваться терминологией Есперсена.
Однако Есперсен не дает четкого отграничения [1] . Не определив предварительно
специфику грамматики, он в целом ряде случаев привлекает к рассмотрению такие
языковые явления, которые вовсе не являются грамматическими, причем не делает
по этому поводу никаких оговорок, и в результате создается впечатление, что
изложение будто бы все время остается в рамках „философии грамматики“, хотя в
действительности это совсем не так.
Например, рассматривая грамматическую категорию времени в ее взаимоотношениях
с реальным временем, Есперсен изучает не только глагольные времена, которые
являются грамматическим средством выражения времени, но и выражение временных
понятий в лексических значениях слов и словообразовательных аффиксов. На стр.
329 он говорит: „Рассмотрев таким образом временные отношения, выражаемые
временами личных форм глагола, мы перейдем теперь к вопросу о том, нет ли
сходных грамматических явлений за пределами этой области“, — и рассматривает
такие чисто лексические явления, как значение префикса ех- в слове ex-king,
значение прилагательного late в сочетании the late Lord Mayor, значение
прилагательного future, например в сочетании a future Prime Minister и т. д.,
хотя эти факты не имеют никакого отношения к грамматике. Сами по себе такие
явления, безусловно, заслуживают тщательного изучения, но это должно быть делом
лексикологии. При том способе их рассмотрения, какой мы находим у Есперсена,
специфика грамматики стирается.
Нечто подобное обнаруживается и при рассмотрении категории рода. Рассмотрев
(стр. 265 и сл.) грамматическую категорию рода в индоевропейских языках,
Есперсен далее переходит к таким случаям, как англ. man-servant, maid-servant,
he-devil, girl-friend, где все дело в лексических значениях компонентов сложных
слов; такие случаи не имеют отношения к грамматике и ее проблемам.
Есперсен незаметно выходит за пределы грамматики и при изложении весьма
существенного вопроса о различии между „формулами“ и „свободными выражениями“
или „свободными словосочетаниями“ (см. гл. 1, стр. 16 и сл.). Сопоставляя два
предложения современного английского языка — How do you do? „Здравствуйте!“ и
I gave the boy a lump of sugar „Я дал мальчику кусок сахару“, — Есперсен
справедливо замечает, что первое из них, как и предложения Good morning! „Доброе
утро!“, Thank you! „Спасибо“ и др., представляет собой неизменяемую формулу.
„Такую формулу, — говорит он, — можно подвергнуть анализу и показать, что она
состоит из нескольких слов, но она воспринимается и трактуется как целое,
значение которого может быть совершенно отличным от значений составляющих его
слов, взятых в отдельности… Легко заметить, что предложение I gave the boy a
lump of sugar имеет иной характер. В нем можно выделить ударением любое из
полнозначных слов, сделать паузу, например после boy, заменить местоимение I
местоимением he или she“ и т.д. (стр. 16—17). Здесь затрагивается, таким
образом, весьма важный вопрос о лексикализации целых предложений, или, если
применить терминологию проф. А. И. Смирницкого, о „предложениях, входящих в
систему языка“ [2]
: эти предложения не создаются заново в процессе речи, а
вносятся в речь как готовые единицы. От наблюдений Есперсен далее переходит к
вопросу о „формулах“ в различных областях грамматического строя. „Формулами“ в
этом смысле оказываются и такие формы множественного числа существительных, как
oxen „волы“; они тоже не создаются заново в процессе речи, а вносятся в речь
как готовые единицы: такую форму говорящий обязательно должен был услышать,
прежде чем он мог сам ее употребить, тогда как формы множественного числа
существительных, образованные с помощью окончания -s, он не обязательно должен
был слышать, а мог образовать сам по общему правилу.
Такое различение „формул“ и „свободных выражений“ умело используется в
дальнейшем изложении для характеристики сущности грамматического строя. При
этом, однако, следовало бы отметить, что „формулы“ во всех случаях представляют
собой результат лексикализации того или иного явления синтаксиса или морфологии
данного языка. Есперсен этого не отмечает. Таким образом, границы грамматики и
здесь остаются неясными.
