http://evartist.narod.ru/text7/06.htm
§ 1. Что такое риторика?
§ 2. Части риторики и их изложение в нашей книге
§ 3. Риторическое мышление
§ 4. Становление риторики. Кризис и возрождение риторики
§ 5. Специфика политической риторики. Специфика русской риторики
§ 1. Что такое риторика?
Определение риторики. Центральная и периферийные проблемы риторики. Качества
речи и концепция риторики. Риторическая модель речевого взаимодействия.
Убеждение, обман и манипулирование. Почему риторика не учит обманывать.
Оборотная сторона манипулирования. Допустимые случаи манипулирования
Риторика – это наука о воздействии на человека с помощью слова. Центральная
категория для изучения этого воздействия – категория убеждения.
Но воздействовать с помощью слова можно не только убеждая. С одной стороны,
сюда входят способы воздействия, связанные со скрытым или явным принуждением:
манипулирование, обман, приказ. Все это случаи принудительного словесного
воздействия на слушателя. Только в приказе оно осуществляется напрямую, с опорой
на силу, а при обмане и манипулировании недобровольность подчинения чужому слову
скрыта от самого слушателя. С другой стороны, слушатель может испытать вполне
добровольное влияние и помимо убеждения. Речь, например, может производить
хорошее впечатление, очаровывать, забавлять, но не убеждать.
Однако прямой предмет риторики именно убеждающая речь. Манипулирование и
обман для риторики явления периферийные, которые она рассматривает
преимущественно с позиции воспринимающего речь: учит разгадывать уловки и
противостоять им. Такие свойства речи, как привлекательность, приятность, также
периферийны для риторики. Они рассматриваются ею как вспомогательные,
обеспечивающие главное – убедительность.
Ключевым коммуникативным качеством речи, напрямую связанным с убедительностью
и чрезвычайно важным для понима ния сути риторики, является ясность речи.
Ясность выделяют наряду с такими коммуникативными качествами речи, как
правильность, уместность и красота.
Правильностью речи ведает ортология, куда входят орфография, пунктуация и
орфоэпия – наука о правильном произношении. Для риторики это подготовительный
уровень владения речью и специально ортологическими вопросами она не занимается.
Сведения о наиболее авторитетных ортологических источниках будут даны в конце
нашей книги как вспомогательные.
Уместность – соответствие речи данной речевой ситуации – изучается
функциональной стилистикой, разрабатывающей рекомендации о том, как выстраивать
речь при официальном или неофициальном, научном или деловом, обыденном или
торжественном общении. Ее базовая категория – функциональный стиль (деловой,
научный, публицистический, разговорный), а усилия ее направлены на распределение
единиц языка по функциональным стилям. И этот уровень изучения речи можно
назвать дориторическим. Правда, уместная речь создает ее носителю репутацию
адекватного человека, а это, в свою очередь, может повлиять на убедительность
речи. Краткие сведения из области функциональной стилистики и культуры речи
будут даны в последних разделах книги. Отметим, тем не менее: вопросы уместности
для риторики периферийны.
Привлекательность речи обеспечивается красотой. Красивую речь хочется
услышать снова (речи ораторов редко перечитывают, а художественную литературу –
часто). Человек, владеющий красивой речью, – желанный собеседник. Вот почему,
хотя красота речи и находится в ведении поэтики, для риторики это качество
небезынтересно. Недаром такой авторитетный оратор, как Цицерон, именно красоту
считал главным качеством убеждающей речи. В нашей книге красоте политической
речи будет уделено особое внимание. Но не будем во всем доверять и Цицерону:
красота речи все же не главное свойство, делающее речь убедительной.
Убедительной речь делается благодаря ясности. Ясной называют такую речь,
содержание которой быстро и надежно схватывается адресатом. В ясной речи ее
форма идеально соответствует содержанию. Это и придает речи убедительность: все
стоит на своем месте, все мотивировано. Именно ясность Аристотель считал главным
качеством убедительной речи.
Модель риторического воздействия можно представить следующим образом. У
слушающего нет ясности в каком-то вопросе (или уже в ходе речи он понял, что
полной ясности у него не было). Говорящий проясняет для него этот вопрос, делает
его кристальным, как бы снимает с души слушателя груз колебаний и
неопределенности. За это слушатель платит тем, что принимает предлагаемую
говорящим картину мира. Это и есть убеждение. Проблема ясной убеждающей речи –
центральная проблема риторики.
Обратимся теперь к феномену манипулирования.
В случае прямого обмана говорящий не проясняет слушателю ситуации, а
запутывает ее, сообщая заведомо ложные факты. В случае манипулирования
говорящий, отрезая слушателя от независимых источников информации, подталкивает
его к ложным выводам, т.е. опять-таки запутывает ситуацию. Так, сообщение
«Ученые подсчитали на компьютере, что будущее России за социализмом» без
указания на то, что это за ученые и как они считали, – манипулирование,
рассчитанное на простаков, которые сделают из правдивого сообщения (положим,
кто-то что-то действительно считал) ложные выводы.
И обман, и манипулирование – оружие обоюдоострое. Для риторики не составляет
труда обратить его против самого манипулятора, именно опираясь на главное
качество риторики – прояснение ситуации, в данном случае прояснение самой
речевой ситуации.
