В одной из моих академических лекций я уже обращал внимание
слушателей на то, что различия между языками суть нечто большее, чем просто
знаковые различия, что слова и формы слов образуют и определяют понятия и что
различные языки по своей сути, по своему влиянию на познание и на чувства
являются в действительности различными мировидениями. <…>
Едва ли нужно упоминать о том, что индивидуальность есть единство
различий. Она заметна только тогда, когда в той части, в которой один язык
отличается от всех остальных, удается усмотреть обусловленное и одновременно
обусловливающее единообразие. <…> Исследование этой индивидуальности, а
также ее точная характеристика в каждом случае есть труднейшая задача
языкознания. <…>
В языке мы всегда находим сплав исконно языкового характера с тем,
что воспринято языком от характера нации. Во всяком случае, нет возможности
определить точный момент возникновения у нации языка, ибо даже возникновение
самой нации есть лишь переход [от одной точки к другой] в устойчивом ряду, и
нельзя себе представить начальную точку нации или языка. Однако наша
историческая наука нигде не доказывает положения о том, что нация очевидным
образом возникла до своего языка или, другими словами, что язык может быть
построен только с помощью нации, которой он принадлежит. При этом и в самом
языке заложено исконное своеобразие и определенные способы воздействия. Такая
связь двух характеров обнаруживается и в тех языках, источник которых теряется в
глубине столетий, так что нельзя ничего решить об их исконных свойствах.
<…>
Греки, благодаря своему развитому чувству языка, ощущали тесную
связь между поэтическими жанрами и языковым обликом, поэтому, поскольку было
соблюдено требование общепонятности, каждому жанру был отведен в этом богатом
языке отдельный диалект. Здесь мы находим разительный пример силы языкового
характера. Если же, например, переменить роли, представив себе эпическую поэзию
на дорическом, а лирическую – на ионийском диалекте, то сразу можно
почувствовать, что изменились не звуки, а дух и сущность. Высокая проза никогда
не достигла бы расцвета без аттического диалекта, само возникновение которого,
равно как и примечательное сходство его с ионийским, принадлежит к важнейшим
достижениям в истории человеческого духа. Вряд ли смогла бы проза в высшем
понимании этого слова явиться до него или независимо от него; та проза, которая
необходима человеческому духу для его благороднейшего и свободного развития,
была создана на аттическом диалекте. Это последнее заслуживает и требует особого
разъяснения в рамках настоящей работы.
Выше я пытался установить, существует ли у языков характер, и если
да, то каковы его границы. В своем наиболее полном и очищенном виде он
проявляется прежде всего в живой речи. Однако речь исчезает вместе с говорящими,
поэтому приходится связывать характер языков с тем, что остается в их мертвых
творениях, в их строе, в их составных частях. В более узком смысле мы понимаем
под характером языков то, чем они либо обладали изначально, либо приобрели
настолько давно, что получили способность воздействовать на поколения их
носителей как на нечто относительно постороннее.
Благодаря своему характеру языки могут воздействовать не только на
все поколения народов, говорящих на них, но и на другие языки, с которыми они
рано или поздно приходят в соприкосновение либо непосредственное, либо, как уже
мертвые языки, через свои памятники, либо через науку, изучающую их строй.
Влияние языков друг на друга двояко: оно может быть непроизвольным, когда заново
образующиеся языки наследуют характер и сущность своего предка, и другим, по
мере углубления и прояснения осознанности лишь возрастающим, когда языки одного
строения становятся предметом изучения народов, говорящих на иначе построенных
языках, либо различные языки вступают друг с другом в живое взаимодействие.
<…>
С этой точки зрения различия между языками приобретают
всемирно-историческое значение. Совместное рассмотрение различных [их]
особенностей придает мысли новую форму, которая перейдет к грядущим поколениям;
возрастает сила идей и одновременно расширяется их пространство, они
[непроизвольно] становятся собственностью того, кто не отваживается проложить к
ним путь самостоятельно. До тех пор, пока звенья этой цепи, сплетаемой в течение
тысячелетий мыслями и в большинстве своем чувствами народов, не будут разорваны
мощным потрясением, никогда не утратится старое, ибо в нем заключены ростки
нового, и это продвижение вперед безгранично, как сама мысль, как само чувство.