III
Переходя далее к собственно грамматическим теориям Есперсена, мы должны
прежде всего остановиться на весьма своеобразной трактовке различия между
морфологией и синтаксисом. По мнению Есперсена, это различие основано не на
каком-либо различии объектов изучения, а только на различии в подходе
исследователя к этим объектам. Материал, с которым имеет дело морфология, по
Есперсену, ничем не отличается от материала, с которым имеет дело синтаксис.
Как морфология, так и синтаксис изучают всю совокупность грамматических явлений
языка. Различие же между ними заключается, по Есперсену, в том, что морфология
подходит к явлениям извне, т. е. идет от формы к значению, а синтаксис —
изнутри, т. е. от значения к форме. Так, например, если мы говорим, что форма
множественного числа существительных образуется в современном английском языке
в большинстве случаев при помощи окончания -s, в отдельных случаях при помощи
окончания -en, при помощи изменения корневого гласного и т. д., то это будет
синтаксис, поскольку мы идем при этом от значения к форме. Если же мы говорим,
что окончание -s может выражать в современном английском языке следующие
значения: 1) множественное число существительных, 2) родительный падеж
существительных (-’s), 3) 3-е лицо единственного числа настоящего времени
изъявительного наклонения глаголов, 4) неатрибутивную форму притяжательных
местоимений (hers и т. п.), то это будет морфология, поскольку мы идем от формы
к значению. Такое разграничение подхода извне и подхода изнутри к одним и тем же
явлениям, вообще говоря, возможно (хотя „подход извне“ в этом смысле
представляется мало плодотворным). Но совершенно недопустимо применять к этому
своеобразному различению термины „морфология“ и „синтаксис“, которые по давней
и общепринятой научной традиции имеют совсем другое значение. Подлинное же
различие между морфологией и синтаксисом у Есперсена стирается. Так, например,
в морфологию он включает порядок слов, поскольку исследователь рассматривает его
„извне“, т. е. устанавливает, какие значения может иметь то или иное
расположение слов в предложении. Употребление привычных терминов в непривычном
значении всегда создает серьезные принципиальные трудности. Принять
предложенное Есперсеном употребление терминов „морфология“ и „синтаксис“
совершенно невозможно.
IV
Видное место в грамматической системе Есперсена занимает его теория „трех
рангов“, которая первоначально была изложена в его „Грамматике современного
английского языка“ и в несколько измененном виде включена в „Философию
грамматики“.
Согласно этой теории, следует различать слова трех „рангов“: 1) слова
первичные, 2) слова вторичные, или адъюнкты, 3) слова третичные, или субъюнкты.
Это различение основано на следующем принципе: первичные слова стоят, так
сказать, „сами по себе“ и не определяют какого-либо другого слова; слова
вторичные стоят при каком-нибудь первичном слове и определяют его; слова
третичные стоят при каком-нибудь вторичном слове и определяют его. Разумеется,
замечает далее Есперсен, бывают слова, которые стоят при третичных (их можно
было бы назвать четвертичными); бывают и слова, которые стоят при четвертичных
(их можно было бы назвать пятичными), и т. д.; однако в установлении дальнейших
градаций нет необходимости, поскольку четвертичные, пятичные и т. д. слова ничем
не отличаются от третичных; поэтому можно ограничиться тремя рангами.
Взаимоотношение между этими тремя рангами и частями речи, а также между
рангами и членами предложения остается у Есперсена не вполне ясным. Для
иллюстрации своих положений Есперсен приводит такие английские примеры:
extremely hot weather (extremely — третичное слово, hot — вторичное слово,
weather — первичное слово), a furiously barking dog. Таким образом,
первичными словами оказываются в первую очередь существительные, вторичными —
прилагательные, третичными — наречия. Однако отождествить понятие
первичного слова с понятием существительного и т. д. все же нельзя: первичным
словом может быть и местоимение и т. д. С другой стороны, нельзя также
отождествить первичное слово с подлежащим: дополнение тоже будет первичным
словом. Характерно для всей этой концепции Есперсена то, что в системе трех
рангов не находится места для глагола-сказуемого. Правда, на стр. 112
упоминается о том, что глагол в личной форме может быть только вторичным
словом, но это попутное заявление не меняет существа дела: система трех рангов
задумана как система организации безглагольных сочетаний. В сущности, система
„трех рангов“ характеризует отношения, складывающиеся внутри словосочетания,
центром которого является существительное (или субстантивное местоимение).