Опасность обмана в риторической речи состоит в том, что эта речь всегда
опирается на ту или иную систему общих мест, а запрет на обман входит в такие
системы. Рано или поздно оратору придется взывать к честности и другим этическим
нормам, а имея репутацию обманщика, он поставит себя в смешное положение. Кроме
того, запрет на обман как на неправильное речевое действие корреспондирует с
другими запретами, касающимися уже предметной деятельности, в частности, с
запретом на воровство и убийство. Поэтому оратор, делающий ставку на обман, уже
не может ссылаться на моральные аргументы (доводы к этосу) практически любых
развитых этических систем. Такой оратор попадает в положение героя
Салтыкова-Щедрина, который действовал «применительно к подлости» и в конце
концов получил за это плевок из-за угла от того, кто руководствовался этим же
принципом. Обманщику остается надеяться, что обман никогда не вскроется, что при
активном речевом поведении крайне маловероятно. Поэтому риторика не может
назвать обман эффективным приемом и не учит обманывать.
Гораздо сложнее категория манипулирования. На языке наивной риторики, т.е. на
языке осмысления речевого воздействия вне науки и ее терминологии,
«манипулировать» означает «морочить голову». Субъективной основой
манипулирования является некритическое мышление и низкий культурный уровень
слушателей. Объективной – сокрытие независимых источников информации. В
большинстве культур обманутых безусловно жалеют, к «обмороченным по собственной
глупости» относятся по-разному, но сам «обморочиватель» больших общественных
симпатий не вызывает. Особенно негативно оценивается манипуляция, основанная на
силе (источники сокрыты грубой силой, «железным занавесом», например), и
манипуляция, примененная к детям, больным, вообще слабым. Так, с точки зрения
сухой логики, дети, несомненно, отличаются от взрослых более низким культурным
уровнем. Но обычно в таких категориях о детях никто не рассуждает и на
«использование детской наивности», бесспорно, наложен общественный запрет. Также
едва ли большим почетом и уважением в обществе пользуется тот, кто обманывает
недалекого человека. Поэтому манипулирование, как игра на слабости, вещь
антиэтосная, особенно в христианской культуре.
Тем не менее, существуют, по-видимому, и случаи допустимого манипулирования,
когда закрытие источников является вынужденной мерой, с которой впоследствии
согласится и сам объект речевого воздействия. Речь идет о крайних ситуациях.
Странным было бы во время Отечественной войны публиковать в наших газетах
материалы противника. В жизни, действительно, есть случаи, когда надо
действовать не рассуждая. Рефлексия и анализ в этих редких случаях сковывают
активность. Сент-Экзюпери рассказывает, как летчик, потерпевший катастрофу в
пустыне, шел вперед, стараясь не думать о своем положении. Физиолог П.В.
Симонов, вспоминая этот случай, констатирует, что летчик тем самым спасся от
невроза, который лишил бы его психических и физических сил. В этой связи уместно
вспомнить слова Демосфена: «Воины, вместе со мною отважившиеся на предстоящую
опасность! Никто из вас в столь затруднительном положении не должен стремиться к
тому, чтобы выказать свою сообразительность при оценке всех окружающих вас
опасностей».
Но такие ситуации – исключение, а не правило. Жизнь не может состоять из
безрассудных поступков. И в громадном большинстве случаев человек, которым
манипулируют, не испытывает к манипуляторам чувства благодарности.
Даже отбросив нравственную оценку манипулирования, надо учесть то
обстоятельство, что информационная структура современного общества, уровень
общественной образованности и речевой конкуренции не позволяют манипуляторам и
обманщикам достаточно долго скрывать несанкционированные обществом речевые
действия. Сокрытие источников информации одним оратором будет замечено другим,
который не преминет обратить на это внимание слушателей, а то и откроет эти
источники, продемонстрировав скрытые от слушателя факты и их интерпретации.
Вот почему риторика должна быть очень осторожной с манипулированием и, во
всяком случае, избегать прямой лжи.
§ 2. Части риторики и их изложение в нашей книге
Пять частей риторики. Инвенция, диспозиция и элокуция как основные части
риторики. Их особенности в контексте современной науки.
Традиционно риторика включает пять частей: изобретение мыслей, или инвенцию,
(лат. inventio – «изобретение, открытие»); расположение мыслей, или диспозицию
(лат. dispositio – «расположение, размещение»); выражение мыслей, или элокуцию
(лат. elocutio – «способ изложения, слог»); запоминание, или меморию (лат.
memoria – «память, способ запоминания»); произнесение речи, или акцию (лат.
actio – «действие, деятельность»).
Инвенция сосредоточена на поисках аргументации, диспозиция – на том, как
найденные аргументы расположить, элокуция – как наиболее убедительным образом
облечь их в словесную форму, мемория – как запомнить сочиненную речь, акция –
как ее произнести.
Части эти неравноценны, неравномерно разработаны классической риторикой и
неодинаково глубоко освещены в сегодняшних пособиях по риторике. Кроме того,
современная наука внесла в них неравнозначный вклад. Это, естественно, отражено
в объеме и содержании частей риторики в нашей книге.
В настоящей книге мы сосредотачиваем внимание читателя на трех частях
риторики: инвенции, диспозиции и элокуции. Что касается мемории, то она
актуальна лишь для устного произнесения речи. Мемория содержит в себе
рекомендации по развитию памяти. Понятно, что классическая риторика в этом
смысле на первенство претендовать не может, уступая его современной психологии.
Почти то же можно сказать и об акции, с той лишь разницей, что авторы
современных риторик охотно дают читателям психологические рекомендации о том,
какой галстук надеть, какую позу принять и каким должен быть макияж.