<…>
Языки и различия между ними должны таким образом рассматриваться
как сила, пронизывающая всю историю человечества; если же оставить их без
внимания или распознать их влияние не в чистом или ограниченном виде, тогда
остается неполным понимание того, как доходит человечество до овладения той
духовной массой – если можно так выразиться, — которую оно вынесло из царства
мысли в область ясного и определенного. В этом случае будет недоставать
важнейшего, поскольку язык вступает в действие самым непосредственным образом в
той точке, где порождение объективной мысли и возвышение субъективной силы
происходят друг из друга при обоюдном нарастании. Исследование воздействия,
которое производит прогресс народов в науке и в искусстве, а также взаимосвязей
[национальных] литератур не может восполнить указанный недостаток. Все
перечисленные сферы деятельности содержат, с одной стороны, то, на что влияние
языка не распространяется, а с другой – не содержат всего, что входит в язык.
С этой точки зрения каждый язык имеет по-своему очерченный круг
влияния. Для одних мы должны признать, что они внесли существенный вклад в наше
сегодняшнее образование, сопровождая все формы его развития начиная с глубокой
древности. Другие языки создали себе обособленную и не связанную непосредственно
с нашей духовную область. Многие либо не достигли той ступени развития, на
которой могут быть созданы творения духа, либо, достигнув ее однажды,
деградировали впоследствии. Тем самым они важны здесь либо для истории других
языков, либо как отдельные примеры культурного состояния разных народов. Таким
образом, наше всемирно-историческое рассмотрение языков должно ответить и на
вопрос о том, как язык, происходя из природного звука и потребности, становится
родителем и воспитателем всего высочайшего и утонченнейшего в человечестве.
Исследуя различия в исторических судьбах, разного рода взаимодействия и
родственные связи, можно обособить и сопоставить неизвестные нам до сих пор
языки, определить их характер, найти в их строе источник этого характера и
оценить их историческую ценность. <…>
Между тем и поныне многие измеряют ценность изучения языка
ценностью его литературы, а занятия лишенными литератур языками объявляют
пригодными лишь для утоления праздного научного любопытства, находя исследования
их звуков, словаря и словоизменения ничтожными и недостойными философского
осмысления. Однако здесь все очень просто. В действительности – и в целом именно
такое убеждение складывается у нас из опыта – своеобразие языка влияет на
сущность нации, как той, которая говорит на нем, так и той, для которой он
чужой, поэтому тщательное изучение языка должно включать в себя все, что история
и философия связывают с внутренним миром человека. Поскольку язык оказывает
воздействие только через самого себя, приходится изучать его, как и всякий
предмет, который мы хотим по-настоящему обосновать сам по себе и независимо от
любых других целей. Рассматривать язык не как средство общения, а как цель в
самом себе, как орудие мыслей и чувств народа есть основа подлинного языкового
исследования, от которого любое другое изучение языка, как бы основательно оно
ни было, в сущности своей только уводит. Такое исследование языка самого по себе
уподобляет его любому другому природному объекту. Оно должно объять все
различия, поскольку каждое из них принадлежит понятийному целому; оно должно
вникнуть в подробнейшие расчленения на составные части, поскольку совокупное
воздействие языка складывается из постоянно возобновляющегося действия этих
составных частей.
Приходится также отвечать и на вопрос о том, каким образом
различия в характере языков способны расширять и возвышать познание.
Язык имеет троякую цель, соответствующую интенсивности его
действия:
Он – посредник в процессе понимания и требует поэтому
определенности и ясности.
Он дает чувству выражение, и сам вызывает чувство и потому требует
силы, отчетливости и гибкости.