Подлинной областью применения теории „трех рангов“ является, таким образом,
именное словосочетание. Однако Есперсен применяет понятия „трех рангов“ не
только к этой области. „Первичными элементами“ могут, согласно его теории, быть
и подчиненные предложения. Так, например, в составе сложноподчиненного
предложения That he will come is certain подчиненное предложение that he will
come будет, по Есперсену, „первичным элементом“; в составе сложноподчиненного
предложения I like a boy who speaks the truth предложение who speaks the truth
будет „вторичным элементом“ и т. п. (ср. стр. 117 и сл.). Такое применение
этих терминов представляет собой, очевидно, уже дальнейший шаг — применение
понятий, выработанных на материале именного словосочетания, к явлениям,
характерным для сложного предложения.
Таким образом, теория „трех рангов“ имеет свое значение в определенной узкой
сфере, но не может заменить ни теорию частей речи, ни теорию членов
предложения.
V
Другой существенный пункт в грамматической теории Есперсена представлен
теорией „нексуса“ и „юнкции“. Под этими терминами подразумеваются явления, давно
знакомые лингвистической науке. Различение „нексуса“ и „юнкции“ — это различение
предикативных и непредикативных сочетаний слов. Элементарные примеры, которые
приводит Есперсен на стр. 108 — „собака лает“ и „лающая собака“, — иллюстрируют
явления, которые обозначались различными терминами. Само собой разумеется, что
обычным случаем „нексуса“ является предложение: связь между подлежащим и
сказуемым будет, если пользоваться терминологией Есперсена, „нексусной связью“,
поскольку во всяком предложении налицо акт предицирования — утверждение или
отрицание связи между подлежащим и сказуемым. Однако „нексус“ может встретиться
и в ином грамматическом оформлении. „Нексусом“ будет, по Есперсену, и такое
предикативное сочетание, которое состоит не из подлежащего и сказуемого, а из
других элементов предложения, напр.: мер сочетание her sing в предложении I
heard her sing (стр. 133).
Таким образом, под понятие нексуса подойдут все те явления, которые получили
у нас название „вторичной предикативности“ [3] — сочетание „объектный падеж с
инфинитивом“, „абсолютная конструкция“ и т.п. Во всех этих случаях понятие
нексуса трактуется как понятие синтаксическое: две отдельные языковые единицы
образуют нексус, если между ними существуют предикативные отношения. В таком
понимании термин „нексус“ вполне приемлем: он обобщает целый ряд языковых
явлений, объединяя их по одному существенному признаку. Однако Есперсен
расширяет это понятие настолько, что оно выходит за пределы синтаксиса и
проникает в лексикологию. Так, например, существительные — имена действия
(arrival „прибытие“ и т. п.) он называет „нексусными существительными“ на том
основании, что они обозначают не отдельно существующий предмет, а опредмеченное
действие предмета, выраженного другим существительным или местоимением,
например: the doctor’s arrival „прибытие доктора“ (стр. 131). Ход рассуждения
здесь, по-видимому, примерно следующий: сочетание имени с личной формой
глагола, например the doctor arrived „доктор прибыл“, образует нексус, поскольку
между обеими составными частями сочетания существуют предикативные отношения; в
существительном arrival „прибытие“ как бы подразумевается действующее лицо;
следовательно, предикативные отношения обнаруживаются как бы внутри
существительного, которое и получает у Есперсена наименование „нексусного
существительного“. Но такой перенос синтаксического понятия нексуса внутрь
слова, т. е. перенос его в лексикологию, лишает это понятие отчетливого
грамматического содержания и ведет к смешению совершенно различных областей
лингвистического исследования. Здесь мы опять видим стирание границ между
грамматикой и лексикологией, о котором шла речь выше.