Рекомендации эти, возможно и полезные, носят отрывочный характер, являясь
инородным телом по отношению к наследию риторики, которая грешила всем, но
только не разрозненными советами. Если бы Аристотелю пришлось рассуждать о
галстуках, он вынужден был бы придумать общую теорию галстука, исчислив все
возможные его формы и расцветки и дав каждой из них функциональное обоснование.
Принцип «а вот еще полезный совет» не укладывается в концепцию риторики.
Инвенция разрабатывает теорию доказательств, деля их на естественные
(документы, показания свидетелей, сегодня также экспертные заключения) и
искусственные, куда входят так называемые аргументы к логосу (логические
доказательства), пафосу (доводы к чувствам слушателя, связанные с обещаниями или
угрозами) и этосу (апелляция к этическим нормам, связанная с заведомым принятием
или заведомым отторжением какого-то поведения), а также усиливающие их ссылки на
авторитеты. Кроме того инвенция занимается разработкой «общих мест», под
которыми в риторике понимаются не только общепринятые рассуждения, но и способы
нахождения аргументов. Мы посвятим инвенции специальный раздел, где сделаем
акцент на теорию аргументации, причем не столько на доводы к логосу, неизменные
во все века и достаточно очевидные, сколько на доводы к этосу и к пафосу,
имеющие ярко выраженную временную и национальную специфику. Отметим, что
современная наука практически ничего не прибавила к разработке логической
аргументации в классической риторике, но развитие когнитологии и когнитивной
лингвистики позволило глубже взглянуть на аргументы к этосу и пафосу.
Диспозиция – это теория риторической композиции устных и письменных текстов.
Здесь мы имеем возможность дополнить наблюдения классической риторики
современными теориями композиции, рожденными в рамках стилистики под влиянием
теоретико-вероятностной модели текста. Если классическая риторика рассматривала
композицию с точки зрения выделения не ких речевых блоков (вступление,
опровержение аргументов противника, воззвание и т.п.), то сегодня композиция
рассматривается под углом умения выделить главное и тем облегчить восприятие
речи. Такой подход лежит в русле риторической установки на ясность. Диспозиции
также будет посвящен особый раздел.
Наконец, элокуция – самая разработанная классической риторикой часть
риторического учения. Ее предметом являются фигуры и тропы – особые словесные
приемы, усиливающие изобразительность и выразительность речи и делающие речь
убедительной за счет самой речевой формы. К сожалению, именно разработанность
элокуции, породившая огромное терминологическое наследие, служит препятствием к
ее освоению. Обычным недостатком современных учебников является
непропорционально малое внимание, уделяемое элокуции. Мы посвящаем ей самый
большой раздел книги, исходя из того, что именно здесь сосредоточены специальные
знания, которые не восполнишь здравым смыслом и общими представлениями о логике
и психологии. Однако нам поневоле придется вводить много специальных терминов.
Эти термины, преимущественно греческие, разумеется, не нужно заучивать наизусть,
но набор стоящих за ними понятий создает хороший арсенал для оратора, притом что
понятия эти образуют замкнутую систему, а не набор случайно отобранных приемов.
§ 3. Риторическое мышление
Рациональный характер риторического мышления. Виртуальный характер
риторической разработки, стремление к полноте
При подборе доводов установка на ясность породила особый риторический склад
мышления, наиболее отчетливо проявившийся в древней риторике, но не утративший
связь с риторикой и сегодня. Какими же качествами обладает риторическое
мышление, помогающее подобрать нужные доводы?
Прежде всего, это мышление рациональное. Сами доводы давно строго
систематизированы, описаны, образуют замкнутую систему. Систематизация,
классификация всевозможных казусов, обобщение, схематизация – все это признаки
риторического мышления. Но, наверное, главный его, непосредственно связанный с
установкой на ясность признак – это желание исчерпать все мыслительное поле
вокруг данного предмета. Речь идет не о том, чтобы говорить сухо, общо. Это
риторике, скорее всего, противопоказано. Речь о том, что, подбирая аргументы,
настоящий оратор стремится развернуть все возможные мысленные ходы, предельно
прояснить картину для себя самого. Это помогает предвосхитить аргументы
противника, да и просто помогает убедить. Об Алехине рассказывают такой анекдот:
перед шахматной партией он давал коту обнюхать каждую клетку шахматного поля.
Так вот ритор должен уподобиться этому коту и исследовать все закоулки своей
темы, а для начала нарисовать для себя само шахматное поле этой темы.
В статье «Риторика как подход к обобщению действительности» академик С. С.
Аверинцев дает очень яркие примеры двух полярно противоположных типов мышления:
риторического и романтического. В качестве первого автор приводит экфрасис
(описание) битвы из Либания: «У этого рука отторгается, у того же око
исторгается, сей простерт, пораженный в пах, оному же некто разверз чрево…
Некто, умертвив того-то, снимал с павшего доспехи, и некто, приметив его за этим
делом, сразив, поверг на труп, а самого этого – еще новый. Один умер, убив
многих, а другой – немногих». Проанализировав значимое для текста и характерное
для греческого языка обилие местоимений, С.С. Аверинцев замечает: «В экфрасисе
Либания поражает этот дух отвлеченного умственного эксперимента, этот уклон к
перебору и исчерпыванию принципиально представимых возможностей». Подчеркнем для
себя последние слова.