Он побуждает через сообщаемый мысли облик к новым мыслям и их
сочетаниям и потому требует действия духа, который оставляет в словах свой
отпечаток.
Один язык может отличаться от другого, превосходя его в одном из
способов действия и уступая в другом, но каждый из трех способов требует для
своего осуществления двух других, если же какой-то из них возобладает, то путь
его исказится, ясность станет скучной бессодержательностью, выражение чувств –
высокопарной надуманностью и неясностью. Безупречное своеобразие возникает
благодаря соразмерному взаимоопределению этих способов действия, в котором,
однако, один является господствующим.
Язык выражает мысли и чувства как предметы, но он к тому же
следует движениям мысли и чувств, их скорости, повторяет равномерность и
неравномерность их хода, своеобразные избирательные отношения, в соответствии с
которыми различные народы соединяют свои мысли и чувства. <…>
Человек думает, чувствует и живет только в языке, он должен
сначала сформироваться посредством языка, для того чтобы научиться понимать
действующее помимо языка искусство. Но человек чувствует и знает, что язык для
него – только средство, что вне языка есть невидимый мир, в котором человек
стремится освоиться только с его помощью. Для самого повседневного чувства и
самой глубокой мысли язык оказывается недостаточным, и люди взирают на этот
невидимый мир, как на далекую страну, куда ведет их только язык, никогда не
доводя до цели. Всякая речь в высоком смысле слова есть борьба с мыслью, в
которой чувствуется то сила, то бессилие.
Из сказанного выше можно вывести два в высшей мере примечательных
различия между языками; одно из них связано со степенью осознания упомянутой
недостаточности говорящими и стремлением ее преодолеть, второе – с разнообразием
точек зрения на способы обозначения, поскольку многосторонность предметов в
сочетании со множественностью механизмов понимания делают число этих точек
зрения неопределенным. <…>
[Вторая] разновидность языковых различий, связанная со способами
обозначения, выражает точку зрения на предметы и на построенные для этих
предметов понятия. Несмотря на бесконечное их разнообразие, во всем том, что
имеет название у какого-либо народа, заложена некая общность явления, которая
сообщается слову как знаку. В общих чертах можно представить себе, что слова
одного языка являют больше чувственной образности, другого – больше духовности,
третьего – больше рассудочного отражения понятий, и т.п., только многообразие и
главным образом своеобразие способа обозначения не поддается выражению в столь
общем виде. Ни одна из упомянутых особенностей не встречается изолированно, и
если даже в языках различных народов можно найти что-либо с этой точки зрения
общее, никогда нельзя утверждать, что они обладают одной и той же особенностью.
<…>
Из всего сказанного следует, что различия в характере языков лучше
всего проявляются в состоянии духа и в способе мышления и восприятия. Влияние
характера языка на субъективный мир неоспоримо. Наиболее отчетливо проявляется
своеобразие каждого языка в поэзии, где устройство конкретного материала
налагает на дух менее всего оков. Еще естественнее это своеобразие выражено в
народной жизни и в связанных с ней типах литератур. Но прекраснее и
одухотвореннее всего раскрывается языковая индивидуальность в языке философии,
где из благороднейшего субъективного мира в его гармоничном движении рождается
объективная истина. <…> Там, где по счастливому случаю человечество в
лице какого-либо народа достигает высот развития и язык обладает способностью
тесно сплести объективное и субъективное, при том, что превосходство первого не
ущемляет прав второго, там и распускается прекрасный цветок человеческого
общения. Живо построенная, основанная на обмене чувствами и идеями беседа сама
по себе является как бы центром языка, сущность которого можно представить себе
как звук и ответный звук – как речь и ответную речь; происхождение и
преобразования языка никогда не принадлежат одному человеку, но только –
общности людей; языковая способность покоится в глубине души каждого отдельного
человека, но приводится в действие только при общении. <…>
В.Гумбольдт. Язык и философия культуры. М., 1985, с. 370-382. Русский перевод –
О.А.Гулыга.