VI
Сходную тенденцию обнаруживает Есперсен и при рассмотрении других явлений
языка. Характерной является в этом отношении его трактовка терминов „активный“
и „пассивный“. Эти термины имеют вполне ясное и определенное содержание в
применении к залоговой системе глагола. В таком значении употребляет эти
термины и Есперсен (стр. 187 и сл.). Однако отчетливое грамматическое содержание
этих терминов у него начинает стираться, потому что он применяет их (притом без
всяких оговорок) к явлениям совершенно иного порядка, а именно — к лексическим
значениям прилагательных и существительных. Так, на стр. 192 и сл. идет речь об
„активных“ и „пассивных“ прилагательных; в качестве примеров „активных
прилагательных“ приводятся английские прилагательные troublesome „беспокойный“,
talkative „разговорчивый“ и т. п., а в качестве примеров „пассивных
прилагательных“ — eatable „съедобный“, credible „вероятный“ и т. п. На стр. 193
говорится об „активных и пассивных существительных“; активные существительные:
fisher „рыбак“, liar „лжец“ и т. д., пассивные: lessee „съемщик“ („тот, кому
сдают в аренду“), referee „рефери“ („тот, кому вопрос направлен на
рассмотрение“) и т. д. Не приходится спорить с тем, что в лексическом значении
этих прилагательных и существительных содержатся элементы значения, в одних
случаях активного признака — способности активно производить действие, или
действующего лица, а в Других — способности подвергаться действию, или лица,
подвергающегося действию. Постольку поскольку эти различия связаны со
словообразовательными суффиксами, они, безусловно, составляют органическую часть
словообразовательной системы английского языка. Однако необходимо ясно отличать
такие случаи от грамматической категории залога и от деления глагольных форм
на активные и пассивные: в глаголах мы имеем дело с различными формами одного и
того же слова, т. е. с грамматической категорией, которая входит в систему
грамматических категорий глагола, а в прилагательных и существительных — с
лексическими значениями, обусловленными (и то не всегда) значением
словообразовательных элементов. Смешение этих языковых явлений, принадлежащих
различным сферам языка, приводит, как уже отмечалось, к стиранию границ между
лексикой и грамматикой. Поскольку труд Есперсена озаглавлен „Философия
грамматики“ (а не „Философия языка“ вообще), вопрос о лексических значениях
слов, зависящих от значений словообразовательных суффиксов, не должен был бы
вообще рассматриваться; если же допустить рассмотрение этого вопроса, то лишь с
целью отчетливо отграничить грамматические явления языка от неграмматических.
VII
Позиция Есперсена в вопросе об аналитических формах слов требует особого
рассмотрения.
В вопросе о падежах английских существительных Есперсен стоит на безусловно
правильной позиции. В обстоятельной полемике с Зонненшейном он отвергает
причисление предложных сочетаний к падежам (стр. 200 и сл.), справедливо
указывая, что Зонненшейн и другие сторонники „предложных падежей“ навязывают
современному английскому языку категории, существующие в языках флективного
строя, например в латинском или в древне-английском.
С другой стороны, об аналитических формах глагола Есперсен высказывает
спорные суждения. На стр. 51 он замечает: „…было бы неправильным включать
особую форму будущего времени в систему времен английского языка“. По его
мнению, этого не следует делать потому, что, с одной стороны, значение будущего
времени можно выразить без особой глагольной формы (I start to-morrow at six и
т. п.), а с другой — оно часто передается при помощи сочетаний (phrases),
которые выражают не чистую будущность, а будущность в сочетании с
дополнительными оттенками — воли, обязанности и т. п. Признавая далее, что
глагол shall может совершенно терять значение обязанности (например, в
предложении I shall be glad if you can come), Есперсен замечает, что shall
действительно очень близок к состоянию вспомогательного глагола будущего
времени, но все же отказывается признать существование формы будущего времени в
английском языке, ссылаясь на то, что данный глагол употребляется не во всех
лицах.