В той же статье на других примерах автор показывает склонность риторического
мышления к перебору представляющихся возможностей. Такой перебор образует как бы
скелет риторического текста. Особенно удивительным представляется перебор и
каталогизация не того, что утверждается, а того, что отвергается. Так,
прославляя в своей оде уединенный жребий поэта, Гораций, носитель риторического
мышления, изображает и другие, отвергаемые им жребии, при этом отдав их
детальному описанию 26 из 36 строк стихотворения. А вот противоположный пример,
который сам С.С. Аверинцев назвал гротескным, но который, однако, типичен для
романтического мышления вообще и для русского романтического мышления в
особенности: «… в предреволюционном Петрограде завсегдатаи кабаре «Бродячая
собака» – поэты, актеры, живописцы и музыканты – окрестили всю ту часть
человечества, которая занята каким-либо иным видом деятельности, а равно и
предается праздности, «фармацевтами», причем особенно гордились тем, что не
делают ни малейшего различия между статусами министра или кухарки, профессора
или кавалерийского офицера». Подобное поведение, безусловно, является
проявлением снобизма, но для нас важен не он, а само нежелание представителей
богемы «разбираться» в том, что они отвергают. Трудно представить себе что-либо
более антириторичное.
В «Бродячей собаке» собирались люди аполитичные. Но разве сами политики, их
современники, не ставили всех своих оппонентов на одну доску, не видя разницы
между левыми и правыми? Когда большевистская пропаганда объединяла левых и
правых в одной категории «врагов», порождая такие определения, как
«троцкистско-бухаринский блок», это было неубедительно прежде всего с
риторической точки зрения, и при первых же проблесках свободы слова большевикам
об этом напомнили.
Итак, риторическое мышление не только дедуктивно, схематично и теоретично, но
еще и стремится к перебору возможностей, к полноте. Связь риторики с категорией
возможного и с выявлением потенций той или иной ситуации глубоко органична.
Необходимость в ораторе появляется там и только там, где сообщество людей стоит
перед каким-либо выбором. Сам оратор должен знать, чем чревата рассматриваемая
ситуация и уметь словами дорисовать ее различные реализации.
В XIX веке, во времена негативного отношения к риторике (о чем чуть ниже),
еще не знали о так называемых возможных мирах и виртуальной действительности.
Теория была прежде всего «суха», в то время как «древо жизни пышно зеленело». В
теории видели лишь скелет, оголенный ствол жизни, а не возможность быть в чем-то
богаче наблюдаемой эмпирики. За теорией, конечно, признавалась возможность
предвидения, но детерминированная цепь причин и следствий мыслилась как
единственно возможная. В переборе вариантов не было необходимости, так как
правильным вариантом был лишь один, прочие же являлись уделом «фармацевтов».
Перебор возможностей представлялся «пустоцветом на дереве познания», издержкой
работы абстрактного ума, чем-то вроде побочного эффекта в нормальной
познавательной деятельности. Сегодня мы имеем дело с вероятностной картиной
мира, и риторическое мышление стало нам ближе. Самые обычные люди привычно
рассуждают о том, что события могли пойти либо по одному, либо по другому
сценарию. Эти новые представления, ставшие уже бытовыми, стимулируют
риторическое мышление.
Культ опыта – накопление и проверка эмпирических данных – при детерминистской
картине мира и совершенном невнимании к категориям «вероятность» и «информация»
(как хранить, обрабатывать и передавать результаты опыта), непонимание того, что
человек живет не только в мире фактов, верифицируемых опытом, но и в мире
мнений, имеющих другую верификацию, – вот те скалы, о которые еще сто лет назад
разбилось риторическое мышление. Его сильная сторона, связанная с категорией
возможного, временно оказалась невостребованной.
§ 4. Становление риторики. Кризис и возрождение риторики
Термин «риторика». Возникновение античной риторики. Роль риторики в
системе образования. Причины общеевропейского кризиса риторики. Причины
возрождения риторики. Роль информационного общества и массовой культуры в
возрождении риторики. Судьба риторики в русской культуре.
Слово «риторика» восходит к греческому «ораторское искусство» (лат. rhetorica
, гр. ρητορική). В русской передаче оно сначала писалось через «е»: «реторика».
Под риторикой понимается как научная или учебная дисциплина (в этом значении
мы и употребляем этот термин), так и само искусство риторики (для передачи этого
значения будем пользоваться в основном русским термином «красноречие»). Слово
«риторика» употребляется также и в уничижительном смысле. Обычно так
характеризуют пустую, но претенциозную речь, пустые и громкие обещания. Это
значение закрепилось за риторикой со времен ее кризиса.
Риторика возникла в Древней Греции в V в. до новой эры. Уже тогда был
составлен первый, не дошедший до нас учебник риторики. Первыми теоретиками
риторики в античной Греции были софисты, в интерпретации которых риторика была
наукой об убеждении кого угодно в чем угодно. Кроме того, софисты не вполне
отделяли «очаровывание» речью от убеждения ею. Это хорошо видно по софистической
трактовке специальных языковых средств (фигур), изобретение которых
приписывается Горгию. Горгий пишет о том, что фигуры «чаруют». Горгиевы фигуры
делают речь скорее красивой, чем убедительной, и в последующих списках фигур
фигуры Горгия занимают достаточно периферийное положение. К Горгиевым фигурам
относится, например, исоколон – равенство частей высказывания, делающее
прозаическую речь ритмичной.
С критикой софистов выступил Платон, который в противовес риторической речи
выдвинул особую речевую манеру (диалектику), когда участники диалога объединены
общей целью – поиском истины. Это позволяло риторике обрести этическую опору, но
уводило от решения собственно риторических задач. Эти задачи были решены
Аристотелем, создавшим для риторики теоретический и этический фундамент. Именно
Аристотель назвал главным качеством речи ясность, что и сегодня позволяет
разграничить убеждение и манипулирование. «Риторика» Аристотеля не потеряла
своего значения и в наши дни.
В середине второго века до н.э. возникает римская риторика. Крупнейшим
теоретиком и, несомненно, самым талантливым практиком римской риторики был Марк
Туллий Цицерон. Однако в области теории его, пожалуй, превзошел человек, который
одним из первых стал носить звание профессора, – Марк Фабий Квинтилиан, автор
трактата «Об образовании оратора», профессиональный учитель риторики.
В эпоху поздней античности риторика заняла в системе образования самое
высокое место. Если в начальной школе – школе литератора – учили читать и
писать, в средней школе – школе грамматика – понимать и ценить древних авторов,
то в тогдашней высшей школе – школе ритора – учили активному владению речью. Без
риторического образования общественная карьера была невозможна.
Относительная однородность риторических школ и общий круг образцовых авторов
делали риторику в известном смысле слова несущей конструкцией в жизни античного
общества. Трудно сказать, что могло бы заменить ее цементирующую роль в
огромной, многоязыкой, почитающей разных богов империи.
Христианство, не принявшее языческой школы и построившее свою, сохранило и
адаптировало к новой монотеистической религии сильные стороны античного
наследия. Риторика вошла в «семь свободных наук», на которых зиждилось
образование в университетах средневековой Европы. Эти науки делились на тривиум
(риторика, грамматика и диалектика) – науки о слове, и квадривиум (арифметика,
геометрия, астрономия и музыка) – науки о числе. Выпускники средневековых
университетов владели единой латиноязычной риторической культурой и понимали
друг друга, в какой бы части Европы они ни жили.
Триумф риторики продолжился в эпоху Ренессанса, когда был заново открыт
трактат Квинтилиана и христианская мысль получила возможность глубже освоить
античное наследие. Первые признаки кризиса риторики появились лишь в конце XVIII
столетия, а сам ее кризис разразился в середине XIX века.
После почти двухтысячелетнего развития риторики авторитет ее начал
стремительно падать. Появилось сохранившееся до сих пор употребление самого
слова «риторика» в уничижительном смысле: «пустозвонство, словесное плутовство»,
даже «обман». На протяжении XIX века риторика быстро теряла общественный престиж
и сдавала свои позиции в системе образования.
Причин тому много. Одна из главных – чрезмерное увлечение передовых
европейских умов историческим методом, доходившее до отрицания того, что в жизни
языка и общества может быть что-то неизменное, вечное. В эпоху увлечения идеями
прогресса, развития, в эпоху, когда внимание ученых занимала, прежде
всего, смена одних жизненных форм другими, мало кто верил в риторику с ее
рецептами, основанными на представлении о неизменных свойствах языка и
человеческой психологии. Надо признать, что и сама риторика не сумела ответить
на вызов времени, продолжая иллюстрировать свои положения античными примерами и
довольно вяло приспосабливаясь к культурным задачам национальных словесностей.
Характерно, что лицеисты, ровесники Пушкина, не особенно почитали своего
учителя Николая Кошанского, автора книг по общей и частной риторике. И это при
том, что уроки риторики для самого Пушкина прошли явно не напрасно! В рецензии
на книгу Η. Φ. Кошанского «Общая риторика» В.Г. Белинский высказался довольно
категорично: «Итак, какую же пользу приносит риторика? Не только общей риторики,
даже теории красноречия (как науки красноречия) быть не может».
Другая причина упадка риторики состояла в невиданном расцвете художественного
слова и в подмене самого понятия словесности понятием художественной литературы,
т.е. словесности изящной. Именно тогда в школе зародилась традиция изучения
языка исключительно на материале художественной литературы. Древние «слова» и
«поучения», жития и послания, уложения и исторические хроники остались за
бортом, сочинения современных историков, судебные и политические речи тоже не
попадали в поле зрения школы. Кстати, в отечественной школе положение это до сих
пор практически не изменилось, что сильно тормозит развитие речевой культуры
общества. Наша сегодняшняя школа учит не столько писать, сколько читать. В самом
деле, можно вырастить хороших читателей романов, но не хороших писателей. Однако
словесность не ограничивается романами. К тому же расцвет литературы и ее
популярности, увы, давно миновал и вместо речей адвокатов, политиков, историков,
филологов школа, наряду с подлинной классикой, изучает писателей, мало чем
украсивших нашу словесность и ничего не дающих школьнику в плане активного
владения русским языком. Введение риторики в круг школьных дисциплин постепенно
меняет положение дел, хотя и достаточно медленно.
Наконец, еще одна причина кризиса риторики состояла в том, что с античных
времен практически не разрабатывался вопрос об этике убеждающей речи. И если
писатели, продолжая в светской культуре линию церковной проповеди, выступали
учителями человечества, то ораторы, высказывавшиеся по частным вопросам и
защищавшие частные интересы, сильно уступали им в глазах просвещенных слоев
общества.
Однако во второй половине XX века в судьбе риторики случился еще один
перелом: началось ее бурное возрождение.
У этого феномена также имеются свои причины, главные из которых могут быть
обозначены как «информационное общество» и «массовое общество».
Риторика была востребована содержанием всех составляющих нового
информационного взгляда на мир.