Что же касается перфектных и длительных форм, то Есперсен (см. гл. XIX и XX)
не находит препятствий к признанию их аналитическими формами глагола. Таким
образом, в этом вопросе он придерживается общепринятой точки зрения.
VIII
Важное значение для проблематики книги имеет, конечно, вопрос о
взаимоотношениях между диахроническим и синхроническим подходом к языковым
явлениям. Со времени выхода в свет „Курса общей лингвистики“ Ф. де Соссюра этот
вопрос вызывает, как известно, много споров среди языковедов, в том числе и
среди советских. Позиция Есперсена в этом вопросе, несомненно, представляет для
советского читателя значительный интерес.
В начале гл. II („Систематическая грамматика“) Есперсен заявляет: „За
последние сто лет старые методы лингвистического исследования были заменены
новыми методами исторической грамматики — и этим лингвистика вправе гордиться.
Историческая грамматика не только описывает явления, но и объясняет их“ (стр.
29), и далее: „Но как ни велики успехи новых методов исследования, нельзя
забывать, что мы не все еще сказали, если истолковали факты языка в свете его
истории. Даже после того, как многие неправильные образования были возведены к
более ранним правильным, другие все же остались неправильными, как бы далеко в
прошлое мы ни углублялись… Многие неправильности можно объяснить, но
объяснение не устраняет их: для говорящих на современном языке они остаются
столь же неправильными, как если бы их происхождение не было объяснено… Во
всяком случае, историческая лингвистика не может сделать ненужной описательную,
поскольку историческая лингвистика всегда должна основываться на описании тех
этапов в развитии языка, которые нам непосредственно доступны“ (стр. 30).
Такое понимание взаимоотношений между двумя подходами к языковым явлениям в
целом вполне совпадает с тем, которое дает проф. А. И. Смирницкий в своей книге
„Древнеанглийский язык“ [4]
. Именно такое понимание представляется нам наиболее правильным.
Возражать можно было бы только против термина „описательная лингвистика“,
„описательный способ“, так как слово „описательный“ легко можно понять в смысле
„дающий только описание и не дающий объяснения явлений“. В этом отношении термин
„синхронический“ представляется гораздо более удачным.
Исходя из такого понимания, Есперсен строит свою грамматическую систему в
„описательном“, т. е. синхроническом плане. Данные диахронического характера
привлекаются там, где это содействует более полному и всестороннему освещению
грамматических явлений (например, в главе о категории рода, стр. 263 и сл.),
но две плоскости рассмотрения явлений нигде не смешиваются. Отчетливое
различение двух подходов к языковым фактам составляет, безусловно, одну из
сильных сторон „Философии грамматики“.
IX
Можно было бы отметить и целый ряд других проблем, по которым Есперсен
высказывает своеобразные, иногда свежие и интересные, иногда спорные и даже
неприемлемые суждения: проблему частей речи (гл. IV—VI), проблему глагольных
времен в связи с категорией вида (гл. XIX—XX), проблему классификации
высказываний (гл. XXII), проблему отрицания (гл. XXIV) и др. Даже в тех случаях,
когда концепция Есперсена вызывает серьезные возражения, она интересна тем, что
будит мысль читателя и заставляет его глубже вдуматься в проблему, чтобы
вскрыть корни есперсеновских концепций и опровергнуть их.
Таким образом, мы находим в книге Есперсена множество мыслей, далеко не
равноценных. В ней чередуются правильные наблюдения и плодотворные частные
выводы с произвольными, а в ряде случаев предвзятыми обобщениями. Приходится
констатировать, что Есперсен нередко смешивает грамматические явления с
неграмматическими, а во многих случаях не вдумывается достаточно глубоко в
сущность языковых категорий, которые он рассматривает. Целый ряд серьезных
недочетов в этом отношении бросается в глаза мало-мальски подготовленному
читателю.
При всем том „Философия грамматики“, несомненно, представит для советского
читателя незаурядный интерес. Обилие и разнообразие языкового материала,
оригинальные и в ряде случаев неожиданные размышления автора заинтересуют
читателя-языковеда и заставят его глубже задуматься над сущностью многих
языковых явлений. Б. Ильиш.