Во-первых, чрезмерное увлечение историзмом отошло в прошлое. На смену
динамическим моделям мира пришли информационные, описывающие те или иные стороны
жизни не как эволюцию, а как систему с неизменными инвариантами, с витальностью
(выживаемостью) и колебаниями вокруг точки равновесия. С эволюционистской точки
зрения в обществе есть отжившие классы, которым никакая риторика не поможет, и
новые общественные силы, которые поднимаются в силу объективно действующих
исторических законов. Для консолидации этих новых сил нужна в лучшем случае
пропаганда и агитация. «Спор» нового со старым решался отнюдь не риторическим
способом. Но теперь, когда стало ясно, что для общественного развития нет
необходимости истреблять целые классы, а нужно поддерживать общественное
равновесие и гражданский мир, лучшего союзника, чем риторика найти просто
невозможно.
Во-вторых, информация стала осознаваться как ресурс, полезный запас, а не как
пустые «слова», противостоящие «делу». Представление о том, что слова – это
простое сотрясение воздуха, в информационный век оказались существенно
поколеблены. В наше время стала понятна объективная роль речевых технологий и
конструктивная роль слова в жизни общества, в поддержании общественных
установлений. Понятие «языковая картина мира» вышло за пределы науки о языке. В
двадцатом веке многие поняли, что язык – это очки, сквозь которые человек
смотрит на жизнь, и захотели подбирать эти очки по своему вкусу. Когда же люди
поняли, что удачная метафора способна изменить общественную жизнь скорей, чем
мускульные усилия многих людей, успех риторики оказался предрешенным.
В-третьих, в информационном обществе люди едва ли не в большей степени живут
в мире слов, чем в мире вещей. Не нужно знать, как устроен персональный
компьютер, чтобы им пользоваться, можно ничего не знать о подъемной силе крыла и
летать на самолете. Но нельзя не уметь заказать авиабилет, не уметь
«разговаривать» с компьютером, не ориентироваться в Интернете и т.д., словом,
нельзя не владеть кодом большой цивилизации.
Что касается массового общества, то главное его свойство – отсутствие
иерархии общественных слоев. Это в корне меняет нормозадающий механизм. Ни
художественная словесность, ни язык аристократии уже не служат образцом для
общества. Возникает дефицит образцов, а с ним и дефицит общественной
координации. Общество как никогда заинтересованно в окультуривании дискурса –
поля общественной коммуникации. Взять эту роль на себя может только риторика.
Невозможно выправить язык, объясняя время от времени по телевизору, как
произносится то или иное слово. Сделать язык общим достоянием может только наука
о том, как эффективно пользоваться языком.
Как бы то ни было, но возрождение риторики – свершившийся факт. Начиная с
шестидесятых годов, когда новая риторика заявила о себе в работах бельгийского
учена X . Перельмана, написаны тысячи работ по риторике, она преподается в вузе
и школе, и интерес к ней продолжает нарастать.
Как обстоит дело с изучением риторики у нас?
Восточно-христианская риторика и как наука, и как практика красноречия имеет
свои специфические черты, о которых мы еще поговорим ниже. Сейчас же отметим,
что первое сочинение, в котором описаны риторические фигуры появилось на русской
почве довольно давно, в XI в. Этим сочинением был перевод статьи
константинопольского библиотекаря Хировоска «Об образах». Перевод был включен в
«Изборник» Святослава 1073 года. Статья больше похожа на словарь, в котором
толкуются 27 «образов» – риторических фигур в широком смысле этого слова,
включая и так называемые тропы. На первом месте в трактате стояли аллегория и
метафора. Именно эти фигуры активно использовались в тогдашней русской
риторической практике. Вообще употребление фигур в речах киевских ораторов не
выходит существенно за список «образов», перечисленных в этом теоретическом
трактате.
Однако собственно риторических сочинений с развернутой концепцией самой
риторики на Руси не было вплоть до 1620 года, когда появляется первый текст с
названием «Риторика». Основы этой «Риторики» (автор ее неизвестен, некогда
авторство приписывали выдубицкому архиепископу Макарию) восходят уже не к
греческой, а к латинской традиции.
Расцвет докризисной риторики в России приходится на конец XVII , XVIII и
первую половину XIX века. Но кризис коснулся и русской риторики. Как уже было
сказано, антириторическую позицию занял даже такой выдающийся публицист и знаток
русского слова, как В. Г. Белинский. Впрочем, позиция Белинского вполне
обусловлена временем. Его великий учитель Гегель также высказывался против
риторики.
Даже поздний расцвет русского судебного красноречия в последней трети
девятнадцатого века не изменил отношения к риторике. В обществе продолжал
господствовать литературоцентризм. Словесность изучалась в основном на материале
фольклора и художественной литературы. Это, конечно, не способствовало развитию
риторики. Однако феномен риторических тропов и фигур, учение о которых занимало
центральную часть риторик, привлек к себе внимание языковедов, прежде всего
представителей русской психологической школы, сложившейся в Харьковском
университете вокруг профессора А. А. Потебни.
В советское время риторика как наука редуцировалась до «лекторского
мастерства» и «искусства пропагандиста», довольно быстро утративших связь с
риторическим наследием. Сама же риторика третировалась как буржуазная наука.
Однако с конца семидесятых годов табу на риторику было снято, а в девяностые
годы интерес к ней приобрел лавинообразный характер.
§ 5. Специфика политической риторики.
Специфика русской риторики
Три рода красноречия. Общая и частные риторики. Место политической
риторики в системе частных риторик.
Со времен Аристотеля красноречие принято делить на три рода: судебное,
совещательное и торжественное. Не следует, однако, понимать это деление так, что
судебное относится только к судам, совещательное – к совещаниям, а торжественное
– к торжественным случаям. Деление это имеет гораздо более глубокие основания. В
своей «Риторике» Аристотель писал: «Слушатель бывает или простым зрителем, или
судьей, притом судьей или того, что уже совершилось, или же того, что может
совершиться» (Аристотель, 1358 b ). В зависимости от того, какую позицию
занимает слушатель, и строится трихотомия Аристотеля.
Если слушатель выступает судьей того, что уже совершилось, перед нами
судебное красноречие. Поэтому судебные речи обвиняют или оправдывают, говорит
философ. Это, в самом деле, особый случай, и он может иметь место не только в
настоящем суде. Суть именно в том, что события уже свершились и надо принять ту
или иную их версию. Причем от слушателей, что для риторики существенно, ход
самих событий не зависит.
Если же слушатель выступает «судьей» того, что должно случиться (например,
бросает в урну бюллетень), перед нами совещательное красноречие. Дело
совещательных речей, говорит философ, склонять или отклонять. Это существенно
иной случай. Решая вопрос о том, имел ли место поджог или пожар был
случайностью, слушатель не вправе сказать: «Я хочу, чтобы это был поджог, и да
будет так!» Но, решая вопрос о выборе президента, слушатель может и даже должен
рассуждать следующим образом: «Я хочу, чтобы выбрали моего кандидата, да будет
так! Я сам приложу к этому свои силы». Поэтому эмоциональные аргументы получают
здесь гораздо большее оправдание, чем тогда, когда мы решаем, что же именно
произошло на самом деле.
Третий случай, по Аристотелю, состоит в том, что слушатель является простым
зрителем. Назначение торжественной речи, по словам философа, хвалить или
порицать. Разумеется, такая речь формирует определенное мнение, на основании
которого слушатель в будущем будет поступать так или иначе, но в момент
произнесения речи слушатель не стоит перед выбором, от него не требуется никаких
действий, и именно поэтому Аристотель выделяет этот случай как самостоятельный.
В остальном же торжественное красноречие близко к совещательному, так как
обращено только в будущее потенциальное, возможно, очень отдаленное, возможно,
размытое. Так, восхваление героя может привести к тому, что слушатель
когда-нибудь станет ему подражать. Совещательное же красноречие обращено в
актуальное, ближайшее будущее.
Вот яркий пример торжественного красноречия. Перикл произносит речь на могиле
павших воинов. При этом он прославляет и пропагандирует определенные
политические идеи:
«Наш государственный строй не подражает чужим учреждениям; мы сами скорее
служим образцом для некоторых, чем подражанием другим. Называется этот строй
демократическим, потому что он зиждется не на меньшинстве, а на большинстве их
[граждан]» (цитируется по Фукидиду).
Точно так же знаменитое торжественное слово митрополита Иллариона,
произнесенное в храме Софии Киевской, не преследуя конкретных политических
целей, пропагандирует политическую и нравственную доктрину Руси.
Итак, мы видим, что классификация Аристотеля обнимает самые общие случаи и не
связана с тематическим делением, как конкретные виды красноречия: торговое
красноречие, судебное (в узком смысле этого слова), военное, академическое. Эти
отдельные виды красноречия изучаются так называемыми частными риториками, в
отличие от общей риторики, посвященной, соответственно, общериторическим
проблемам. Политическое красноречие именно такой частный вид красноречия – это
красноречие, относящееся к сфере политики. К какому же из трех родов оно
относится?
Как нетрудно догадаться, политическое красноречие – это в первую очередь
красноречие совещательное. Сам Аристотель, говоря о совещательных речах,
называет их темами финансы, вопросы войны и мира, охраны страны, снабжения ее
продовольствием, выработку законодательства. Политическое красноречие обращено в
будущее. От воли его слушателей зависит не только принятие решения (скажем, при
голосовании), но и в определенной мере общественное поведение (трудолюбие, лень,
решимость, мужество, терпение, скепсис – все это персонажи общественной драмы).
Поэтому политическое красноречие захватывает и зону красноречия торжественного,
направленного на воспитание определенных качеств, на мобилизацию определенных
психологических ресурсов. Кроме того, в наше время, когда предвыборные кампании
длятся месяцами, возникает и красноречие промежуточного вида – совещательное,
ибо в конечном счете речь идет о единовременном акте выбора, и в то же время
торжественное, так как реальный выбор все-таки далеко. В отдельных случаях,
когда речь идет об анализе прошлого, политическое красноречие сближается с
судебным, но эта связь слаба.
Итак, политическая риторика изучает красноречие в сфере политики, учитывая
специфику рода и вида этого красноречия.
В чем эта специфика?
Выше отмечалось, что может риторика: она может научить, как подбирать доводы,
как располагать части риторической речи и какими языковыми средствами эти доводы
выражать. Политическая риторика имеет свою специфику в каждом из этих пунктов.
В аргументации политическая риторика должна опираться на соответствующие
общие места, которые она заимствует как из политических, так и из других
текстов. Во второй части нашей книги мы покажем, как взаимодействуют разные типы
убеждающих речей и какими общими местами располагает политическая риторика.
В области композиции специфика политического красноречия состоит в разработке
системы жанров. На этом вопросе мы остановимся в третьей части книги.
В отношении языковых средств необходимо учитывать сложившиеся речевые формулы
и традиции. Об этом мы поговорим в ходе изложения теории фигур в третьей главе
первой части.
А сейчас, прежде чем приступить к изложению основного материала, скажем
несколько слов о специфике русской политической риторики. Более обстоятельно эта
специфика будет показана во второй части книги уже после ознакомления с
риторическими средствами.
Русское красноречие в своих истоках было красноречием исключительно
торжественным, эпидейктическим. Многие годы не было нужды ни в совещательном, ни
в судебном красноречии. Жанры торжественного красноречия вызвали к жизни
адекватные им языковые средства и адекватную теорию слова. Впоследствии, когда
палитра русского красноречия расширилась, исконные черты русской риторики,
присущие торжественному красноречию, оставались для нее неизменными. Остаются
они таковыми и сегодня.
Древнерусское красноречие не столько риторика, сколько публицистика.
Разумеется, публицистическая мысль далеко не аморфна, она связана с пропагандой
идей, часто весьма полемичных и, уж конечно, актуальных. Однако публицистика
именно пропагандирует идеи, воспитывает слушателя, наращивает и расширяет уже
имеющиеся у него мысли и представления, но не переубеждает его. Это, как в
зеркале, отражается в излюбленном приеме торжественного красноречия —
риторической амплификации (амплификация буквально «расширение»), состоящей в
повторе синонимов, в возвращении к одной и той же мысли с постепенным ее
углублением, как бы в бережном взращивании идеи для сохранения ее на долгие
годы.
Почувствовать особенности публицистического (консолидирующего), но не
риторического (конфронтирующего) красноречия можно обратившись к знаменитому
«Слову о законе и благодати» Иллариона Киевского ( XI в.). Главная политическая
мысль «слова» – о равенстве Руси среди других христианских государств – не
просто патриотична и актуальна, но еще и содержит скрытую полемику с греками,
рассматривавшими Русь как варварскую страну, которую они просветили. Однако само
«слово» обращено к русским, а не к грекам. Обращение к единомышленникам, к своим
– главная черта торжественного красноречия. Как сказал о торжественном
красноречии современник его расцвета, «Не к неведущим бо пишем, но преизлиха
насыштьшемся сладости книжныа, не к странныим, но к наследником небеснаго
царьства». Это означает, что слово адресовано не просто единомышленникам, но
тем, кто опирается на тот же культурный фундамент, тем, кто поймет все аллюзии,
все намеки и отсылки, т.е. к посвященным, к своим.
Торжественное, или эпидейктическое красноречие получило распространение уже в
Древней Греции, и было довольно прохладно встречено в Риме, где высочайшего
расцвета достигли два других жанра ораторского искусства – судебное и
совещательное. Даже Марк Фабий Квинтилиан, риторическое искусство которого, по
мнению современных авторов, отличает «школьно-парадный идеал» (по сравнению с
сугубым прагматизмом Цицерона), рассматривает торжественное красноречие как
нечто периферийное для риторики. В проводимой им аналогии между ораторским
словом и оружием такие задачи оратора, как убеждать ( persuadere ) и услаждать (
delectare ), выглядят далеко не равнозначными: «…мы же, ораторы [в
противоположность поэтам], сражаемся на поле битвы… и должны бороться за
победу.
Но я хочу, чтобы оружие оратора не было ржавым, чтобы оно сверкало, как
сталь, ослепляя глаза и умы противника своим сверканием, и не уподоблялось
оружию, сделанному из серебра или золота, оружию, опасному для того, кто его
носит, а не для врага».
Как эта метафора не похожа на уподобление слова меду, накапливаемому пчелами!
А ведь «сладость книжнаа», содержащаяся в «Пчеле», «Златоструе», «Златой чепи» и
других древнерусских сборниках, включала в себя выдержки из публицистических
«слов» торжественных проповедей или сами эти «слова». После христианизации
эпидейктическое красноречие, по свидетельству известного исследователя
древнерусской литературы И. П. Еремина, получает распространение именно в
православном мире.
Христианская риторика, сложившаяся весьма своеобразно, особенно на
византийской почве, была скорее публицистикой, нежели риторикой в точном смысле
этого слова. Недаром, как отмечают многие исследователи, традиции гражданского,
политического красноречия рано замирают в Византии. Недаром и собственно
риторическая теория (теория ведения спора) в Византии была разработана слабо, а
на Руси первый собственно риторический трактат появился лишь в XVII веке. При
всем том «консолидирующая» риторика православного мира имела огромные достижения
как в области практики, создавшей подлинно художественные образцы христианского
красноречия, так и в области теории: именно на этой почве вызревает учение
Дионисия Ареопагита о символе, предвосхитившее современные теории
художественного образа. Именно от этой риторики лежит кратчайший путь к теориям
художественного слова. В этой связи глубоко закономерным представляется
литературоцентризм русского XIX века, когда художественная литература
воспринималась как главный вид искусства и решала едва ли не все задачи,
стоявшие перед общественной мыслью. Русская литература не была бы столь
публицистичной, если бы русская публицистика не была столь художественной.
Эти родовые черты русской риторики не следует рассматривать ни как ее великое
преимущество перед риторикой западной – преимущество консолидации над словесной
агрессией, ни как ее роковой недостаток – неумение переубеждать и вступать в
реальный спор с инакомыслящим оппонентом. Более того, эти черты вообще не
следует абсолютизировать. Русская риторика, как и любая другая национальная
риторика, обладает, конечно, своей свободой маневра, в ней уживаются различные,
в том числе и противоположные тенденции. Но не следует, и забывать о присущих ей
особенностях. Мы еще вспомним о них во второй части нашей книги. Сейчас же
перейдем к изложению азов риторической науки.